Три комнаты

Той ночью я мог бы измерить пол в шагах, если бы захотел. Но я не считал их, только бессмысленно ходил и ходил, слоняясь из одного угла в угол грядущий. Я не спал: мы жили в страшное время. Тяжёлые и стоптанные сапоги стояли на пороге. Их каблуки почти истёрлись от испытаний, которые им пришлось вынести, но они всё ещё знатно громыхали по лестнице и скрипучим половицами. Поэтому я стоял на полу босиком и двигался по нему бесшумно. Я мог тишину и не сохранять: много было из тех, кто любил нас беспокоить, но мы привыкли к пьяницам и разбоям, бессонным призракам, ржанию лошадей в хлеву, звукам далеко выпущенных орудий, голодным волкам в лесу, и работа днём нас утомляла сильнее, чем испуг. Но на особые знаки мы просыпались. Не знаю, как нам это удавалось, но стоило только дрожащей и вечно нервной руке Каси лечь на мою, как меня тут же вырывало из любого самого глубокого кошмара. Кася… Думая о чём-то другом и тщательно избегая её слишком юного и рано настрадавшегося лица, я всё равно сталкивался с ней в коридорах своего подсознания. И кипяток, который она в этот момент несла, расплёскивался и весь попадал на меня. Я и не был против. Поделом мне; именно этого я заслужил. Потому что так, как я обращался с Касей, не обращался никто. Я снова преодолевал невеликое расстояние выделенной мне коморки и остервенело развернулся на пятках, чтобы сделать так ещё раз. И ещё раз себя наказать. Я не просто так поглядывал на сапоги: иногда, когда я непозволительно долго задерживался в одном месте, меня так и тянуло к ним. И я боялся того, что могу натворить, если поддамся этому странному противоречивому чувству, надену их и выйду из комнаты. Мой выбор только один, самый правильный: похоронить себя за стенами и не показываться из-за них больше никогда. Я знал, что я был с Касей жесток. Но в самом начале всё было не так. Начало — это когда все шутки для меня звучали всерьёз и я наивно не замечал, как Кася провожает меня взглядом и пытливо допрашивает каждый раз при встрече. Оказывается, девичья любовь проявляется в деталях. Я просто не мог быть искусен в ней: может, так не бывает всегда, но с Касей вышел именно тот случай. Если ты здороваешься с ней и обязательно желаешь спокойной ночи на прощание, если ты помогаешь ей с посудой и несёшь тяжёлые гранёные графины и стаканы, чтобы поставить в шкаф, значит, это любовь. До Каси я об этом даже не подозревал. Если вы любите одних и тех же поэтов, значит, это тоже любовь. И если не дай бог ваши колени встретятся под обеденным столом в столовой, жаркой от натопленного камина и десятка собравшихся гостей. Или румянец покажется на щеках в неподходящий момент — это точно знак. Я позволял аккуратной головке Каси лечь на моё плечо, когда она уставала, и я приносил ей в самое беспощадное к человеку время года все свои тёплые вещи, чтобы только её согреть. Я делал это из доброты, я делал это, потому что мне было жалко; иногда я поступал так из вежливости, иногда — потому что считал её своим другом. И, наконец, я делал это всё из-за её брата. Я не хотел, чтобы это было правдой, но стоило только дать Касе понять, что мне нравится с ней проводить время, как это всё и началось. Я не мог отныне просто позвать её слоняться по обледенелым фруктовым садам, брошенным в суматохе войны. И не мог без какого-то рокового умысла зайти поздно к ней. Потому что подо всем этим должно скрываться что-то, а у меня не было ничего, что бы я мог ей предложить. Бедняжка, она не понимала и не хотела понимать, что не в ней даже было дело. Встретив мою холодность однажды, Кася стала искать изъян в себе. Я видел, как она почти губами прижималась к запотевшему маленькому зеркалу, разглядывая себя, и пальцем придавливала родинки, как бы примеряя на себя: так хорошо? а вот ещё лучше, правда? Серые глаза свои Кася считала невыразительными, но это не было так; у её брата глаза были точно такие же. Непослушным русым волосам Кася пыталась придать соблазнительную волну, чуть ли не сжигая их каждый раз. Откуда-то она неумело стала подрисовывать румянец и губы, вечно синие, но они мне нравились именно такими, какими я их видел до того. Потом в ход пошли платья, юбки и блузы. Кася перешивала их, пытаясь придать налёт моды, и надевала на себя, даже если что-то сваливалось с неё. Краснея от напряжения, она затягивала пояс на и без того тонкой талии, чтобы казаться ещё худее. Кася думала, что я ничего не замечаю, но я замечал, я видел всё. И я не знал, что сказать, не знал, как объяснить, что я просто не могу её полюбить. Я зато не раз рассказывал, какой миловидной она была и что она могла бы овладеть сердцем любого понравившегося ей паренька, белокурого мальчика-поляка, разносившего почту, или взять хотя бы того вечно вытянутого по струнке красивого офицера. Только Касе не интересно это слушать, если за этими комплиментами не следует ничего. Но я даже комплиментами не смел это назвать: комплименты говорят, когда хотят польстить и добиться чего-то, а я всегда говорил от чистого сердца и ничего такого не подразумевал. Маленькая семнадцатилетняя Кася ненавидела мою прямоту и иногда чуть ли не в слезах нападала на меня за это. Она хотела, чтобы мои слова значили что-то, чтобы они говорили о взаимности и напоминали о том, что ещё всё может быть. И что я когда-то привлеку её не повзрослевшее, вытянутое и хрупкое тельце и прижму к себе с такой же нежностью, какой Кася награждала меня каждый день. А я был к ней жесток. Потому что я всё ещё не делал ответный шаг, я отворачивался от этих увлажнённых глаз и терпеть не мог, когда Кася, стоило только нам остаться наедине, оплетала меня объятиями. Я задыхался в них. Кася зря думала, что я нарочно мучил её. Наоборот, я не хотел, чтобы столько боли и тоски плескалось в ней. Это обожание, эта привязанность — как ни назови — не шли ей к лицу: искусственная краска на прятала неожиданную бледность лица; уголки губ всё чаще опускались вниз, всё реже её естественная красота радовала глаз. Кася всё меньше танцевала и не просила ставить свою любимую пластинку. Я даже попробовал умолять её один раз, бросившись на колени так, как она хотела бы: пожалуйста, Кася, забудь обо мне, я недостоин тебя. Я правда был её недостоин. Её горячая любовь, её страстная вовлечённость должны достаться другому, не мне. Я сразу почувствовал себя не на своём месте. Кто-то принял меня за того, кем я не буду никогда. Маленькая пылкая Каталина, огонь которой уже начал затухать, потому что она тратила его не на тех людей, не должна просить милости у тех, чьё сердце не способно её полюбить. Это просто невозможно: ни для неё, ни для меня. Если я сжалюсь, мы погубим друг друга. И, боюсь, вина так или иначе есть и будет лежать, как мёртвый груз, на мне. Над нами двумя не просто так смеялись. Все видели в нас самых бестолковых возлюбленных — или же любовников, которые пытались и не могли скрыться. В нас видели отражение своих грехов, когда новой подробностью оплетали наш совместный миф. Я не обижался, а Касю, я знаю, такие слухи только тешили её самолюбие. Они в который раз сообщали: я должен быть с ней. Я сам не замечал, поэтому мне охотно поведали: что-то Кася слишком часто стала захаживать в последнее время к бабке Дороттье, злой и завистливой Дороттье, о которой ходили поверья один страшнее предыдущего. Девушки ходили к ней не просто так, а по делу и с особой ценой, которую никто не знал. Помогала ли она? Кто знает. «Уж не к свадьбе скоро дело пойдёт, а, голубки?» Я не верил в привороты, не верил ни в одну историю. Я только беспокоился о том, как бы Кася не навредила себе. «Тебе пора сделать ей предложение, — подмигивали мне и подталкивали в бок. — Изведёт же тебя девка, пока ты её замуж не позовёшь. Чего ты медлишь?» У меня язык не поворачивался. Он в момент иссыхал и лежал во рту, только занимая место. Меня скоро должны были забрать обратно на фронт, о какой свадьбе они все говорят? Что я должен делать? И почему это так пугает меня? Юная и неиспорченная, полная жизни и любви Кася, в которой ничего это не могло исчерпать, я не представлял своей женой. Я не мог подумать, что когда-то она станет матерью — чьих угодно — детей. Этот образ совершенно не подходил к ней. Кася никогда не говорила, что хочет замуж, и я начинал подозревать, чем настойчивее и отчаяннее она становилась, что она готова была отдаться и так, лишь бы её кто-то любил, и это было ещё хуже. Эти несколько месяцев могли бы пройти, пускай и не безоблачно, прекрасно. Но Кася так и не научилась контролировать свои чувства — она влюбилась, и всё то, что я хотел построить, полетело в бездну. Я пытался быть терпеливым. Но в итоге все эти месяцы я только и делал, что подбирал самые чудовищные выражения и слова. Сегодня я тоже наговорил ей что-то не то. Я видел её убегающей и плачущей при всех, я видел её одиноко сидящей на крыльце, но не осмелился спуститься к ней. Проходя мимо, Кася не сводила с меня красных глаз и тяжело опускала голову, будто та была неподъёмной для её тонкой лебединой шеей, которой она должна гордиться. Но Кася не гордилась. Она сказала мне, что я разрушил её, вот и всё. И как только я до сих пор могу смеяться и шутить, пока её, Каси, нет рядом? А я даже не знал, с чего она это взяла. Я не без причины так подозревал, что некоторые особенно вычурные и истеричные фразы она воровала из своих романов, уже не державшие страниц, так часто их брали в руки и таскали везде за собой. Кася смотрела на произведение очередного француза как эталон и мечтала о том же, но почему-то просила об этом именно меня. Кася тоже была жестока. Её выбор пал на меня, и это невыносимо. За что она на такое обрекла? Я устал ходить по комнате. Я уже сходил с ума от гложущих меня сомнений и тревожных мыслей. Я встал перед окном. Но почему-то в отражении я не увидел себя, а только круглое лицо Каси, которая острым носиком так и норовила к последнему уцелевшему стеклу в доме пригвоздить. Кася с отражения смотрела на меня, как всегда, обвинительно и обременяюще. Я даже оглянулся в поисках её настоящей, но, как следовало ожидать, в своей каморке я изнывал один. Обернувшись, Каси в окне я уже не нашёл, и это снизошло на меня подобно облегчению. Несправедливым было и то, что я, в общем-то, не мог о всём этом никому рассказать. Кася искала утешение в выученных наизусть романах, а у меня не было и того. Хотя бы скромной отдушины — почему со мной провидение поступает так? Между половицами, я знал, кое-где в доме лежала спрятанной Библия. Если попросить последнюю оставшуюся в живых родственницу Каси, тётку Герду, которая могла бы заправлять домом, если бы старость не давала о себе уже знать, то та бы Библией поделилась. Но одна мысль о священных страницах заставляла меня смеяться, причём совсем без удовольствия. Чем Библия могла мне помочь? Что она сделает? Даже лёжа в окопе под разрывающимися над головой снарядами я не вспоминал о Боге и молитвы не читал. Так какой толк в этом сейчас? Я в отвращении отмёл и эту мысль. Ничего не могло быть более жалким, более вызывающим, более безвыходным, чем это. Я был ранен в последний раз, и чем быстрее меня сочтут годным для роли очередного куска пушечного мяса, тем лучше. По обе стороны, в мирной жизни и на войне, меня ждала смерть. Когда я затеряюсь среди солдат и стану, как они, месить глину даже не в своей родной земле, всегда можно сделать вид, что письма Каси не для меня. Она забудет, кем я был, и меня вытеснит тот поляк или офицер. Или мне даже не придётся пересиливать себя и на письма не отвечать. Может быть, всё будет по-настоящему. И потому, что Кася одна станет мне писать, похоронка придёт именно е й. Я мрачно думал об этом и представлял свою смерть. И охотнее воображал опухшее и заплаканное лицо Каси, которая станет ходить по братской могиле сотен перекрученных взрывом тел. И мне это доставляло такое же тёмное и уродливое удовольствие, каким я и был внутри — по крайней мере, так снова считала Кася. Я остерегался собственной ненависти и понимал, что должен извиниться. Как бы мне самому это всё ни наскучило, я был в ответе за неё и то, что делаю её в жизни, изо всех сил стараясь остаться лишь воспоминанием, так никогда и не задевшим её слишком глубоко. Обуваясь, я не знал, как это себе представляю. Что Кася подумает обо мне, если я ввалюсь к ней в комнату так поздно? Часы стояли на первом этаже; при всём желании было трудно спуститься вниз и остаться незамеченным, чтобы посмотреть, сколько времени, но я и так догадывался, какой час уже должен пойти. Что, если Кася спит? Я остановился. Я мог напугать её своим полуночным явлением, и тогда она криками точно перебудит весь дом: я обязательно услышу, крики ли это страха или её беспощадной обиды. Иногда я думал, что самой Касе ничего не стоит разрушить мою жизнь. Ей немного нужно было для расплаты. Я стащил с кривоногой табуретки рубашку и решил: если я постучу и она не ответит, значит, так тому и быть. С приоткрытой дверью на меня рванул промозглый холодный воздух, который никто не натопил и не отогрел своим дыханием. В коридорах и больших залах всегда веяло сквозняками, и в щёлки обязательно просачивалась зима и любая непогода. Разница была такой неожиданной, что мне не осталось времени подумать. Я коснулся ледяной дверной ручки по ту сторону и затворил её, заскрипев несмазанными петлями. И внутренне содрогнулся: если бы я пошёл босиком, то обязательно примёрз был к деревянным половицам. Утром меня бы и нашли там — ледяную статую, а не человека. Со мной не было ни свечи, ни лампы, ничего. В тусклой темноте я отчётливо видел коридор. Но я не мог разглядеть его конца, поэтому казалось, что он бесконечен. Я всё равно знал, как добраться до него на ощупь. Я знал каждую царапину, каждый выступ и даже скошенную рамку, лишённую картины, когда-то висевшей в ней. И я знал, что как найти комнату Каси. Там будет стоять её кровать, а напротив — почти что игрушечный будуар. Первая вещь, которую Кася видела по утрам, когда просыпалась, и последняя вещь, которую она видела перед очередным сладким сном, где исполняются мечты. Я знал это, потому что я представлял, каково это — спать вместе в её комнате с потрескавшимися и такими нелепыми сейчас цветочными обоями. Я почти сразу нашёл эту дверь. Никакой ошибки быть не могло, но я отдёрнул предательскую быструю руку. И так и не постучал. Я постоял минуту, постоял две. И ещё тише, чем раньше, двинулся от неё прочь. Дальше. В следующую дверь за дверью Каси я не постучал. Я и так знал, что она открыта для меня и что через неё мне никто не запретит зайти. Сначала я создал щёлку и прижался к ней. Ртом я вдохнул долгожданное тепло — знак человеческого присутствия. В комнате стояла ещё более светлая ожидаемая темнота. Такая светлая, что неясно было, откуда же этот свет брался здесь. Ведь зимой всегда почему-то ночи стояли самые беззвёздные и почти никогда из-за низких набухших облаков не показывался обгрызенная литая луна. Как жаль, что я вряд ли успею познать жизнь в нашей усадьбе в летнее время. И как жаль… Я тоже задрожал — я умел дрожать как Кася — и додумал: как жаль, что кто-то из нас это лето и вовсе не сможет застать. Говоря «мы», я имел нас троих. Три комнаты, и только между двумя из них провал из пустого помещения, куда все заносили мебель, годную только на топку, когда кончались дрова. И как странно: это пропасть была между моей комнатой и комнатой Каси, в то время как там, где их отделяла стена, на самом деле сестру и брата отделяло куда большее. Поэтому я так никогда и не отважился Фрыдеку рассказать о Касе и о том, что она задумала сделать со мной, потому что боялся, что он не поймёт. Ведь обычно бывает, что чем старше братья или сёстры становятся, тем теснее их связь. Но с этими двумя всё получалось в точности наоборот. Чем больше они проводили времени вместе, тем меньше понимали друг друга и в итоге переставали себя терпеть. Это доходило до смешного, что ели они в разных комнатах и не заводили общих друзей, хотя в нашем крохотном городе этого невозможно было избежать, но в итоге всё равно единственным человеком, связывавших их двоих, оставался я. И ноги меня самого принесли сюда. Я опомниться не успел, как уже поплотнее закрывал дверь, надеясь, что это остановит того любопытного, кто решит сюда заглянуть. Я тоже был падок на это и ткал свой мир из надежд и иллюзий, и каждая из них уже трещала по швам. Я боялась шелохнуться и, что хуже, сделать лишнее движение. Но страх, который меня одолевал, был иным, нежели чем с Касей. Не было ничего нетронутого, невинного здесь. Не было наигранности, не было обязательств, но… Я думал какое-то время, что смогу Касю понять. Но у меня не выходило. Я пытался и каждый раз только и мог, что сжалиться над ней. Она может бесконечно стремиться к этому, но она никогда не переживёт чего-то подобного. Мне было жаль и за то, как всё складывалось теперь. Это гадкое чувство — жалость. Я качнулся на каблуках, продавливая неугодную половицу, и неуверенно попробовал первый шаг. Я всё подвергал сомнению и ничему не доверял. Пол мог меня предать в любой момент, ненадёжный потолок — рухнуть. Я посмотрел ещё: так же расчёска, в которой не хватало зубчиков, прикорнувшая на уголке комода, пыльный свёрнутый ковёр и даже единственный и мёртвый цветок в кадке — его давно пора вынести. Вот и всё убранство комнаты. И только его вещи свешиваются в беспорядке со спинки и сваливаются под стул, так что мне защемило сердце и, странное дело, захотелось взять, разгладить заломы и правильно сложить. И на одно утро руками я смогу придать одежде такой свежий вид, чтобы мы все в это взаправду поверили. Нам немного оставалось, даже когда мы воевали. Мы могли верить. И раньше, чем я успел остановиться — а надо ли? — я стоял и пытался отыскать среди скомканных простыней Фрыдека, его лицо, выпроставшую из-под громоздкого пухового одеяло руку или голую ступню: ему жизненно необходимо было, чтобы что-то даже в сильные холода оттуда выглядывало. Вот таким был мой Фрыдек — я осмеливался на «мой» лишь в темноте, будто при свете дня кто-то мог мои мысли в солнечном зайчике подсмотреть и раскрыть остальным. Фрыдек, мой Фрыдек — я мог бесконечно его имя произносить, самое ласковое из всех, самое благозвучное и легко ложащееся на язык, — Фрыдек стал для меня… В эту минуту я услышал вздох, от которого у меня подогнулись колени, иначе я бы совершил непоправимое и отстранился, что-нибудь обязательно перевернув. Фрыдек и Кася могли многим похвастаться. А я — только тем, что умел всё портить. Простыни зашуршали, и Фрыдек высунулся из-за подушки — он отвык уже лежать на ней головой. Я не мог рассмотреть, открыл ли он глаза или нет, и я словно стал на какое-то время близоруким. Всё поплыло перед глазами, и я испугался за себя, цепляясь пальцами за спинку стула. — Это я, — пришлось мне шепнуть. Всё равно о том, что я здесь, уже знают. И Фрыдек уже не шёпотом ответил мне спокойно и через сон: — Я знаю. Это ты… И потом Фрыдек сделал то, что только одному ему дозволялось делать. Он вобрал себя смелость за нас двоих, но не за троих: сестра его несколько раз чуть не поступила точно так же. Она только хваталась за край одеяло и поджимала губы. Но Фрыдек завершил дело до конца. Он откинул одеяло, и нельзя больше ошибиться, что он от меня хотел. Он хотел, чтобы я лежал рядом с ним этой ночью. Он не был против. — Только разденься. — Фрыдек опомнился и протёр глаза, как делают сытые и любящие сон дети. Я тут же почувствовал после этих слов, какой грязной и непривычной была моя рубашка, мои штаны. И я сам скорее поспешил от них избавиться и стал подпрыгивать на ноге, стягивая неохотно поддающиеся сапоги. Я оставил их там же, где лежала его обувь, и повесил рубашку туда, где висела его, чтобы мы их спутали. Однако на утро вещи будет не отличить: что-то возьмёт в себя больше запаха Фрыдека, а что-то — больше моего. Родная сестра заподозрит, но так и не будет знать наверняка, что произошло и почему мы так иногда выглядим. Только что я боялся замёрзнуть насмерть, став напоминанием в усадьбе Каси и Фрыдека каждому о чём-то своём. Утонув в подушках и в одеяле, меня до костей пробрал жар, так что трудно стало дышать. В обоих случаях меня лишали драгоценного воздуха и только сейчас я считал, что это заслуженно. Фрыдек перекатился на другую сторону кровати, но я этого не захотел. Словно я не занимал столько места и не привык ютиться на чём угодно, — главное там, где есть он. Я снова вспоминаю с предельной ясностью, как я научился слышать только одно его дыхание, когда засыпал под открытым воздухом после очередной неудачной операции где-то в горах. Нас невозможно было разнять, но никто и не пытался. Целому миру было не до нас, и мы этим бездумно пользовались. Мы пользовались тем, что в нас ещё было так мало лет, так мало опыта, и мы всё хотели наверстать как можно скорее вместе, поделив на двоих. Фрыдек и я мирились с неудобствами и выносили труд. Мы оба терпели, когда из наших тел вынимали осколки и когда вправляли суставы, причём в один и тот же момент — так удивительно схоже нас ранили. Мы много пережили. Ничто не сломило нас. Но мы не готовы были к тому, что кто-то захочет лишить нас переживаний и нашей только забившей ключом молодости. Не было места на войне таким вещам: ты всё должен оставить дома и даже не думать, что ты их оттуда когда-то заберёшь. Мы и Фрыдек сговорились. И трудно сказать, как так вышло, что мы нашли друг друга сразу и потянулись, зная кому можно доверять. Мы скрылись от одиночества, прильнув телами, и дали клятву, что не расстанемся никогда и что так вечно будет. Дружеское обещание не звучало так важно и торжественно, как мы наговаривали себе. Я выпил каждое слово до единого с его губ тогда. Кася говорила: любовь… Она была слепа к тому, как та стремительно подобралась к нам. Попав в его постель, я почувствовал себя грабителем. Я крал не только тем, что дышал его воздухом, но и тем, что отнимал и Фрыдека, слишком долго смотря на него. Больше ни на что не надо было смотреть, как днём, и не надо скрываться, и я ликовал от этого и не мог остановиться. Я не был жадным по натуре, но почему-то Фрыдек во мне это изменил. Но преступление уже совершено. Подо мной расстилается его мятая простыня. И лицо Фрыдека точно такое же белое, как и она. Ничего нет светлее и пронзительнее этого цвета: ни молоко, ни свежевыпавший снег. Теперь я точно вижу, что Фрыдек лежит с открытыми глазами, повернув голову ко мне, и за густыми полуопущенными ресницами теплится его задумчивый и заботливый взгляд. Фрыдек не злится и не делает мне одолжение. Столько мягкости в каждой его черте, что хочется напомнить: это Кася мне напоминает Фрыдека, а не наоборот. Смотря на него, я вдруг вспоминаю, как мы вместе полоскали бельё. Точнее, это я всегда находил его у ручья. Его жилистые и длинные руки в сильных потоках воды всё ещё не казались девичьими, хотя они хорошо управлялись, потому что знали своё дело. Пар вырывался у нас изо рта, пока мы сидели на берегу, и нам приходилось меняться, потому что пальцы быстро отнимались и их приходилось греть. Я дышал на них, на пальцы Фрыдека, притянув ко рту, но даже это сильно не помогало. Ослепительно белыми становились вещи только тогда, когда их полоскал он. Я впервые обнаружил его талант, когда мы оба, и без того продрогшие, попали под сильнейший ливень. Укрытия нельзя было найти даже под самым раскидистым деревом, настолько мощными и пронырливыми были потоки воды, сходящие на нас с неба. И когда там вспыхивала молния, я вздрагивал: что, если прямо сейчас на нас прольётся божественный огонь? Когда дождь поутих, мы вышли к реке. Течение в ней не было сильным, и мы знали, что нам нужно через неё перейти. Это оказалось хуже, чем прижиматься друг к другу на опушке. Мы перебрались на противоположной берег, и Фрыдек приказал снимать одежду. Всю. Он прополоскал их в речке и быстро вернулся, озабоченно шаря глазами по мне. Он боялся, что я заболею, а я боялся за него и искал те же самые лихорадочные признаки в его лице. «Они высохнут скоро», — сказал он мне. А я ему: «Как жаль, что мы не можем развести костра». «Это нестрашно». Мы расстелили последний уцелевший клочок на земле и сели на него в раздумьях, в мурашках и без капли сожалений. «Ты же понимаешь, что это бесполезно так». Я с Фрыдеком согласился. Мы переглянулись, и я зажмурился, когда он притянул меня к себе. Нам не пришлось закутываться, потому что когда мы сплелись друг с другом, ткань сама натянулась, вплотную облегая нас. Это были как тройные объятия. Каждый островок моего замёрзшего тела чувствовал его под собой: на животе, на груди и на спине, докуда легко дотягивались его руки. Пальцами Фрыдек начал водить между лопаток и щекотать меня, только я не смеялся и не отталкивал его. Это была та щекотка, от которой становилось приятно, и хотелось, чтобы он продолжал. Мы не произносили больше ни слова. В отряде мы только притворялись лучшими друзьями, той самой закадычной и болтливой парочкой, всегда знающей, чего остроумного сказать. Но это не было правдой. Когда мы оставались вдвоём, мы обычно мало говорили, потому что мы отлично понимали друг друга и так. Фрыдек упирался подбородком в мой затылок, а я дышал ему в грудь. Заслонившись от мира, мы охраняли своё собственное тепло, наше хрупкое счастье, способное разрушиться по самой малой неосторожности. Но мы слишком дорожили ей: поэтому мы были чересчур бережными и провели так всю ночь, обжигаясь кожей и влажными голодными губами и позабыв, что нас ждали в лагере с новостями. Мы чуть сами эти новости не забыли. Переминаясь в землянке генерала, я до сих пор поверить не мог в то, что произошло. Ночь походила на сказку, на какой-то сладостный, отупляющий мираж. Фрыдек вытягивал из себя слова неохотно, как и я, и я знал, что мы думаем об одном и том же. Сейчас я тоже лежал рядом с ним и думал так. Мы больше не мёрзли в лесу, и не было никакой необходимости, чтобы касаться другого в подслеповатой тесноте. Но этому всё равно было трудно противостоять — нашей обоюдной необходимости что-то трогать постоянно и держать в руках. Противостоять — нашему соблазну. Фрыдек, стоило мне только устроиться поудобнее и перевести дух, подвинулся поближе. Подушки были откинуты в стороны, и мы лежали на голом матрасе, как он и любил. Я почувствовал, как его пальцы подкрадываются к моим и крепко их берут в плен. Я был самым покорным его противником. — Тебе холодно? — Рот Фрыдека неожиданно округлился в удивлении и, не слушая меня, он сам ответил: — Тебе холодно… — У тебя душно в комнате. — Я усмехнулся. — Как бы я мог замёрзнуть? — Но у тебя холодные пальцы. И… — Фрыдек выдержал паузу и насупился. — И ноги. — Они всегда такие, — сказал я. По крайней мере, мне так казалось. Но Фрыдек поелозил головой, как бы споря со мной, и ответил: — Нет. Они не всегда такие. Я ему уступил. Подушечка пальца Фрыдека гладила меня по тыльной стороне ладони, и я молчал, просто прислушиваясь к этому прикосновению. Почему Кася никогда не догадывалась об этом? Она начинала уже нарочно толкаться под столом за обедом, но она никогда не подумала, что достаточно этого малого, что делал её брат. Они казались двумя самыми чужими людьми на свете и при этом такими похожими, что Фрыдек частенько повторял фразы за Касей, не замечая того. Даже если между ними в тот момент было несколько часов ходьбы — он обязательно это повторит, даже не надо сомневаться. У него тоже были серые глаза и тоже русые волосы, только не жёсткие, как у Каси, не измученные вниманием и пытками раскалённых шипцов. Со спины, если оба шли рядом, Кася до боли напоминала Фрыдека, только Фрыдека юного, семнадцатилетнего. В этом возрасте я его не застал, но догадывался, что именно так он и выглядел: в его теле настоящем я мог угадать когда-то занимавшую его всю угловатость и худобу вечно голодного подростка. Я думал о Касе опять и думал: чего же такого есть в ней, что отталкивает меня в ней, хотя должно быть точно наоборот? Фрыдек вторит не свойственной мне задумчивости и подставляет щёку. Может быть, он подсматривает за сущим кошмаром, творящимся в моей голове, который мне не даёт поспать, и ждёт, пока я что-нибудь ему скажу. На самом деле, он оставляет мне выбор. Фрыдек и так понимает всё. — Тебе страшно? Фрыдек моргает. Не к этому он готовил себя. — Ты о чём? Мне нравилось, что рядом с ним я мог говорить со всей прямотой и свободой. Что отличало его ещё от сестры, так именно это. — Возвращаться. Он пожал плечами. — Мне хорошо и здесь с тобой. Я и так это знал. Прикрыв глаза на миг, я опять увидел под веками Касю, смотрящую на меня с праведной ненавистью. — Ты обещаешь, что мы запишемся снова в один отряд? — Конечно. Я ответил ему вздохом. — Я не думаю, что у нас есть причина бояться, — всё-таки продолжил Фрыдек. — Всё будет по-старому. — Я хотел бы только одного. Чтобы эта война поскорее кончилась. И Фрыдек, как по секрету, сказал мне: — Если честно, когда мы вместе, мне совсем не страшно. Может быть, он так хотел подбодрить меня. Или теперь, в отдалённо напоминающей мирную жизни, постепенно ужасы прошедшей начинали забываться. Голод в воспоминаниях был уже не таким острым, и опустошение, постоянное стойкое опустошение в груди, казалось фантазией. Чем бы это ни было, я Фрыдеку улыбнулся. Он не зря старался. О чём он только что говорил… По-старому? Как же было по-старому? Нам всего несколько раз случилось оказаться в тылу. Но и этого было достаточно, поэтому я не любил вспоминать о тех днях и делал вид, что память подводит меня. В остальное время мы иногда оставались в сёлах и оккупировали их, занимая уже пустые, по известным причинам, дома. Рядовые привыкли спать вповалку. Там были и мы с Фрыдеком, не отличимые от остальных, потому что придвинемся мы вдруг или столкнёмся лбами — кто обратит внимание в суете? Всем правда было не до того, лишь бы только мы не выбивались из строя и слушались команд. А нам нужно было одно: чтобы нас всё время держали вместе и не разлучали. За эту близость многие не просто так считали нас братьями. И нам почти что это льстило. Я несколько раз сам оговаривался и называл Фрыдека братом в присутствии незнакомых людей, чтобы те почувствовали хотя бы часть от того, что он для меня значил. Боевой товарищ, друг — это всё не то… Мы были знакомы всего полгода. Это такой маленький срок, но на войне он становился вечностью. Если ты полгода уворачиваешься от пуль и избегаешь мясорубки, это стоит многого. Я смотрю на Фрыдека и пытаюсь охватить его всего, но не могу. Под одеялом он лежит совсем голый, и его кожа дразнит меня. Прошло то время, когда мы смущались наготы, и я не совсем уверен теперь, что такая пора когда-то наступала. Я относился к его телу как к своему. И с самого начала знал, что делать. Я поднёс наши крепко сжатые ладони ко рту. Пальцы Фрыдека почему-то пахли Рождеством. Не обычным Рождеством, а Рождеством моего детства, когда родители ещё умудрялись баловать меня раздобытым засахаренным миндалём. Вот так же и он пах теперь. Я поднял глаза на Фрыдека: он смотрит лукаво, но я точно могу сказать, что к миндалю он даже не прикасался. Или эти руки брали и отправляли в рот что-то другое столь же сладкое и ароматное. Я ведь не мог знать всего: большую часть дня Фрыдек провёл в соседнем городе и вернулся уже с темнотой. Тем лучше: он не видел моего позора и плачущей Каси… Я опять думал о ней и лежал в одной постели с Фрыдеком. Почему я свернул от её двери и даже не осмелился? Фрыдек спросил: — Ну что? Я прижался губами к его пясти. Я даже не испытал судьбу. А мог бы. Неужели я такой трус? Это правда. — Я трус, Фрыдек? Его глаза смеялись, но он, сдерживаясь, ответил мне: — Нет… С чего ты взял? — Я не могу отважиться на смелые поступки. — Ничего страшного. Мало кто это может… Один только Фрыдек не считал это постыдным и утешал меня. — Я на самом деле чувствовал, что ты придёшь, — признался он. — И я хотел тебя дождаться. Но уснул… Разве это не смело? — То, что я зашёл к тебе посреди ночи в доме, полном людей? — Я это тоже имел в виду. — Не знаю… — Я задумался. — Мне для этого не нужна смелость. — А что? Фрыдек испытывал меня. Я ему всё прощал. — Я просто хотел побыть с тобой. И ещё я хочу узнать, правда ли это, что он ел сегодня засахаренный миндаль. Иногда мне казалось, что наши тела были созданы друг для друга. Фрыдек идеально подходил под меня, а я — под него. Размер наших ладоней именно такой, как нужно, и наш рост; можно уместить сердце кого-то из нас в кулаке, истошно бьющееся. Нас не захлёстывает страсть, ничего из этого. То, что мы делаем друг с другом, не раскрывает нам своего имени. Но это чувствуется как дом, который для меня стёрли с лица земли. И в который я снова сумел войти. Фрыдек здесь, всё время я напоминаю себе. Фрыдек здесь. И я успокаиваюсь. Он просачивается сквозь меня, он находит самые заброшенные мои уголки. Я захлёбываюсь и всхлипываю — я так хочу рассказать ему, сколько я этого ждал и сколько смотрел ему вслед, пока он не обернётся, чтобы подбодрить меня, и дневной свет тогда становился вмиг ярче. И я хочу рассказать, что запомню эти несколько месяцев с ним на всю жизнь, что бы ни произошло, хотя у нас не принято подозревать худшее и везде отыскивать то, что нас может погубить. Потому что нас погубит всё. Даже самое безвредное: всё можно обернуть против того, что между нами, в оружие. Я много что хочу сказать, но нам не нужно это. Мы давно выяснили, что мы и так думаем об одном. Нет нужды повторяться. Поэтому я себе в который раз напоминаю: поэтому мы подолгу молчим. Мы замираем и ничего не произносим и тогда, когда до нашего слуха добирается шум. Сначала это только обрывки, но мы моментально узнаём и их — этого достаточно, если опасность приближалась к тебе в таком обличии сотни и сотни раз. Фрыдек впервые испуганно смотрит мне в глаза, нависая надо мной. Мне кажется, что он привстаёт, чтобы слезть с кровати и куда-то уйти, но всё, что он дальше делает, это закрывает меня своей спиной. А я не смею пошевелиться, потому что всё что угодно может убить нас двоих. Эти рокот и вой всё ближе. Самолёты приближались к нам, и уже некуда бежать, как и некогда. В нашей комнате не было ни огонька. Если у кого-то горит свет, нам всем конец. Спала ли Кася? Она одна могла засиживаться допоздна. Я не знал, и за стенами ни разу не слышал ни шороха, ни намёка на то, что она могла встать или даже с кем-то разговаривать. Я судорожно вцепился пальцами в Фрыдека, а тот спрятал лицо на моём плече. Крыша всё равно прятала нас, но мы и так знали, что этого недостаточно. Бомбёжка началась. Может, она началась давно. Может, у них оставался один или другой снаряд, который нужно было куда-то спустить и при этом не промахнуться. Но первый удар случился на расстоянии от нас. А второй — совсем близко. Дом задрожал, когда от грохота заложило уши. Моё стекло, наверное, лопнуло окончательно. Штукатурка начала сыпаться с потолка, и я уверен был, что вместе с ней на нас обрушится всё остальное и погребёт заживо. Если и так, это не милость. Я безумно шарил глазами по потолку и ждал, когда это случится, а они всё оттягивали этот момент. Собаки завыли, кони слились в едином протяжном ржании. От этих звуков проснулся бы даже мёртвый. Но если этот мёртвый успел привыкнуть к бомбёжкам, какая разница? Самолёты вроде бы начали удаляться. Фрыдек шепнул на ухо: — Мне кажется, это был наш сарай. Он поднялся на руках и выглянул в окно. — Что там? — Не вижу. — Не уходи… — Я остановил его. Нам повезло, подумал тут же я. — Нам повезло, ты знаешь это? — спросил Фрыдек. Он всё ещё нависал надо мной, упираясь руками в матрас. — Ложись, — я попросил его. Мы всё ещё приходили в себя и двигались как во сне. В ночном воздухе всё постепенно начало затихать. Фрыдек опустился обратно на своё место, и никто из нас не верил, что всё это произошло — и что ничего не произошло. Я пытливо смотрел на него и спрашивал: я всё ещё жив, я всё ещё с тобой? Фрыдек был растерян не меньше, чем я, и очень бледен. Он шумно сглотнул — а как будто бы это сделал я. Фрыдек нашёл мою руку и снова сжал — даже не сжал, не стиснул, а потряс. — Они больше не холодные? Фрыдек перевернулся на спину и выдохнул: — Нет. Мы жили в страшное время.