They both die

Первым Ева чувствует холод – жуткий, обжигающий. Он вторгается в искаженную неестественным сном реальность даже раньше, чем хлипкое сознание начинает возвращаться в тело. Отвратительный и пробирающий до костей, своими колкими щупальцами он проникает в каждую клеточку тела, и избавиться от этого мерзкого ощущения, кажется, невозможно. Следом приходит боль – странная и тягучая. Она нигде не концентрируется и не начинается, но с каждым вдохом становится только хуже. Ева хочет открыть глаза, первая попытка завершается провалом – веки слишком тяжёлые. Чтобы попробовать ещё раз ей нужно добрые полминуты копить силы заново. Свет кажется настолько ярким, что обмякшее тело резко вздрагивает, будто от испуга. — Тише, — знакомый голос близко, но рядом никого нет. Может это просто плод воображения или галлюцинация? Перед ней только белая размытая пелена, которая жжёт глаза и не рассеивается. Когда фигура напротив начинает обретать очертания, Ева, признаться честно, даже рада узнать в ней Вилланель. Она сидит на полу – бетонном и холодном – облокотившись на стену. Прямые руки повисли на коленях, а во взгляде читается нечто страшное. Страшное не по своей сути, а в глазах Оксаны, – смирение. — Привет, — девушка коротко улыбается. Обычно ей ловко удаётся изображать эмоции, да ещё и так, что все верят. Но эта грустная, почти болезненная улыбка как будто даётся Вилланель с трудом. Голова кружится, Ева медленно садится. Осознание того, что за спиной тоже стена – бетонная, холодная и ужасно твёрдая – приходит только когда она ударяется об неё головой, и без того раскалывающейся от давящей боли. Она пытается осмотреться, но со всех сторон видит только бетонные стены и пару тонких, всё ещё до боли ярких ламп под высоким потолком. Немного расфокусированный, ни черта не понимающий взгляд Поластри цепляется за единственный объект в этой безжизненной коробке – Виланнель наблюдает, но как-то равнодушно и отрешённо. — Где мы? — Ева насколько может быстро поднимается на ноги, будто бы это поможет что-то исправить, — Что произошло? — она шатается, морщится от боли, накатившей с новой силой, но упрямо стоит, хоть от этого нет никакого толку. — Что ты помнишь? — Оксана демонстративно не спешит вставать, чуть поднимая только голову. Поластри наконец признаёт, что переоценила свои возможности и нащупывает рукой стену. Простой вопрос ставит женщину в тупик, поэтому она не придумывает ничего лучше и просто начинает рассуждать вслух, — Я приехала в отель, переоделась. Я хотела заказать еду в номер, но потом решила прогуляться и пошла в китайскую забегаловку на соседней улице. Я шла около дороги, писала кому-то сообщение… — Ева замолкает, пытаясь вспомнить, что было дальше, но тщетно: перед глазами только белый шум, — Потом ничего. У Вилланель нет никакого желания играть в игры, но говорить правду в лоб будет неоправданно жестоко, — Насколько далеко ты продвинулась в своих поисках Дюжины? Продрогшую до костей Еву бросает в жар от вспыхнувшего перед глазами осознания, — Хочешь сказать, это сделала Дюжина? — вопрос она задаёт не сразу, чтобы произнести это вслух нужно найти в себе мужество. — Браво, Шерлок. Животному ужасу нужно всего полсекунды, чтобы завладеть телом Евы. Она цепенеет и не может заставить себя сделать вдох из-за бьющегося где-то в горле сердца. Она смотрит на каменно спокойное лицо Оксаны и повторяет в голове свои же слова. Это Дюжина. Звучит как приговор, хотя скорее – свидетельство о смерти. Первая стадия – отрицание, она всегда на ней застревает, — Дюжина так не работает. — Ева почти истерично улыбается, пытаясь убедить саму себя в разумности этого вывода, — Они бы просто направили своих головорезов, чтобы пристрелить нас или перерезать горло, или отравить, или сбросить с крыши. — Ева кивает, почти верит в свои аргументы и отчаянно надеется увидеть в серых глазах поддержку. Но Вилланель нарочно снова переводит взгляд на стену, будто бы знает немного больше. — Может, это прощальный подарок, — она усмехается. — Может быть, мы заслужили нескучную смерть. От последнего слова по телу Евы снова пробегают мурашки, возвращая с собой холод и всепоглощающий страх. Она всё пытается верить в свои гипотезы, но в подсознании корни пускает зёрнышко безжалостной правды. Хотя версии, что их разыгрывают или что у Вилланель паранойя, ей нравятся гораздо больше. — Ладно, как мы будем отсюда выбираться? — на стадии торга Ева готова копать лаз пряжкой ремня, искать потайные двери и следовать любым способам из голливудских фильмов. Главные герои ведь всегда выбираются из плена. — Никак, Ева. — девушка надеется, что её голос звучит достаточно убедительно. Не то чтобы ей так сильно хотелось погасить единственный проблеск надежды в этой унылой бетонной западне, но рано или поздно Еве придётся смириться. — Всегда есть какой-то способ, — Евин голос начинает звучать совсем безумно, а обрывистые жесты и панический страх в глазах уже слабо поддаются контролю. — Вставай и помоги мне его найти! Вилланель всё же следует настойчивой просьбе – встаёт, но вовсе не для того, чтобы искать выход. Она в несколько шагов оказывается совсем близко и замирает, как будто в последний раз разглядывая приоткрытые губы, пытающиеся беззвучно что-то сказать, приподнятые брови и глубокие глаза, в которых за ужасом всё ещё прячется упрямая надежда. Наивная и немного детская уверенность, что всё закончится хорошо. Так ведь всегда бывает. — Я уже была здесь, — Оксане не нужно прикладывать много усилий, чтобы привлечь к себе внимание, — Если успокоишься, я тебе всё расскажу. Она возвращается обратно и жестом приглашает Еву присесть рядом. Женщина не задумываясь подчиняется, ей жизненно необходимо услышать обещанную историю. — Это был один из тестов Дюжины, — Вилланель прекращает сверлить глазами стену и ловит на себе внимающий взгляд. — И суть его была именно в том, что выбраться отсюда невозможно. — Но ты выбралась. — Но ты не дослушала, — девушка многозначительно вздыхает, уставившись в потолок. — Я очнулась здесь вместе с каким-то кретином, который постоянно ныл о своей семье. Я думала, что нужно найти выход. Но через пару дней без еды, воды и сна до меня дошло, что Дюжина хотела от меня совсем не этого. — Тогда чего? — Может, ты всё-таки дослушаешь? — Вилланель театрально ворчит, но в глазах мелькает улыбка. — Нужно было убить этого недоумка. За два дня он меня настолько достал, что я получила от этого массу удовольствия, — она приподнимает брови, поставив точку в этой безрадостной истории. Раньше Поластри менялась в лице, вспоминая, что рядом с ней сидит человек, способный хладнокровно убить кого угодно – её пугало это, потом возбуждало, сейчас – вызывает любопытство. При желании она могла бы написать впечатляющий сборник кровавых рассказов о выходках Вилланель. — Как ты это сделала? — она не знает, почему с губ срывается этот вопрос. — Правда хочешь знать? — Да. То есть, нет. Не хочу, — женщина долго молчит, пытаясь переварить информацию. Следом появляется логичный вопрос, — То есть, чтобы выбраться, одна из нас должна убить другую? Вилланель снова усмехается, но на этот раз ей правда почти смешно от наивности Евы Поластри, — Можешь попробовать. — Мы просто будем сидеть здесь и ждать смерти? Оксана вздыхает и нехотя поднимается, чтобы сделать несколько шагов в часть камеры, скрытую полутенью. Она поднимает что-то с пола и так же неспешно возвращается, снова садясь рядом – с двумя пистолетами в руках. Вилланель никогда не была поклонницей итальянского оружия, но 22-миллиметровая Беретта приятно лежит в руке. Девушка с понятной ей одной нежностью проводит большим пальцем по рукояти. Оружие всегда её успокаивало, придавало уверенности и не раз спасало жизнь. Сегодня всё будет иначе. Оксана проверяет магазины – по одному патрону в каждом, — Нам дали выбор, очень мило с их стороны, — девушка переводит взгляд на Еву, неожиданно даже для самой себя с улыбкой приставив дуло к виску. — Не смей этого делать! — женщина смело выхватывает пистолет из расслабленных пальцев. Металл бьётся о бетонный пол, наполняя камеру громким звуком. — Успокойся, я не собиралась в себя стрелять, — Вилланель смеётся, — Оставлю эту честь тебе. — Мы не будем играть по правилам этих больных психопатов, — Ева произносит это с такой уверенностью, как будто сейчас выдаст гениальный план и вытащит их отсюда. Но за бравадой следует только обречённый вздох. — Не знаю как ты, но я предпочту умереть от пули, а не от жажды и голода. Ева откидывает голову назад, поднимая глаза к свету. Она не моргая смотрит, боль в голове от этого становится почти невыносимой, но траурные мысли выжечь не выходит. Вот, значит, как закончится её жизнь – в бетонной клетке, от пули наёмницы, которая больше не хочет убивать. Есть в этом что-то символичное. — Я не хочу здесь умирать, — заново растущая внутри тревога по шажочку выбирается наружу, медленно стискивая когтистые пальцы на горле Евы. Она по привычке пытается не подавать виду, но делает это отвратительно. Человеку, которому осталось жить пару часов, нет смысла говорить, что всё будет хорошо. Но Вилланель всё же хочется сделать это, просто по-своему. Она слишком долго ждала повода поцеловать эту непостижимую, ни на кого не похожую и абсолютно невыносимую женщину. Долго и с непривычной для себя нежностью, как будто последние три года они делали это каждый день. Чтобы Ева не испугалась, а на секунду обо всём забыла и ответила так же – как будто между ними никогда не было пропасти из тысячи обстоятельств, глупых поступков и ранящих слов. Только крепко связывающая их судьбы тонкая красная нить, которая раз за разом снова притягивает их друг к другу. Этот поцелуй совсем не похож на тот первый в автобусе – там была Евина страсть на грани с агрессией, а потом шок и миллион незаданных вопросов. Здесь – отчаянное желание повернуть время вспять, безысходность и благодарность. — Успокоилась? — Вилланель немного отстраняется, пусть ей и не хочется возвращаться к унылой реальности. Она пытается хоть что-то прочитать в карих глазах, но с Евой её навыки практически бесполезны. Это немного пугает, но как всегда восхищает. Брюнетка кивает, хоть она и не слышала вопрос. — Если нам осталось жить час, давай не будем тратить его на траур по нашим жалким жизням. Холодок снова пробегает по позвоночнику – он уже не приносит с собой душащий ужас, но неутолимая давящая тоска остаётся рядом, положив руку на плечо Евы, — Мне нравилась моя жалкая жизнь. — Вся или только последние три года? — Вилланель усмехается. Она хочет верить, что знает ответ, и обещает себе не расстраиваться, если женщина произнесёт другой. — Последние три года я бы вычеркнула, — голос Поластри звучит до скрежета в зубах серьёзно. Оксана очень старается не подавать виду, но эти слова режут даже больнее, чем осознание близящейся смерти, — Предпочла бы меня не встретить? — голос звучит всё так же ровно, но теперь это стоит великого труда. Ева молчит, только переводит на девушку взгляд. Её губы приоткрыты, брови сведены, а в разочарованных глазах плещется детская обида. Женщина не выдерживает, смеётся, — Видела бы ты своё лицо! Вилланель выдыхает. Казалось бы, это просто плохая шутка, но внутри что-то с треском надломилось. Мир внутри рассыпался на тысячи осколков, которые острыми краями впились в живое и оставили за собой кровоточащую пустоту. Отделаться от этого чувства, оказывается, не так просто. На Еву давит звенящая среди бетона тишина и покалывающее чувство вины, которое она давно пообещала себе вырвать с корнями и растоптать. От него обычно нет никакого толку, только лишние эмоции. Брюнетка пытается вспомнить хотя бы парочку из тысячи вопросов, которые всегда хотела задать Вилланель. Но её опережают, — Ты правда хотела убить меня в Париже? Долго думать не нужно: Ева когда-то потратила добрые полгода, разбирая по секундам тот день, каждое действие и эмоцию. Вывод она сделала давно, — Да, очень хотела. Но когда сделала это, передумала. Оксана беззвучно смеётся в ответ на этот абсурдный, но абсолютно по-евиному логичный ответ. Её губ касается слабая улыбка, пока Поластри пытается собрать запутанную мысль в стройное предложение, — Я не знала жива ли ты, но мысль о том, что ты умерла не приносила облегчение. — Ты много думала об этом, — не вопрос, а утверждение. — А ты? Хотела убить меня в Риме? — этого вопроса почему-то не было в Евином бесконечном списке. Всё казалось очевидным. — Тогда думала, что да. Но ты жива, так что видимо нет. — Признай, ты просто промахнулась. — Я не промахиваюсь. Брюнетка выводит пальцем на бетоне неведомые символы, вспоминая последние, действительно последние полгода своей жизни, — Я думала, что смогу перестать думать о тебе. Что мне перестанут сниться сны и в голову не будут лезть одни и те же мысли. Знаешь, — Ева переводит взгляд на девушку, — в какой-то момент мне даже перестало мерещиться твоё лицо в толпе. — Ого, вот это прогресс! — Вилланель театрально удивляется, но от этих слов внутри снова медленно разливается тепло. Проходит час или два, может все четыре, прежде чем между ними снова повисает тишина, в которой уже не осталось гнетущей тяжести. Хотелось вспомнить, сказать и сделать всё, пока не стало слишком поздно. На пороге смерти в секретах не осталось смысла; слова, которые ещё вчера могли перевернуть жизнь с ног на голову, стали простым звуком. Посреди до смешного откровенного разговора Ева чувствует себя безнадёжно глупой. Кто раньше мешал им сесть рядом и поговорить – вот так вот долго и честно. Сейчас всё кажется таким простым: чувства, прошлое, старые раны. Даже произносить слово «мы» больше не страшно, когда в мире теперь их только двое, а будущее ограничивается часом-двумя. Кажется, что можно провести всю жизнь сидя на этом холодном полу, ощущая едва уловимое тепло там, где их плечи соприкасаются. Но говорить больше нечего, всё что они могут – немного продлить этот последний беспечный момент своей жизни. Вздохнув, Вилланель встаёт, протягивая Еве руку. Она вручает женщине пистолет – сжимает Евины дрожащие пальцы на рукояти Беретты, оставляя свою руку сверху, — Посмотри на меня. Ева поднимает взгляд. Глаза Оксаны спокойные, глубокий серый даже стал казаться на пару тонов теплее. Она так любила эти глаза, но признаться себе в этом осмеливается только за минуту до того, как они погаснут навсегда. Вилланель поднимает руку, наводя дуло пистолета на ту, кто перевернул её устоявшуюся жизнь с ног на голову и заставил чувствовать так много казавшегося далёким и невозможным. Чувствовать страсть на грани гнева и всепоглощающую, разрушительную любовь на грани мучительной зависимости. — Подними пистолет, — голос всё такой же ровный, как будто она просит о сущем пустяке. Ева подчиняется, хотя рука её мелко дрожит, — Сними с предохранителя. Щелчок уже привычно звучит громче обычного, режет слух. Ева до боли, возможно, до крови кусает губы изнутри, пытаясь болью задвинуть все мысли на второй план. Холод колет щёки, влажные от слёз, которые уже нет сил и смысла контролировать. — Не бойся. Всё хорошо, — Оксана кивает, приподнимая уголки губ, хотя в глазах её тоже останутся стеклянные слёзы, — Вечером устроим вечеринку в преисподней. Поластри хочет выдавить из себя улыбку, но выходит только искривить немного дрожащие губы в её подобии. — Я буду считать. Пообещай мне, что спустишь курок, когда будет «Три». Ева несколько раз резко кивает. — Пообещай. — Обещаю. Среди бетонных стен повисает тишина – не звенящая, а почти вакуумная. Вилланель делает глубокий вдох, а Ева слышит стук своего сердца громче, чем «Раз». Холодные стены становятся ближе и давят своей безликой, бездушной серостью. Выть от горькой безысходности и бить кулаками бетон больше не хочется, внутри всё стихло – осталась только неусмиримая тревога. «Два» звучит как будто из-за тонкой стеклянной стены. Дышать становится сложно, легкие перестают поспевать за пульсом. Ева хотела бы что-то выкрикнуть, выбросить к чёрту пистолет и больше никогда не брать его в руки, но в горле пересохло, воздуха стало меньше. Она чувствует на губах солёные слёзы, жадно вдыхает последний раз и приподнимает уголки губ в горькой улыбке – в благодарность. — Три.