Сначала Музыка, Потом Слова

      Когда яркое солнце зашло за горизонт и оранжерея императорского дворца погрузилась во тьму, окна ее засияли над прилегающим садом, словно маяк у моря. Не то чтобы Вольфганг Амадей Моцарт когда-либо любовался таким пейзажем: разбивающиеся о скалы волны или полуночный отлив. Наоборот. Он и семья его, может, и пересекали империю Габсбургов, но редко оставались там на достаточное время, чтобы все хорошенько рассмотреть. Теперь же он пытался наверстать упущенное, но его лишь называли гневными словами. Он всегда возмущенно кричал и ругался, и также грубо всюду развлекался. Старая г-жа Вебер и вовсе ругала за то, что он совсем не смыслит в деньгах, но вот смелости вызвать на дуэль весь мир у него хватало.       В этот вечер, к примеру, он боролся за победу над итальянской оперой-буффой Сальери. Какой сейчас океан? Он может и подождать, никуда не денется! Имея хоть чуточку воображения, он мог бы увидеть море где угодно. Достаточно было лишь оглянуться на цветы вокруг или постоять под кронами апельсиновых деревьев, подымающихся высоко к стеклянному потолку. Хотя он и не мог назвать все растения, но розы узнал с уверенностью безнадежного романтика. Связаны ли они с примадоннами Императорского театра? Отрицать, что они также гордо поднимали свои разноцветные лепестки и отказывались склонить головы под покровом морозного февраля, было невозможно. Нарочитой властности, с которой они управляли каждой сценой, Вольфганг устоять не мог. Ему нравилось бесконечно дразнить их и притворяться, что от одного их взгляда, нежного слова или соловьиной трели он полностью сойдет с ума. Ему больше не нужно думать о них, он потеряет интерес точно так же, как к бесконечности океана.       Это был его крест.       Предметы, фигуры рядом с ним, люди в дорогих платьях с оборками, их пение, игры и развлечения, может, и сама музыка — та или иная и вся вместе — быстро теряли свое значение. Он изо всех сил пытался найти новое и захватывающее и, не колеблясь, ломал догмы, и пересекал границы.       Вольфганг уныло заскулил. Из зала доносились какофония не до конца настроенных инструментов и репетиция десятка глоток перед грандиозной премьерой, к которой без разбора примешивались звон посуды и прочие приготовления к королевскому пиршеству. Запоздалые вдохи уже пять раз сбились с ритма, струны звучали пронзительно высоко. Кто-то кричал на кого-то из-за трещины в тарелке. Ему хотелось бы вернуться, снять с себя одежду и положить <…> на все это представление, но он не хотел разочаровывать императора, который давно уже утверждал, что немецкий народ заслуживает оперы на своем родном языке. Победа Вольфганга могла бы обеспечить этому постоянство.       Он сжал свои длинные пальцы и раздраженно хмыкнул. Увертюра «Импресарио», которую он сочинил по этому случаю и тему которой только что повторил с музыкантами, не была идеально подготовлена к исполнению. То, что первоначально должно было стать наказанием императора за его неспособность к сотрудничеству с дирижером, вернее, с итальянским халатным дирижером, превратилось в восторженный творческий обмен с переменами на постоянные споры и стычки. Великолепное либретто Касти предоставило достаточно места для сатирической пародии, юмористических переодеваний и отточенных персонажей. Он даже осмелился убедить молодую сопрано сыграть роль претенциозной певицы. Репетиции проходили каждый день, но времени на подготовку все равно не хватило. В такие моменты, бормотания на сцене и за его спиной, наблюдая за человеком, которого он искренне ненавидел все это время, Вольфганг с болью осознал, что их с Антонио Сальери объединяет нечто большее, чем просто легкий юмор.       Он обратил свой отчаянный взор к небу и взмолился Всевышнему поскорее просветить калеку за скрипкой, или он бы лучше предпочел посвятить себя чему-то менее высокому, например, шитью обуви, что в будущем спасло бы уши бедного австрийца и спасло его репутацию, но, что бы Господь ни думал о его намерении, небо оставалось безмолвно затуманенным серыми облаками.       Лучше бы он не был таким извращенцем…       — Вена выглядит отсюда как пикколо, не так ли? — знакомое сочетание итальянского акцента и плохого немецкого удивило. Милосердие могло принять сотни форм, но именно он пришел, облаченный в одежды мучителя.       Вольфганг расправил плечи и вздернул подбородок. Его дыхание заметно участилось, что он мог списать на долгое пребывание на холодном воздухе, где не делал ничего, чтобы подвигаться или согреться. Подошвы ботинок, казалось, примерзли к ледяной плитке балкона. Как только он услышал шаги позади себя, приближающиеся в знакомом ритме, желание не шевелиться усилилось. Но человек с парой ног и рецидивирующим флебитом был на полсекунды быстрее.       — Маэстро Антонио, — рассеянно пролепетал он.       Подобно пресловутому райскому змию, Сальери покинул свой законный угол и занял место искусителя рядом с ним. Только в этот момент Вольфганг повернулся и увидел переливы тысячи свечей в зале, что скользили по глубоким чертам улыбающегося лица и все еще подчеркивали теплоту южного темперамента. Глаза итальянца казались нежными всякий раз, когда смотрели на него, и это заставляло Вольфганга чувствовать себя мотыльком в жару. Несмотря на то, что хотел, он не мог полностью скрыть свое потустороннее увлечение и беспечно хихикнул.       — Зачем вы пришли — не любите танцевать? Или, может, претенциозная конфетка, которой вы испортили вкус венского крема, не знает шагов? — он с самого начала атаковал колкими замечанием, на что дирижер добродушно улыбнулся.       — Не злорадствуйте, caro mio, мадемуазель Кавальери — талантливая приверженка нашей музыкальной сцены и заслуживает самого дорогого гардероба, который для меня было честью и привилегией приобрести по этому случаю.       — О благородный маэстро Сальери!       Вольфганг насупился от ярких воспоминаний об их последнем дуэте в доме, который синьор, помимо всего прочего, поддерживал.       Лучи мягкого света цеплялись за завитки каштановых кудрей, из которых иногда, если капельмейстер был слишком погружен в работу, выбивалась одна или две пряди. Сегодня вечером же они были идеально заправлены в бархатный бант и струились вдоль широкой шеи. А галстук с белым кружевом был достаточно длинным, чтобы Вольфганг мог трижды затянуть им оба запястья.       — Я всегда думал, что у вас уникальный вкус. — пробормотал он.       — Grazie.       Вольфганг потер замерзшие губы, прежде чем добавить: «Что с ним случилось? Вы продали его за шляпу?»       Он не мог не любить и не ненавидеть то, как улыбка Сальери уходила с лица всякий раз, когда он унижал его. В то же время он чувствовал себя, как оправданный на суде, ведь Катерина Кавальери еще не покинула дирижера, и никто из гостей не смог бы отрицать, что, возможно, она скрывает слона под этим невозможным ревом.       Люди сплетничали. О ней и Сальери. У Вольфганга шла пена изо рта. Ни один мужчина не должен иметь такой власти над другим. Причинение боли не должно приносить извращенного удовольствия, а утешение не должно быть слишком приятным на вкус; сладкий, как штрудель из свежих яблок, сливочного крема и черники, подаваемый рядом с ним на десерт, от которого веяло комичными мыслями порока.       Вольфганг провел кончиком языка по ряду зубов.       — И это ваше жалкое аллегро в прошлую пятницу, — он ухватился за необходимость сделать больно, как за баловство, с той же настойчивостью, с которой он прижимался к изгибам губ Сальери и жаждал слизывать с того всю корицу и сахар в течение долгого-долгого времени. — Вы заслуживали палок за это невозможное нытье на клавесине. О, я боялся, что прямо там волком завою…       Он заставил себя поднять глаза, просто чтобы убедиться, что маска этого итальянского Благочестия спала.       — О, как вы выглядите!       Вольфганг озорно шутил, но под усталой покорностью с другой стороны вдруг почувствовал себя школьником, которого все отталкивают и высмеивают из-за его худобы и низкого роста.       — Не изображайте из себя человека, о котором идет речь, синьор, или, клянусь, вы не сядете неделю!       Сальери заметно напрягся от этого предостережения.       — Все, что потребует маэстро, — сухо ответил он.       Он не должен был начинать это, не с этой горькой ухмылкой, полной яда. Разочарование превратило страстную настойчивость во что-то злое, что само по себе причиняло Вольфгангу боль, но в то же время он не хотел этому препятствовать. Он бросился вперед и схватил первое, до чего смог дотянуться. Кончики пальцев, почерневших от чернильных пятен, погрузились в парчовую бахрому и притянули более высокого мужчину ближе.       Руки Сальери судорожно сжали тонкие предплечья Вольфганга и в то же время задрожали, как у самого дирижера, которому было трудно соблюдать приличия.       Лихорадочная влажность от его дыхания вместе с запахом цветочных духов и знакомого мускуса смешались где-то на краю челюсти Вольфганга и заполнили нос. Сальери беспомощно уставился на него, жаркий, как расплавленный шоколад. Он мог бы утонуть в нем. Он мог бы погрузиться в эти мягкие объятия, пробраться сквозь массу роскошной ткани до мозга костей за смуглой кожей и написать на ней, как на чистом листе музыки, каждый слог своей бесконечной любви — и мужчина все равно бы сопротивлялся.       — Почему вы беспокоитесь за меня, carino? Ради бога, почему?! — умолял по-детски он, голос разрывался между гневом и рыданием.       — Я не могу жить без вас, разве вы не видите?       Преданное выражение на лице дирижера усилило жалость, которую он тщетно пытался скрыть.       — Нам следует вернуться, чтобы не попасть под подозрения, — тихо предложил он, но Вольфганг его не слушал.       — Я влюбился по уши, но не тогда, когда мы впервые встретились, — настойчиво сказал он. — Ни малейшего грешка ранее. — он нервно сглотнул. — Это случилось, когда я увидел, как вы поете с детьми.       Вольфганг снова рассеянно сжал и отпустил руки Антонио.       — Помните? Вы сочинили песни, полные забавных словечек, чтобы заставить их смеяться и сделать счастливыми. Я хотел этого… Если бы я был маленьким мальчиком, то тебя сразу бы полюбил.       Карие глаза, вспоминая, вспыхнули от волнения.       Вольфганг посмотрел на Сальери снизу вверх и обоими своими большими пальцами прочертил линии жизни, по которым гадалки предсказывали будущее, на чужой руке.       — Знаете ли вы, — размышлял он с улыбкой, — что куда бы вы ни пошли, вы приносите с собой солнце? Даже когда расхаживаете по сцене и дирижируете. Может, поэтому вы им нравитесь больше, чем я. Ваши итальянские друзья думают, что я слишком самоуверенный.       — Ш-ш-ш, мой дорогой Моцарт, — прошептал Сальери по-немецки и положил руку на плечо Вольфганга, которое тот заметно сжал.       — Мне не с кем танцевать.       Его сердце чуть не разорвалось от радости этого стимула, он схватил Сальери и дважды обернулся вместе с ним.       — Откуда у вас столько силы в левой руке, маэстро?       — Практика.       — Вы покраснели, пока говорили это.       Антонио рассмеялся тем самым звучным тенором, который второй так любил.       — По крайней мере, вы видите, что я говорю правду, mi amore, — трогательно возразил Вольфганг.       — Предпочитаете, когда я импровизирую?       — Я бы хотел, чтобы ты мог импровизировать во мне…       Вольфганг положил подбородок на изгиб шеи Сальери, где запечатлел неровный поцелуй на гладкой коже.       — Сначала музыка, потом действие.