Ньютон приходил по пятницам

Ньютон приходил по пятницам, этот день такой же, как и другие, и то, что он обычно завершает конец рабочей недели, ничего не значит, в Шаттердоме нет выходных. Пятница обычный день, такой же, как и все остальные, просто Герман любит порядок, поэтому он выбрал конкретный день, а Ньютон согласился. Поэтому пятница... Все началось с того, что однажды утром, в ничем не примечательный день, четверг, Ньютон подошел к Герману и признался: – Я тут подумал, у нас ведь все равно не очень хорошие взаимоотношения, поэтому я ничего не испорчу, – он вцепился пальцами в край стола Германа с такой силой, что казалось, что те сейчас сломаются. – Да, у нас совсем отвратительные отношения, так что портить совсем нечего... – он смотрел в глаза Герману, и, похоже, у него подрагивали губы, когда он говорил. – В общем, мне кажется... Нет, не так, как бы сформулировать попроще... Герман подумывал отправить Ньютона за черту, делившую их лабораторию, и пускай тот, как только сформулирует свой очередной бред, крикнет оттуда, а еще лучше, оставит при себе, но почему-то помолчал. – В общем, опуская все лишние подробности, я тебя люблю. Ньют выдохнул, подождал с полминуты какую-нибудь реакции, потом нервно почесал затылок и ушел на свою часть лаборатории. Герман решил, что все-таки зря промолчал. За то время, что он работал бок-о-бок с Ньютоном, он понял, что совсем не стоит позволять тому облекать в слова все то, что бродит в его сумасшедшей голове. День прошел слишком спокойно, каждый был занят своим делом и не отвлекал другого. Как будто ничего не было сказано, или так, словно они помирились. Следующим утром была пятница, и Герман подошел к рабочему столу Ньютона. – Я согласен на то, что ты предложил. – Я ничего не предлагал, – движения Ньютона, то, как он развернулся и как слегка наклонил шею, были напряженными, но это придало им пластичности, которой он был совершенно лишен, находясь в спокойном состоянии. Куда-то делись его обычные рваные и резкие жесты. – Но это же само собой предполагается, ведь так? – Герман старался говорить спокойным будничным тоном и сам поражался тому, как удачно выходило. Ньютон пристально смотрел на него и ждал. – Я не изменю своего к вам отношения, доктор Гейцлер. Более того, я не могу гарантировать вам никакого проявления своей симпатии. И я не буду снизу. На секунду в его голове мелькнула мысль, что все перечисленное слишком жестоко даже по отношению к Ньютону Гейцлеру, но мысль не успела оформиться окончательно, потому что он услышал ответ. – Согласен, – и Ньютон растянул губы в совершенно счастливой улыбке, а вечером пришел впервые. Так случилась первая пятница. Никто никому ничего не обещал, только Ньютон отдавался так, что в его слова верилось. Он цеплялся за Германа и иногда с силой кусал подушку или свою руку, чтобы не разбудить кого-нибудь из соседних комнат. А потом уходил. Сначала Герман был только рад этому и даже собирался выгнать навязавшегося любовника, если вдруг тот решит задержаться, но Ньют ушел сам. И в другой раз, и во все последующие. И от этого Герман каждый раз все сильнее и сильнее чувствовал себя брошенным. После первого вечера у него было чувство, будто его использовали, и, хотя вся логика подсказывала, что все было ровно наоборот, какое-то темное раздражение поселилось глубоко внутри. Бесило. Бесило то, что все осталось, как было, бесило то, что Ньютон ничего не просил, бесило то, что он ни разу не повторил свое признание, даже кончая. Бесило хамство в лаборатории и абсолютная покорность в постели. Бесило, что именно Герман Готтлиб был зачинщиком таких отношений и теперь не знал, как все изменить. Он сидел на своей кровати и думал, как попробовать донести до Ньютона то, что на самом деле чувствует. Может, если все началось в пятницу, то стоит в этот же день и закончить? Ньют легко проскользнул в комнату и запер дверь. «А ведь он очень симпатичный, – мелькнула мысль в голове Германа. – Чудик, каких поискать, конечно, но симпатичный. Не повезло ему, что связался со мной». Пока Герман отгонял безрадостные мысли, Ньютон подошел совсем близко и встал перед ним на колени, аккуратно задрал жилетку вытащил рубашку из штанов и запустил под нее руки. От холода его пальцев Герман вздрогнул. – Что ты делаешь? – возмутился он, а Ньютон протиснулся между его ног и поцеловал в живот. – Не волнуйся, я ни на что не покушаюсь, – спокойно сообщил Ньютон и скользнул руками выше по бокам, потом по спине и вверх, прижавшись как можно ближе и нежно целуя живот, задирая носом рубашку, грудь... – Ты какой-то сам не свой в последнее время, – сказал Ньютон, отстраняясь и принимаясь расстегивать чужие брюки. Герман хотел объяснить, что не так, постараться выразить накопившееся в как можно более едкой манере, но руки Ньютона уже спустились слишком низко, а тело уже слишком привыкло реагировать на их ласку. Герман судорожно втянул воздух, когда его плоти коснулись чужие губы. Слишком горячие и мягкие. От резкости ощущений он судорожно вцепился Ньютону в волосы и, кажется, даже что-то вырвал, слишком сильным оказалось то, что он чувствовал. – Не думал, что тебе так понравится, – мягко усмехнулся Ньютон. Герман смотрел на него и думал о том, что, похоже, заставил его все проглотить, потому что не смог расцепить пальцы, а присмотревшись, и впрямь увидел в своей ладони достаточно большой клок волос. Ньютон сидел на холодном полу у его ног и ждал, когда тот разрешит залезть в постель. Это уже было слишком! Не должно быть в нем столько совершенно не подходящей ему покорности! Ньют – бунтарь, ведь хоть он и ботаник, каких поискать, но все равно – он расписал себя существами, которых все ненавидят, он фанат, и никто не остановит Ньюта в его рвении. Он будет доказывать, что прав, даже если весь мир будет против него... Надо было заканчивать с этими отношениями. – Давай прекратим встречаться, – спокойным и усталым голосом сказал Герман. На мгновение воздух наполнился тяжелой тишиной. Он ожидал, что сейчас ему выскажут все, что думают, или наоборот, ответят что-нибудь, что не даст этой странной связи оборваться... Но Ньютон лишь согласно кивнул. – Я ожидал, что ты скажешь это намного раньше, – он как-то ломано встал и направился к двери. – Увидимся завтра. Когда дверь закрылась с другой стороны, Герман понял, что все это время безумно ждал, что Ньютон не выдержит, заорет и скажет, что все это невыносимо, ненормально, и если и строить отношения, то на равных условиях... Он бы согласился на последнее. Безоговорочно. Ничего не изменилось, совсем. Иногда Герман думал, что Ньютон ампутировал себе часть мозга с воспоминаниями, потому что просто невозможно ссориться из-за того, чья вещь на чью часть лаборатории попала, после всего, что между ними было, это казалось почти идиотизмом. Герман делал все машинально: разговаривал, а чаще ругался или активно доказывал, что его мнение, в отличие от мнения Ньюта, явно поехавшего головой со своим фанатизмом, более ценное. Герман следовал привычке. Но, возможно, Ньют поступал так же, или, что еще хуже, заталкивал все негативные эмоции так глубоко, что никто уже не мог их достать. И тогда можно было только гадать, сколько у такого жизнерадостного Ньютона с его халатным отношением ко всему и шестью докторскими степенями похоронено бед где-то совсем глубоко. Герману не хотелось об этом думать. Теперь, когда все закончилось, стало спокойнее. Ненамного, конечно, но, по крайней мере, теперь Герман не чувствовал себя лицемером. Однако он все равно не мог уснуть по пятницам. Каждый раз он убеждал себя, что раз часы перевалили за полночь, то наступил уже совсем другой день, и каждый раз, смотря открытыми глазами во тьму изолированной от солнечного света военной комнаты, слышал будильник, так и не увидев ни одного сна. Самое странное, что по этим дням у Ньютона тоже был вид человека, который за всю ночь не сомкнул глаз. В субботу они обычно покидали лабораторию раньше, чем в остальные дни. Потому что в субботу ничто не мешало уснуть. А потом был этот ужасный дрифт. Несколько секунд ада для Германа и триумф идиотизма Ньютона. Если бы было возможно придушить Ньютона и не жалеть потом об этом, Герман сделал бы это. Он не пошел с Ньютоном на черный рынок, потому что не выдержал бы, да и нужен ли шустрому Ньюту хромой напарник. А вот уже после, слушая его быструю трепотню о том, как кайдзю приходили за ним, Герман ловил себя на том, что ему действительно страшно от этого, так же, как и от того, что огромный детеныш чудовища чуть не сожрал Ньюта, а гораздо страшнее то, что этот сумасшедший ученый решил повторить дрифт с кайдзю. Не может человеку так везти. Конечно, можно было бы подстраховать, просто находясь рядом, но людям не везет столько раз подряд, даже таким недалеким, как Ньют. Они пошли вместе. Они выбрались вместе, они вместе дошли до конца и теперь ждали, чем кончится последний бой. Общий страх, общая надежда, Ньютон смотрел на приборы и судорожно сжимал пальцами край куртки Германа, и если бы не надо было опираться на трость, чтобы устоять, тот, вероятнее всего, накрыл бы руку Ньюта своей. В радостном шуме победы слышался похоронный марш. Возможно, Герману это просто казалось, но сложно было забыть, сколько достойных людей мертвыми телами лежат в основе закрытия разлома. Герман любил цифры, но сейчас предпочел бы не знать их. Вместо облегчения пришла усталость. Нужно было просто успокоиться, вернуться в обычный ритм жизни и лечь спать. Ньют тихо постучал и сразу же открыл дверь, да так и замер в проеме. – Я... – начал было он, но осекся, набрал в грудь воздуха и быстро, но четко проговорил: – Я знаю, что сегодня не пятница... Но ты и по пятницам теперь не особо рад меня видеть... В общем, как ты смотришь на то, чтобы начать все с начала? Герман оторвался от книги, которую только-только открыл, и увидел, как Ньютон заламывает свою руку. Странно, но он уже давно не обращал внимания на рисунки, покрывавшие их от запястий к локтям и выше, плавно переходя на тело. Сначала они бесили, потом были интересны, а сейчас воспринимались, как другой цвет кожи. У Германа кожа белая, у маршала черная, а у Ньютона цветная. Вот и все. – Ты же знаешь, что я только за, – устало сказал Герман. – Почему ты все время спрашиваешь? – Ну... Я тебя очень люблю... Да ты теперь все знаешь, – пожал плечами Ньютон. – И я боюсь тебя обидеть. Очень боюсь. Он неловко закрыл дверь. – Я парень отходчивый, а ты если обидишься, то это уже навсегда... – Ньют растрепал волосы и улыбнулся. – С самого начала отношения были важны только для меня, тебе они как-то ни к чему... Поэтому я и стараюсь не нервировать тебя лишний раз. – Ты же был в моей голове, ты все прекрасно знаешь, – Герман закрыл и отложил книгу, тяжело оперся на трость и встал в полный рост. – Ну, знаешь ли, я не из тех, кто будет лезть в чужую душу больше дозволенного, – пожал плечами Ньютон и тоже резко выпрямился. – Иногда ты просто до ужаса щепетилен, никогда бы не предположил в тебе такое качество, – Герман быстро сократил расстояние между ними, вцепился подрагивающими пальцами в голову Ньютона, не давая отстранится, и поцеловал, стараясь вложить в поцелуй все, что чувствует. Трость упала и Герман буквально повис на Ньютоне, который, почувствовав это, сильно обхватил его руками, сомкнув за спиной в замок. – Значит, ты не обидишься, – промурлыкал Ньютон куда-то в шею. – Нет, я не так истеричен, как тебе кажется, – сказал Герман и взъерошил и без того всклокоченные волосы Ньютона. – Тогда пойдем в кровать, – сказал тот и поцеловал шею Герману. – Я так скучал по возможности дотронуться до тебя... – Ты не поверишь – я тоже.