Часть 1, haemoglobin: падая в пустое пространство

Часть 1

1 октября 2013 г. в 03:08

Настройки текста

we're dying in a smoke filled room

Иногда так бывает, что окна распахиваются сами по себе. Подчиняясь неизведанному моменту, берут и раскрываются с протяжным поскрипыванием рамы, пропуская внутрь бестелесные облачка печали. Вместе с печалью сквозят полосы прохладного ветра, остающегося тоненькими и вовсе не острыми иголками по нагой коже плеч. В тускло освещенном пространстве медленно, словно погружаясь на морское дно, оседают пылинки, а рядом с окном играют поблескивающие зеркальные лучи. На зеркале в полный человеческий рост, наклоненном градусов на пятнадцать назад, красной и уже давно засохшей помадой было написано: «Мы просто хотим быть счастливыми». Сехун стягивает домашнюю, растянутую и потерявшую всякую форму, серую футболку через спину, обнажая молочную и нежную кожу блуждающему осеннему ветерку в тесной комнатушке. Волосы растрепаны после продолжительного и теплого сна под толстым одеялом, натянутым по самый нос, а в зеркале торчит всклоченный и заспанный мальчишка с угловатым телом. Он тихонечко, чтобы никто — ни осень за окном, ни частички пыли, ни перевернутое рогом барана одеяло — не заметил, улыбается сам себе, ощущая, как сухая пленка на нежных губах колющей иголкой норовит треснуть. Сехун любуется собой, пока электронные часы размеренно тикают бирюзовыми цифрами до восьми тридцати: кожа, больше похожая на прозрачную и непрочную пищевую пленку, плотно насаживается на острые кости, вырисовывая замысловатый молочный рельеф с синюшными ручейками вен, по которым рекой течет кровь. Ледяными подушечками пальцев Сехун ощутимо пересчитывает торчащие ребра, проводит вверх-вниз, воображая гитарные струны, и оставляет средний палец на круглом маленьком шраме. Если сильно втянуть живот, этот шрамик спрячется под ребрами, но если встать боком к зеркалу картинка получится страшной, поэтому Сехун предпочитает просто любоваться зажившим ожогом от сигареты, мигающим красным светофором на молочной коже. Он отворачивается от зеркала и закрывает окно. Новый день, пропитанный миллионами оттенков воздуха, заполняет глубокие легкие, трепещущие жизнью под реберной тюрьмой.

Так вышло, что каждый день для человека, в своем большинстве, начинался со звонком будильника, и Чонин не был исключением из этого правила. Продирающийся сквозь дебри подсознания громкий звук проникал в сон, развевая его чары по ветру, как звездную пыль с ладоней, и заставлял парня недовольно раскрыть заслезившиеся глаза. Каждое пробуждение — особенное время, когда человек стряхивает с себя пелену ничего-не-существования, в которой есть иногда и редко сказочные мотивы или же леденящие душу триллеры, а чаще всего просто что-то, безмятежное, спокойное и ни-о-чем-не-думающее. Последующие минуты особенно важны, ибо с первыми мыслями день начинает крутиться по заданной орбите, и важно не промахнуться с выбором — потому что Чонина очень изматывают тяжелые и душащие мысли, предвестники депрессии и невроза. Потягиваясь, разминаясь с хрустом косточек, Чонин вытягивает руки вверх, сцепив ладони, и позволяет себе сделать один очень глубокий вздох. С минуту задерживает дыхание, разглядывая привычные детали собственной комнаты, не говорящие ровно ни о чем серьезном, а после выдыхает, воображая этот выдох с выходом сжатого воздуха из лопнувшего воздушного шарика. Чонин задумывается, что шарик разорвали, проткнули иголкой, но с утра не особо переживает, что это немного болезненно, если перенести на себя. Звон электрического чайника смывает последнюю дымку дремоты с глаз, кипяченая вода взмывает паром от большой кружки кофе без молока и сахара, а Чонин усиленно трет глаза, все так же не придавая значения и веса тянущимся лакрицей мыслям в голове. Первый глоток горячего и живительного для сухого горла, потому что кто-то спит с раскрытым ртом и на животе, кофе; одну руку во взлохмаченные темные волосы, вторую под футболку. Холодные пальцы пробегаются по сохранившей тепло коже и, скорее по привычке, такой же как и семейные традиции или, например, празднование нового года, задерживаются на маленьком ожоге под ребрами. И только после этого пленка утренней безмятежности с глухим кряхтением рассеивается по воздуху.

Чонину не надо много времени и мыслей, чтобы понимать, разделять и объяснять самому себе каждое чувство, которое огнем то и дело - вот-вот сожжет - вспыхивает внутри. Вязкая трясина, сопровождавшая рутину будней, проводилась носом в конспектах, бесконечных страницах толстенных томов, где все слова смешивались в неразличимую кашицу — все неизменно приводимое к тому, что мозги закручивались в две бараньи спирали. Все бы ничего, да вот только Чонин не мог сосредоточиться на анатомических терминах, настойчиво парализующих ему память — все его мысли, как назло, были заняты одним человеком. О какой учебе может идти речь? Но Чонин не был бы Чонином, если бы все было так просто. - Прекрати, - раздается усталое где-то над ухом. Чонин не открывает глаза, но всем телом чувствует, что рядом с ним присаживается кто-то, и по голосу не стоит и малейшего труда идентифицировать личность. Чонин лежит левой щекой на толстенной, исписанной неряшливым на скорую руку почерком, тетради, и ровным счетом позволяет времени обходить себя стороной. - Тошнит твоя убитая рожа, чувак. Чанель со скучающим видом подпирает голову ладонью, водрузив локти на столешницу, и бесцельно рисует каракули на листочках тетрадки, провожая темно-синие полосы апатичным взглядом из-под каштановой челки. - Выйдем покурить? - предлагает он, отводя взгляд от спиралек на расплывшуюся по парте тушу. А Чонину повторять дважды и не нужно. Нашпигованное черными тучами, как листьями салата, пасмурное небо придавливает к земле, отчего вес собственного тела ощущается слишком непривычно для обычного состояния, отдаваясь тяжестью в стопах, обутых в выпендрежные DC черного цвета. Соленый и влажный ветер, доносимый с моря, пробирает до лопаток, задерживаясь тонкими иголками под полами распахнутой кожаной куртки, и в целом картина кажется умиротворяющей: забытый всеми прибрежный городок с единственным государственным мединститутом на все юго-восточное побережье, находящийся при крупной больнице и психиатрической клинике. Но самое забавное во всем этом комплексе, конечно же, здание морга. До чутких ушей доносится что-то неприятно громыхающее и шумящее: Чонин щурит один глаз и различает тянущуюся от уха Чанеля темную ниточку наушника. Первая затяжка и резкий выдох — он позволяет себе прикрыть глаза и на секунду отправить все мысли восвояси. В ноздри все равно пробивается отвратительный запах мертвечины, от которого не спасают никакие вентиляторы, и Чонин задумывается — к чему вообще такая повышенная смертность? Краем глаза он наблюдает, как Чанель выдыхает плотную стенку дыма из тонкой полосы неплотно сжатых губ. За зданием морга находится невысокая и толстая гранитная перегородка, отделяющая морг и больницу от психиатрической клиники. Чонин, вслед за Чанелем, свешивает обе ноги с перегородки, опуская взгляд вниз, к асфальту. Сигарета тлеет теплом между пальцами, а во всем отражается какая-то наигранная и гнетущая тишина. Мимо редко снуют прохожие, совершенно не замечая двух ссутулившихся парней на холодном камне в тени деревьев. Ветра почти нет, только сентябрьский холод, поделенный поровну на запах моря и смерти. Тишь да благодать. По широкой асфальтированной площадке идет парень, скрестив руки на груди, будто стараясь сохранить остатки тепла в теле: одетый в светлые скинни и черную вязаную тунику, почти платьем свисающую со стройных бедер, с перекинутым через плечо ремнем от тряпичной сумки — он кажется каким-то болезненно огражденным от всего мира в целом. От Чанеля не прячется внимательный взгляд Чонина, зацепившийся за фигурку парня. - Это он, да? - задает очевидный вопрос, переводя взгляд снова к Чонину, который едва заметно кивает с очередным выдохом никотина из легких. Парень замечает их (единственный кто) и приветливо машет рукой, не останавливая шага. Чонину на минуту становится интересно, что обо всем этом думает Чанель, когда эта фигурка скрывается от пары пристальных глаз за дверьми клиники, но электронные часы телефона извещают о том, что обеденный перерыв заканчивается, и это напрочь вытесняет мысли о мнении Чанеля из головы.

- Нет, а правда, - невзначай роняет Чанель, короткими ногтями проходясь по ноющей коже макушки, - что тебя останавливает? - подпорченные краской волосы мнутся под пальцами и неуклюже торчат. - Подойди и предложи ему, если, конечно, не получишь кулаком в глаз, в чем я конкретно сомневаюсь. Чонин крутит меж пальцев простую шариковую ручку, писать которой уже какой день болят подушечки пальцев; Чонин подумывал, что стоит поизвращаться и писать конспект левой рукой, но тогда читать станет невозможно в принципе — зато очень удачно пригодится во врачебной практике, когда на столе вместо тетрадей будут медицинские книжки пациентов. Чонин сидит напротив друга и играется с ручкой, совершенно не имея понятия, как объяснить Чанелю всю эту дурацкую ситуацию. - Он странный, - изрекает друг, отталкиваясь от спинки стула и утаскивая бутылку с газировкой у Чонина из-под носа, а сам парень легонько, будто и не слушает вовсе, кивает головой в согласии. - Просто, понимаешь... - начинает и осекается, предоставляю Чанелю самому додумывать, что там именно понимаешь. Секундные стрелки без остановки тикают над головой, где-то неподалеку раздается умеренный шум разговоров студентов, Чонин недовольно жмурит глаза, раздражаясь на ноющую боль в висках, стянутых невидимым стальным обручем. Где-то на задворках мельтешат нервы по поводу предстоящих лабораторных по химии, которую Чонин ненавидит чуть больше, чем старого президента студсовета, вымораживающего ему мозги по поводу курения в школе. - Восемнадцать — это такой пиздецкий возраст, когда непонятно, что творится в мозгах у пацанов, - добавляет Чанель, доставая из кармана толстовки ничем неприметный, несенсорный мобильник, и начинает что-то быстро печатать. Клубы рассеивающегося дыма поднимаются к потолку, разрываясь на кольца и спирали, расширяясь и бледнея, подобно призраку, под внимательным взором темно-коньячных глаз с густо-черными капельками зрачков; Чонин подносит фильтр к сухим, обветренным губам и глубоко втягивает горький воздух в себя, не до конца прикрывая глаза. - Ну, если вообще посмотреть на ситуацию с такой стороны, то да, можно сказать, что мы уже встречаемся, но... - Чонин видит, как смягченное и расслабленное лицо друга с закрытыми глазами неприятно кривится. - Мне правда сложно объяснить, - добавляет Чонин. - Вы оба какие-то странные, - скучающе резюмирует Чанель, а Чонин лишь пожимает плечами. Комната в общежитии, несмотря на распахнутое настежь окно, полностью прокурена, позволяя выносить себя только своим обитателям; одеяла разворошены, по полу раскидан годичный мусор, а возле подушек стоят переполненные стеклянные пепельницы. Чонину нравится их комната. - Я правда не знаю, что с этим делать. Это сложно. - По-твоему, любить сложно? - Чонин хочет возразить на тему того, что любит, но все-таки осекается, вспоминая, что для него все чувства с самого начала отсортированы по полочкам, ясно давая понять, что да как, а Чанель понимающе кивает, замечая изменения в выражении лица друга: - То-то и оно. Чонин пытается детально воскресить в своем воображении портрет Сехуна: с его угловатым, излишне костлявым телом и болезненным блеском в глазах. Припоминает таблетки в руках, штуки четыре или три разных цветов и формы, которые парень глотает все сразу, не запивая водой. А еще помнит выпирающие ребра, которые так старательно выжигают в Чонине ненавистные конспекты по анатомии, что он прикасается зажженным фитилем недокуренной сигареты неглубокой ямочки по ребрами, наблюдая, как пепел складывается гармошкой, а красивое и призрачное лицо кривится от боли: кажется, пленка кожи на нижней губе рассекается от зубов, провожая вниз ручеек ало-красной крови. За причиненную боль и метку Чонин позволяет ответить тем же.

- Эй, Сехун! Парень окликается на имя, спотыкаясь на ходу, и оборачивает голову назад, замечая в тени одиноко растущего дерева, сидящего на гранитной перегородке Чонина с неизменной сигаретой в губах. Тепло улыбается в ответ и не спеша подходит к нему, не испытывая дискомфорта от того, что голову приходится задрать, чтобы увидеть темные и горькие глаза. - Привет, - голос у Сехуна привычно тихий и плавный, будто умиротворенный, и Чонин не сдерживает ответной улыбки, вскоре спрыгивая с перегородки к парню, потушив фитиль об холодный камень и оставив там же. - Не против... - Чонин осекается, пытаясь подобрать слова к едва сформировавшемуся желанию в себе, - прогуляться? То есть, у тебя есть свободное время, чтобы... - Хорошо, я не против, - прерывает Сехун. - А, - Чонин задумчиво косит взгляд к пасмурному небу и чувствует себя идиотом номер один. - Тогда... - Куда пойдем? - снова перебивает Сехун, заинтересованно глядя в лицо Чонину. - … Куда? Ну, может, на набережную? - Звучит замечательно, - парень согласно кивает головой и разворачивается всем телом, чтобы идти подле. Чонин жует нижнюю губу, переворачивая в мыслях сотни тем на предмет разговора, но одного косого взгляда в сторону от себя хватает, чтобы понять — никакая не подходит, это ведь Сехун. Парень одет в утепленный бомбер темно-синего цвета богатого оттенка, кутается в него, и едва заметно, уголками губ улыбается, не чувствуя дискомфорта от тишины. Но Чонина эта тишина впервые пожирает, как вирусы иммунодефицита здоровые клетки, ему отчаянно нужно развязать язык. - Как у тебя... - парень задумывается, как бы сказать поделикатнее, чтобы не обидеть, - ...с этим? Ну, с походами к врачу? - Сехун понимающе хмыкает, однако продолжает расслабленно идти рядышком, пробуя вопрос на вкус. - Никак, наверное? В любом случае, терапия помогает плохо, если вообще никак. И, скорее всего, причина тому я сам, - медленно выводит вердикт, переводя мягкий взгляд к смуглому парню. - А терапию чего проводят? - Пограничного расстройства, - Сехун улыбается шире, а Чонин невольно ежится, в уме прикидывая все свои слабенькие знания в области психиатрии. - Понятно. Если идти от студгородка дальше на север, выложенная каменным фундаментом набережная перейдет в каменистую гальку, по секундам омываемую холодными водами моря. Самый эффективный способ добраться — на велосипеде, чего в инвентаре уже года три не наблюдается. Сехун легко, вприпрыжку, спускается по лестнице к самой кромке воды, разбивающейся о невысокие стенки набережной, вдыхает в легкие изменившийся воздух, переполненный влагой и морской солью, и глядит вдаль — туда, где предположительно неприступный камень сменяется холодным пляжем, полностью выложенным темными и влажными камешками. Мрачная погода давит к асфальтированным плитам, к воде, насыщенным, пропитавшимся черной акварелью, полотном неба, размывшимся серостью над головами. Высоко пикируют редкие птицы, а иногда пролетают одна-две чайки — Сехун, кажется, цепляет взглядом их всех, балансируя опасно на самой грани плит, и отскакивает назад только когда волны бьют с учащенной силой, поднимаясь чуть ли не во весь человеческий рост. Потом Сехун будто бы что-то вспоминает, оборачивается к тихо бредущему сзади Чонину и смотрит вопросительно. Порывшись в своей тряпичной сумке, свисающей на бедре, он достает коробочку с бутылечками таблеток, вытаскивает по одной штуке из каждой на ладонь и залпом отправляет в рот. -Есть чем запить? - мямлит, чуть сморщив нос. Чонин вспоминает, что на обеде вытряс из автомата бутылку газировки хорошеньким пинком ноги и, спохватившись, лезет в сумку, раздраженно откидывая к другой стенке сложенные вместе тетради — темная газированная жидкость бултыхается почти на дне, и Чонин вручает остатки Сехуну, пристально наблюдая, как тот за два глотка запивает горстку таблеток. - Знаешь, когда дело доходит до разговоров с врачами, я всегда сталкиваюсь с одной и той же проблемой, - говорит Сехун, присаживаясь на холодный камень и свешивая ноги к воде, когда та более-менее успокаивается; Чонин присаживается рядом, взглядом обводя расплывчатый темный горизонт. - Я совершенно не знаю, что им говорить. - То есть? - переспрашивает Чонин, скашивая взгляд к сидящему слева парню. - Это сложно объяснить. То, что ты чувствуешь, что переживаешь и из-за чего болеешь. Существует миллионы слов, которыми, казалось бы, можно описать свое состояние, но как только я открываю рот, чтобы объяснить — все слова начинают казаться мне какими-то лживыми и дешевыми. И ни одно не может точно передать мое состояние, везде сплошная погрешность в процентов так семьдесят или восемьдесят. Чонин задумчиво хмыкает, находя долю здравого смысла в этих словах, и замолкает, вторя взгляду Сехуна наверх, к небу: одинокая чайка делает пируэт, пролетая совсем близко к темной, заглатывающей все краски, воде, а затем резко взмывает вверх, исчезая из поля зрения. - И что же ты чувствуешь? - Пустоту, наверное? Сехун пожимает плечами, ежится от нахлынувшего осеннего ветерка, и заправляет выбившуюся прядку светло-пепельного оттенка обратно за ухо. Чонин находит этот цвет волос довольно привлекательным, под стать своей переполненной окурками пепельнице, и позволяет себе на пару секунд залюбоваться и задуматься, какой нескончаемой химией такого оттенка удалось достичь — наверное, волосы у парня выжжены до состояния соломы. - Куришь? - задает еще один вопрос, испытывая непреодолимое желание зажать между полными губами плотный сверток бумаги; Сехун отрицательно кивает головой. - У меня астма, - добавляет как бы невзначай, наблюдая, как вспыхнувший огонек из черной фигуристой зажигалки поджигает фитиль белой сигареты — Чонин выглядит до ужаса эффектно, с привычным наклоном головы, чтобы ветер не мешал поджечь кончик, с прикрытыми глазами и едва подрагивающими, густыми ресницами. - Тебе идет. Когда ветер с новой силой начинает поддувать, заставляя мятежные мрачные воды волноваться и с пущей яростью разбиваться о каменные плиты набережной, парни резко подскакивают, спасаясь от белоснежно-прозрачных брызг. Сехун трелью начинает смеяться, рассыпаясь лучистыми морщинками вокруг глаз, и поджимает губы, образующие с ямочками щек идеальное сердечко — Чонин находит это милым и снова позволяет парню идти впереди себя по узкой дорожке из плит до следующей лестницы на дорогу. - Вроде как, если трезво посмотреть, то все спокойно, будто над морем воцаряется штиль, - Сехун медленно бредет вперед и проговаривает, будто для себя. - Мне не хочется кричать, бить посуду и мебель, лезть на стены. Просто пусто внутри и как-то спокойно. Мысли покоятся, как эта вода, - пальцем тыкает к новым брызгам наполовину успокоившейся морской глади. - У меня внутри море — ну согласись, звучит слишком напыщенно? Вроде и не хочется кидаться под первый попавшийся автомобиль, а вроде и на жизнь наплевать — когда, может быть, уже совсем устаешь искать смысл собственного существования на фоне огромного мира, и предпочитаешь просто молча догнивать. Чонину немного свербит под ребрами от цепочки взаимосвязанных мыслей; хочется открыть ребра, как дверцы кухонного шкафчика, и почистить от пыли и появившихся грызунов. - Иногда мне кажется, - Сехун оборачивает голову назад, к парню, еще больше замедляя свой шаг, опасно раскачиваясь из стороны в сторону за неимением нормального равновесия, - что у тебя тоже пограничное расстройство. - Еще чего, - недовольно бурчит Чонин, дуя лицо, как маленький обиженный ребенок, что заставляет Сехуна заливисто смеяться. - Обнимешь меня? - вдруг спрашивает он, резко останавливаясь, не доходя метров десять до лестницы наверх. Чонин на десять секунд - он считал - задерживает дыхание в легких, в которых еще остался сильный привкус выкуренной сигареты, а затем с трепетом, сам себе, кричит, что да, он-то с удовольствием. Кивает головой, нерешительно разводя руки, подходит ближе и обнимает за талию вместе с локтями; от Сехуна идет едва уловимое тепло и какая-то давно позабытая нежность, потому что за дебрями психологических проблем, ее-то как раз оказывается в избытке по отношению к кому-нибудь особенному, с кем можно поговорить. Чонин прижимает ближе, кладя подбородок на плечо, и утыкается носом в короткий воротник бомбера, от которого идет едва уловимый аромат кожи — Сехун не пользуется никакими туалетными водами, а у Чонина острое обоняние. Чонин помнит, что Сехуну в другую сторону от его общежития, но отпускать костлявую, угловатую фигуру, спрятанную за утепленными одеждами, как-то до болезненного противится. Чонин теребит подушечками потеплевших пальцев торчащие фаланги чужих пальцев, туго стянутых ледяной кожей, массирует костяшки и смотрит куда-то вдаль, отсутствуя в реальности момента. - Уже седьмой час, мне пора, - говорит предательские слова Сехун, довольно улыбающийся на незамысловатый массаж замерзшей ладони. - Я напишу тебе, - обещает он, вызволяя руку из пальцев Чонина. Второй тяжко вздыхает, даже не пытаясь замаскировать свое разочарование, но через секунду забывает о насущных проблемах в виде парочки глав учебников биологии, химии и анатомии, оставленных на вечер, когда слегка увлажненные кончиком языка, теплые и тонкие губы простенько, зато сильно прижимаются к его, собирая невидимую пыль, оставшуюся на них после сигарет. Оторвавшись, Сехун по-доброму улыбается, сжимает предплечье парня, скрытое под тонкой кожей черной куртки, и разворачивается спиной, направляясь через полоску зебры к себе домой. Чонин мысленно прописывает 2:1.

Чонин скучающим взглядом обводит серую массу студентов перед входом в главное здание универа, умостившись на серой перегородке, разделяющей пешеходную дорогу от асфальтированной площадки для автомобилей, переполненной людьми, а не машинами — потому что директор должен будет толкнуть свою речь учащимся минут так через пятнадцать, плюс еще десять на опоздание. Он ищет глазами Чанеля, но к своему удивлению вылавливает Сехуна, растерянно озирающегося по сторонам, который в рядах студентов этого кошмарного места даже не числится. Ему бы встать, выловить его и спросить, чего он тут потерял, но Чонин залипает на ровном месте, взглядом разбирая тело Сехуна на составляющие: сегодня солнце вновь возвращает свои права на небо прибрежного городка, а температура подскакивает до летней, поэтому на Сехуне простые джинсы и светлая футболка с черным принтом. И они совершенно не скрывают первопричины, почему на голову этому парнишке свалилась их клиника: он не ест. Чонин любуется острыми локтями, коленками и общей худобой картины, которая начинает разделяться на скелет, группы мышц и органов, потому что Чонин всю ночь ковырялся в учебниках, а голова до сих пор болезненно гудит от слишком большого объема информации. И все больше Сехун, несмотря на все минусы, кажется чем-то необычным, легким, как те пируэты чаек над кромкой воды — Чонин не может отрицать, что все это для него уже слишком. Сехун еще с минуту озирается и кого-то замечает, уверенными шагами направляясь к нему — Чонин издалека замечает темно-рыжую макушку Чанеля, апатично застывшего где-то в середине толпы и не обращающего на нее ровным счетом никакого внимания. Но когда к нему вплотную подходит Сехун, безразличное выражение лица сменяется на удивление, а потом на добродушный интерес: Сехун что-то говорит, Чанель смеется и отвечает — все выглядит так, будто они давнишние знакомые, а не двое чужих людей, впервые заговоривших друг с другом. А затем глаза Чанеля поднимаются от Сехуна и почти сразу находят его, Чонина, вслед чего друг указывает на него пальцем. Сехун растерянно оборачивается, провожая взглядом путь от указательного пальца долговязого парня, и замечает уже вставшего с перегородки Чонина, неспешно направляющегося к ним. - Тебя потеряли, - ироничным тоном заявляет Чанель, когда друг оказывается в зоне досягаемости слуха, с самым загадочным и заинтересованным выражением лица, когда-либо видимым Чонином на этом специфическом лице. Сехун неловко мнется, чувствует себя не в своей тарелке, зато тепло и добродушно улыбается, замечая любопытствующий взгляд Чонина, молча и коротко помахав ладонью в знак приветствия. Чонин задумывается, что сейчас не время подхватывать за Сехуном ощущение отчужденности ко всему окружающему и от всех стоящих рядом, и под пристальным вниманием тянет Сехуна ближе, ощущая приятное покалывания в пальцах, сжавших предплечье парня. - Правда, ребятки, - говорит Чанель, - не понимаю я вас. - Сехун вопросительно вздымает бровь, переводя взгляд с Чанеля на Чонина, на что первый лишь хмыкает, а второй зябко ежится, ненавидя уже эту тему. - Нет, правда, если подумать, мы действительно встречаемся, но... это действительно сложно объяснить, - Чонин предпринимает еще одну попытку пресечь эту тему раз и навсегда, но Чанель лишь ведет головой, улыбаясь как-то странно и понимающе. - Совет вам и любовь, - с усмешкой хмыкает Чанель, положив обе ладони на плечи двоих парней. - Серьезно, прекращайте эту свою вакханалию со «сложно объяснить» и встречайтесь по-нормальному. Надоело видеть его кислую рожу, - добавляет он, обращаясь уже лично к Сехуну. - Хорошо, - Сехун в ответ легким кивком головы соглашается и цепляется за локоть Чонина, слегка повисая на чужой руке. А затем их оглушает писк настраиваемого микрофона, сменившегося на нудную приветственную речь. - А ведь правда, почему мы не можем, как все? - задается вопросом, добавляя риторические нотки в голос, Сехун, медленно потягивая через трубочку охлажденную газировку; носком черного кеда с принтом Бэтмэна на берцах гоняет по асфальту упавшую крышечку от бутылки, пока та совсем не закатывается далеко в сторону. - А тебе бы хотелось, как все? - Чонин дремлет, откинувшись на спинку скамейки, ощущая в себе невиданные волны пофигизма по отношению ко всему происходящему. - Не знаю, - Сехун пожимает плечами и затихает на ближайшие полчаса, взглядом гипнотизируя едва различимый и грубый узор асфальта.

Комната Сехуна полностью завешана иллюстрациями, бумажками с карикатурами на пузатых человечков, полотнами с разбрызганной акварелью, парочкой пластинок и астрологическими картами. Больше всего, что примагничивает внимание Чонина — черно-белая фотография, распечатанная на формат А3, с изображением старинных карманных часов с римским циферблатом на пугающе темном фоне. Время на них приближается к полуночи, а Чонин невольно ежится и тут же нервно дергается, когда стакан с простыми карандашами падает со стола и рассыпается вокруг его ног. Думает, что это странно — ни разу не испугаться самого парня, а очутившись в его квартирке перепугаться до смерти, пропитавшейся до толстого слоя краски на стенах, его психики. - Что-то случилось? - пепельная макушка выглядывает из арки кухни с обеспокоенным выражением лица и замечает раскатившиеся по полу простые, остро заточенные ножом карандаши. - Прости, это Дэвид Блейн, - отшучивается с серьезной миной Чонин. - Ибо я не помню, что я такого сделал, чтобы они упали. - Просто признай, что ты неуклюжий, - Сехун секундно смеется и снова скрывается на кухне. Чонин мысленно огрызается, опустившись на пол и собирая карандаши обратно в стакан, служивший некогда банкой кофе. Прикрепленные на одну кнопку листочки с иллюстрациями шуршат от каждого дуновения ветра из открытого окна, и Чонину кажется, что они сейчас подобно ласточкам отцепятся от стен, взлетят к потолку, а потом полетят стаей на него, расцарапывая все открытые участки кожи своими острыми, как бритва, краями. Чонин знает, что Сехун учится на модельера, экстерном проскочив первый курс, поэтому изображенные угловатые женские фигуры во всевозможных одеждах вполне объясняются, также объясняя и сехуновское мышление на грани психоза и невроза, как издержки творческой профессии. Глядя на все это, Чонин вовсю старается не думать о том, что до поступления в медицинский рисовал непозволительно много и хорошо, однако вокруг раскиданы мольберты, кюветы акварели, тюбики акрила и радуга фломастеров, которыми Сехун разрисовал Чонину белую футболку, в момент ставшую любимой, потому что была слишком крутой. Его размышления и наблюдения разнообразных рисунков прерывается сигналом мобильного телефона, после проверки, оказавшимся сехуновским, лежащим на столе среди бумаг. Чонин знает, что это нифига неправильно, но подхватывает пальцами тонкую и длинную панель, разблокировывая экран и вчитываясь в текст переписки: 27.09.13 23:15 Я ненавижу себя. Эта ненависть так поглощает меня, сформировавшись из детской обиды в сильнейшее чувство, от которого мне душевно плохо. Почему ты ненавидишь себя? Это из-за комплексов? Скорее да, чем нет. Смотрю в зеркало и не сдерживаю отвращения — внешне урод, внутренне теперь тоже урод. В школе меня ненавидели и презирали за то, что я толстый. Сделали против моей воли из меня изгоя. И теперь этот жир преследует меня. И я еще больше ненавижу себя за то, что я до сих пор ничего не сделал с этим, хотя предпринимал сотни попыток. Сколько ты весишь? Я понимаю тебя, я тоже до безобразия толстый и это мучает меня, как кошмар. Ты не один. Я очень низкого роста и вешу 90 килограмм — и это не пресс и мускулы, как от меня все ожидают. А я вешу 81 уже, хотя раньше тоже весил 90. Видишь, все возможно. Хотя меня все равно не устраивает этот результат, но я не сдаюсь и худею. Ух ты. Ты правда молодец. Мне бы твою волю... Ты должен пересилить себя. Хотя мне тоже трудно. Я вешу чертовы 81 кг и это как клеймо на шее. … 29.09.2013 15:34 Эй, Сехун, ты тут? Свободен? - Тц, - Чонин раздраженно закатывает глаза и отбрасывает телефон обратно на стол. - «Чертовы 81 кг, как же», - мысленно ругается, разворачиваясь от стола и направляясь к окну, стараясь не психовать на тему того, что вес Сехуна с привычных 51 упал до 48,7 кг. - Чай готов, - Сехун, как ни в чем не бывало, снова высовывается макушкой из арки и зовет парня на кухню. Кухонька выглядит еще теснее, чем комната, и Чонин не может избавиться от навязчивого вымышленного давления стен, отдающего нытьем в бесконечно болящей голове. Он просит у Сехуна обезболивающее, присаживается на стульчик возле окна, взглядом провожая фигуру Сехуна, опустившуюся на подушку на подоконнике, служившим вторым сидением на кухне. В руках у того дымится кружка с травяным чаем, согревающим ледяные ладони, а сам он щурит глаза с теплой улыбкой разглядывая Чонина в ответ. - Ты ел? - Да. - Врешь. - Чонин, я правда ел, - Сехун хмурится, прикрывает глаза и отпивает пару глотков чая, а Чонин раздражается сильнее, наблюдая на столе перед собой кружку горячего чая и только один пирожок, подогретый на белой тарелке. - Если мы будем, как все, это заставит тебя, наконец, нормально питаться? - Я не вижу тут никакой связи, - Сехун разрывает напряжение негромким смехом, чуть не поперхнувшись чаем. - Да, конечно, отлучись я на недельку куда-нибудь, а ты уже наложишь на себя руки, обвинишь меня во всех смертных грехах, выкинешь еще что-нибудь, отчего мой фон не будет застрахован, - ворчит Чонин, отводя взгляд от своей ходящей энциклопедии по анатомии человеческого скелета. - Что ты несешь, - Сехун начинает громко смеяться, в суженных глазах искрятся огни смешинок. - Как, интересно, собственный фон вообще можно застраховать? - Чонин досадливо пожимает плечами, поджав губы, и назло всему, с показным аппетитом доедает пирожок. - И, ты это серьезно про «как все»? - вдруг задумчиво добавляет, отвлекая внимание Чонина снова на себя. - Вполне, - Чонин не кажется придурком или клоуном, которому просто стало скучно, и Сехун невольно ежится, слабо представляя себе все это. - Как ты это представляешь-то? - Не знаю, никак. В конце концов, мы можем просто попробовать поиграть в двух счастливых придурков, любящих друг друга. У Чонина на глазах какая-то опустошенная, стеклянная пленка, в которой безмолвно тонут невысказанные слова, что тот уже давно не верит в любовь, а Сехун прикусывает себе язык, разубеждая себя в том, чтобы говорить, что еще ни разу в жизни не любил, и не думает, что в принципе на это способен. За окном начинает мерно шуметь дождь, погружая в неосвещенную комнату в пасмурный сумрак, который стягивается узлом с вытащенной сигаретой из кармана джинс. - Дашь попробовать? - спрашивает Сехун, снова наблюдая за тем, как эффектно Чонин смотрится вместе с сигаретой. - У тебя астма, - безапелляционно заявляет тот, даже не поворачивая головы в сторону говорящего, в то время, как едкий дым благотворительно жжет легкие, даря эффект отпущения. - И что? - А правда, и что? - Чонин сооружает пепельницу из недопитой чашки с чаем. - Давай, когда будет Новый год я дам тебе попробовать и научу затягиваться? Сехуну хочется спросить, почему не сейчас, но он также безмолвно соглашается с этим предложением, разделяя с Чонином мысли поровну на тему того, доживет ли кто-нибудь из них до этой зимы, доживет ли сам их тандем до этого срока? Никто ответить не может, а внутри покоится целый порох всех эмоций, чувств и слабых ожиданий, что чудеса в жизни иногда, очень редко и очень скупо, но случаются.

- Чего-чего? - переспрашивает Чанель, вылезая мыслями из томика дядюшки Фрейда по психоанализу, хозяйски закутавшись в чонинское одеяло, потому что под его одеялом, якобы, теплее — Чонин, кажется, привыкает уже ко всему. - Это странно. - Опять ты заладил? - Но Чанель, я серьезно не представляю себе этих отношений. - Чонин возмущенно пыхтит, пытаясь развернуть длинный шарф, змеей запутавшийся на шее. - Прошел уже месяц, как мы типа «все официально», а я все также чувствую себя первым дураком на деревне. - А чем он там болеет? - не по теме перебивает Чанель, под шумок переворачивая еще одну страничку книги. - Пограничным, - хмуро бросает Чонин, раздражаясь еще сильнее на чанелевское «о». - Так вот, - вдруг опомнившись, он начинает снова: - Он странный, я странный, как два, до такой степени похожих и странных человека могут встречаться и любить друг друга «как все»? Это же бред! - Чанель заливается здоровым и живым смехом, накрывая лицо книгой и сминая одеяло в ногах еще сильнее. - И вот чего ты смеешься? Почему мы вообще обсуждаем только мою личную жизнь? Давай вот, например, поговорим о тебе. Не думаешь, что пора найти себе кого-нибудь? - Не думаю, - Чанель снисходительно улыбается, наблюдая, как друг смешно истерит. - Мне в любом случае терять уже нечего, а вот вам двоим пора перестать строить из себя невесть кого и усложнять себе жизнь. - Нечего терять. Хен, ты о чем вообще? - Чонин саркастично закатывает глаза, показывая недвусмысленный средний палец на удивление второго по поводу обращения. - Тебе всего двадцать один, а ты дрочишь книжечки по психологии, зачем-то учишься на медфаке, хотя это вообще не твое, и куришь, как поезд-экспресс, идущий по бесконечным рельсам. - Ничего себе сравнения, - хихикает Чанель. - Между прочим, кое-кто тут тоже дымит, как паровоз. И не приползай потом ко мне с нытьем, что у тебя сильный бронхит или того гляди рак легких. - Чонин закатывает глаза, ставя для себя установку игнорировать лучшего друга как минимум до завтрашнего утра. - Но ведь между вами что-то было? - вдруг начинает Чанель сызнова, вылавливая Чонина отдыхающим возле подоконника от трехчасовой зубрежки страниц учебников. Тот задумчиво мнет губами фильтр сигареты, отводит апатичный взгляд от сырых улиц за окном, и одаривает Чанеля откровенным намеком на «свали нахуй». После, однако, кивком головы подтверждает слова друга, который продолжает пилить его взглядом, вынуждая продолжить рассказ, состоящий из подробностей. - Не смотри так на меня, придурок. В голове, под наплывом темноты и опасного блеска в глазах Чанеля, всплывают далекие воспоминания, когда дружба с Чанелем для Чонина не была дружбой, а чем-то вообще непонятным: Чонин помнит прокуренные губы друга, которые на вкус точно такие же, как дым. Чонин помнит холодные и тонкие пальцы, которые умело перебирали струны на акустической гитаре, когда ему, Чонину, было особенно плохо; а еще эти пальцы научили курить. Чонину тогда казалось, что у них что-нибудь получится, но в итоге они просто напились, накурились, и дальше темных засосов, зацелованных губ и обоюдного минета дело просто не зашло. - Я говорю тебе, не смотри на меня так! - огрызается Чонин, чувствуя себя теперь вдвойне неуютно. - Зачем тебе подробности, старпер, страдающий недотрахом? - Ну мне же интересно, - Чанель наигранно кривит губы, строя милую и грустную мордашку, отчего Чонин не сдерживает смешка. - Я же так старался вас стукнуть лбами, я должен знать, как продвигаются дела у моих детишек. - Господи, хен, - Чонин смеется и не замечает, странного взгляда Чанеля, который удивляется во второй раз обращению, каким первый никогда своего друга не называл, несмотря на разницу в возрасте. - Будет тебе известно, мы и целовались и трахались еще до того, как ты вообще узнал о Сехуне. - Как так?! - все также наигранно восклицает Чанель, хватая друга в тиски и начиная мучительно щекотать бока, пока Чонин не начинает орать благим матом на тему того, что не потушенная сигарета выпала из пальцев. - Ты идиот, - заявляет Чонин, закрывая окно, когда становится слишком холодно, а окурок уже убран с пола. Чанель лишь пожимает плечами и не сразу замечает, как Чонин оборачивается к нему лицом и без задней мысли задирает футболку. На мысленный вопрос в глазах, что вообще происходит, Чонин пальцем указывает на маленький кружочек от ожога, и Чанелю не надо много ума, чтобы не понять. - Точно, странные, - заключает он, таки соглашаясь со словами младшего в самом начале вечера. - Он считает, что весит 81 килограмм, хотя на самом деле это колеблется между 48 и 51. Его тело — наглядная методичка по анатомии, - Чанель понимающе хмыкает. - Не знаю, о чем я тогда думал, но после того, как мы переспали, мне ужасно захотелось потушить сигарету об его ребра. Что я и сделал, - устало выдыхает Чонин, опуская края футболки обратно и мешком падая на спружинившую кровать. - И потом ты позволил ему сделать тоже самое? - Так точно, капитан, - сонливо бормочет Чонин, утыкаясь носом в любимую и мягкую, как никогда подушку, уже совершенно наплевав, что не доучил пару костей и 22 слова на латыни.

Осень в этом году выдается впервые такой холодной, будто замораживая все не только внутри, но и снаружи: перепад погоды доходит до того, что в самом конце сентября начинает идти мелкий снег, который растаивает раньше, чем касается снежинками промерзлого асфальта. В то время, как на Чонина с новой ударной силой нападает завал с предметами, полностью хороня его за тетрадками и учебниками поровну со скапливающимися на столе кружками кофе, потому что Чонин устает настолько, что ему уже совершенно наплевать на порядок и на то, что чашки нужно отнести в мойку, - в это время Сехун полностью наслаждается одиночеством и не лезет. Всегда с готовностью отвечает на сообщения, каждый день примерно одного содержания, которые отправляет ему Чонин, ноя на усталость и то, что гребаная учеба доводит его до состояния белой горячки, мысленно понимая, что парню просто нужно выговариваться. Отвечает всегда какие-то глупости просто по тому, что по банальности не знает даже чего отвечать, чтобы не показаться либо же безразличным, либо же идиотом, лезущим со своими советами. Сехун прокручивает в своей голове их старые диалоги обо всем и ни о чем, мерно отшагивая по асфальтированным улочкам небольшого райончика города, разглядывая носки своих замшевых болотистых сапожков. Жгучий воздух, подходящего к своему завершению, октября морозит нос и щеки, заставляя белоснежную кожу покрыться легким и нежным налетом красного румянца; Сехун прячет мерзнущие ладони в карманах толстого пальто. Ему всегда проще думается, когда он куда-то идет, неважно, бесцельно или же намеренно в какое-то место — любое движение заставляет его мысли двигаться в правильной последовательности и форме. И Сехун понимает, что он, в отличие от Чонина, пуст чуточку больше. У Чонина есть цели, есть стержень и воля, есть причины и мотивы не опускать руки и продолжать строить из себя абсолютно нормального человека, стремящегося получить от жизни многие ее привилегии. Но Сехуну не нужно много ума и внимательности, чтобы не понимать, что скрывается за всеми этими слоями радужного лицемерия. Иногда Сехуну казалось, что он завидует Чонину и его упорству держаться подальше от срывов на долгое время, его антивирусной системе, которую он устанавливает себе в голову, ликвидируя ненужные мысли и не позволяя им подкашивать себя. Но потом Сехуна покинули все мысли о наигранной зависти, вернувшие на место понимание, что у него самого нет ни цели, ни мотива, ни выступов в скале, чтобы держаться за жизнь и не упасть в пропасть — все, что у него есть - черная дыра, повторяющая контур всего его тела, которую он уже давно перестал скрывать. И если Чонин уходит от себя самого в учебу, дающую гарант на успешное достижение поставленных целей, то Сехун находит отпущение в воде. Набережная в этот день еще темнее, чем в прошлый раз, когда Сехун спускался к каменным плитам в одиночестве. Темные грозовые тучки, не угрожающие, впрочем, внезапным дождем, нависают будто еще ниже, насыщая неспокойную и ребристую гладь воды более темными и гнетущими красками. Сехун едва видимо приподнимает уголки губ в приветственной улыбке кромке воды и привычными медленными шагами идет вдоль каменной дорожки до следующей лестницы. У набережной еще холоднее, чем в городе, а резко меняющийся запах воздушных масс уже не тревожит, становясь до родного привычным, что как-то перестаешь замечать этот переход. В этот раз Сехуну совсем не думается о пустоте внутри, когда не хочется ровным счетом ничего, а в своей жизни воспринимается только один единственный момент — момент настоящего времени, не затрагивающий мысли ни о прошлом, ни о будущем. Равнозначное ничто, только то, что происходит. В этот раз Сехун думает о Чонине, о гнетущих песнях в плейлисте, который не сменяется уже второй месяц, а еще о чайках. Да, именно о белоснежных крупных птицах, которых сегодня отчего-то очень много на побережье. Они пикируют совсем близко над водой, сидят на каменных плитах, быстро вспархивая в воздух, не успевает Сехун и в пару метров до них дойти, и всячески крутятся вокруг фигурки одиноко бредущего парня. Единственного, кому есть дело до моря и до них в будний холодный вечер. Прошагав еще пару метров, Сехун медленно останавливается, разворачиваясь лицом к бескрайнему морю, заходящему далеко за горизонт. Ветер равнодушно, будто подталкивая навстречу воде, дует в спину, взлохмачивая волосы на макушке, отчего длинные прядки челки начинают лезть в лицо — но Сехун не обращает на это никакого внимания. Парень провожает взглядом пролетающих мимо чаек, держащихся рядышком с ним по парам, и впервые задается вопросом, почему он не может жить так же, как эти беззаботные птицы? Для них важны только пища и здоровые крылья, обеспечивающие необходимый полет для поимки корма, зачастую из улова швартующихся на другом конце набережной рыболовных суден. Свободные, безмозглые и красиво парящие над головой птицы; Сехун готов был отказаться от своего мозга, потому что ему уже все равно нечего терять. Прибрежную тишину нарушает короткий гудок телефона, спрятанного в правом кармане пальто. 29.10.2013 17.48 Я соскучился. Сехун глупо улыбается этим простым, но многозначащим (наверное?) словам на голубом экране приложения, после чего отпускает тяжкий вздох, мысленно обзывая себя дураком. Потому что на сердце снова тревожно, и никакая вода больше не спасает.

Чонин определенно находит во всей этой учебной богадельне свои плюсы, но все чаще они засыпаются песком раздражения, усталости и невиданной злости. Чонин знает, что он сильный, но его конкретно достает неделями работать на полный износ — мысли о том, что он шел на это осмысленно, прекрасно понимая, что ему предстоит, уже совершенно не утешают. Но, нет, Чонин не жалеет. С кухни раздается стук посуды, журчание текущей из-под крана воды и легкий шорох чужих босых пяток по плиточному полу. Чонин отлеживается на тесной кровати Сехуна, подложив руки под голову, а одну ногу водрузив на другую, согнутую в колене, слегка покачивая первой в такт какому-то неслышному ритму. Чонину нравится у Сехуна, потому что у Чанеля какие-то проблемы со здоровьем: друг участливо помахал ему ручкой, сказав, что неделю Чонин предоставлен самому себе, и лег на обследование в больницу. Находиться всю неделю одному в комнате общежития совершенно не хотелось, а альтернатива нашлась почти через секунду после столь неожиданного известия. На столе Сехуна призывно были свалены тома учебников, трижды помятые и истрепанные конспекты, и Чонин расстроенно мычит себе под нос, переворачиваясь на бок, не желая сейчас даже думать о бесящей учебе. Тихие шаги, отдающие тихим поскрипыванием пола, раздаются совсем рядом, и Чонин оборачивает голову назад, ощущая, как пружинит кровать, когда Сехун присаживается рядышком на край, участливо и заботливо оглядывая фигуру парня взглядом. Чонин задумывается, откуда в этом парне вообще столько залежи добра, а сам в это время плаксиво ноет: - У меня ужасно болит поясница, я не могу нормально двигаться. - Хочешь, помассирую? - Чонин коварно усмехается, допуская мысль совершенно не о том, но лишь согласно кивает головой, послушно переворачиваясь на живот. Сехун седлает его ноги, задирает край черной футболки на лопатки, и касается привычно-ледяной кожей рук теплой и чувствительной поясницы: теперь этот болезненный холод раскаленным огнем вспыхивает на горячей коже, сияя язычками пламени на расплавленном стекле, что Чонин дергается и тревожно замирает, боясь очередного холодного укола. Сехун ничего этого не замечает, всматриваясь в тускло освещенную спину, и снова касается пальцами кожи, надавливая на больные точки пальцами. Чонин утыкается носом в подушку, в которую глубоко пропитался новый непонятного ядреного запаха шампунь Сехуна, и морщится от боли, которой рефлекторно хочется избежать: холодные пальцы с силой давят на позвонки, затем ребрами ладоней проходятся две параллельные, и Сехун не жалеет сил. В конце концов, Чонин тот человек, который за многие годы научился терпеть боль. Огнестрельные вспышки осаждали мозг, отдаваясь рефлекторными желаниями сжаться, увернуться, перевернуться на бок — но парень лежал, закусив губу, вжимаемый в мягкий матрас. Все его мысли перемешивались с ощущениями, полностью вбирая прижимную силу чужих рук, к холоду чьих Чонин либо же привык, либо же ладони Сехуна просто напросто согрелись от массажа. Чонин не сдерживает болезненного стона, когда Сехун нащупывает сгусток усиленной боли, массируя его большими пальцами обеих рук. Вопрос: - Ты как? - рассеивается в тишине сигаретным пеплом, таким же неощутимым и бестелесным, что до Чонина не сразу доходит, о чем его спрашивают. - Спасибо,- лишь выдыхает он минуту спустя, с неким разочарованием отпуская от себя ощущения чужих рук на своей спине, которая разливалась приятно-томящим теплом, приносящим безболезненное спокойствие. Сехун слезает с ног парня, присаживаясь на край обратно, чем позволяет Чонину снова перевернуться на спину и уставиться на худощавую фигуру. К горлу подкатывает полу-возбужденное томление, приносящее долю дискомфорта в мысли, и Чонин не к месту задумывается, что дальше, и к чему вообще этот момент из настоящего: такой тяжелый по напряжению между обстоятельствами и двумя людьми, и туманный, с надоедливыми осадками за окном, отдающими легкими ударами по крыше. Именно в этот момент хочется, наконец, просто перестать думать. - Иди сюда, - тянет Чонин Сехуна за запястье на себя. - Люблю, когда ты сидишь на мне. - Странные у тебя какие-то пристрастия, - иронично хмыкает Сехун, чуть прикрывая глаза от щемящей усталости, послушно забираясь обратно. По лицу Сехуна не трудно догадаться, что он прекрасно все понимает, от и до, и Чонину это важнее, чем что-либо, особенно сейчас, когда обоюдное тепло и близость начинает заражать кровь. Ровно очерченные бедра приятно давят своим весом в паху, чуть-чуть ерзая, а на столе все также стоят учебники и тетради, напоминая Чонину, чем ему нужно заниматься — и, ну, выбор, казалось бы, очевиден? Длинные пальцы тянутся к мешковатой рубашке с засученными рукавами, с тряпичной тканью, рисунком имитирующим джинсу, и задевают верхний край, позволяя застегнутым кнопкам разойтись под давлением чужой руки, оголяя бледную и худощавую грудь. Сехун без слов все понимает, и уже без помощи, сам, снимает с себя рубашку, раскрывая острые костлявые плечи, тонкие, с легкой прослойкой мышц руки, умело скрывая свое смущение под внимательным взглядом, который раскладывает его на составляющие. А Чонин ничего не может с собой поделать, кристально четко различая скелет, продолжая его линии в своем воображении от торчащих ребер, отчетливо проступающих под мягкой и непрочной кожей, до грудных позвонков. Руки, будто не слушаясь своего хозяина, тянутся к ребрам, легко, подобно дуновению холодного ветра, вызывающего небольшую волну мурашек, касаются их, проводя незримые полосы, пересчитывая выступающие косточки. Чонин впервые чувствует себя настолько больным, и ему это нравится. Теплые подушечки пальцев проводят линию сверху вниз, отчего Сехун ежится, ощущая внутри себя возрастающий комок нервов и тревоги: его идиотское расстройство снова начинает дергать за нужные веревочки. - Знаешь, - нарушает тишину Чонин отстраненным голосом, - хирурги, чтобы добраться до нужного органа, всегда режут по нижнему краю ребра, - зачем-то сообщает он, завороженным взглядом проводя линию по ребру сверху вниз вновь, повторяя тем самым движение скальпеля на операционном столе. - Вот эти истинные ребра. - Затем ведет линию ниже, щекоча чувствительную кожу: - Эти ложные. - А потом руки тянутся за спину, нащупывая на ней две, развернутые в разные стороны от позвоночника, кости. - А эти колеблющиеся. Сехун задерживает дыхание в легких, позволяя страху проникать импульсами по тонким ниточкам вен: он слишком отчетливо ощущает желание Чонина разрезать его кожу и залезть голыми руками внутрь, сжать какой-нибудь орган, заходящийся кровавым наводнением — и сейчас он не может сказать, действительно ли это читается в опасно-черных зрачках парня, или это снова вина его расстройства личности, постоянно отрывающего от реальности. Одно он понимает точно - последнее скандирует ему из глубин подсознания: «Царапайся, ломайся, разбивайся об этого человека. Страдай.», поэтому лишь выдыхает облачко спертого воздуха, и чуть слышно мычит, отпуская свое издерганное тело навстречу опасно-нежно поглаживающим рукам. Сехун наклоняется ниже, обдавая шею парня горячим дыханием, ощущая как его руки обнимают его со спины, пальцами пересчитывая торчащие остистые отростки, опускаясь ниже и ниже к ткани спущенных на бедра джинс. Мысль о том, что Чонин восторгается именно его телом, торчащими косточками, а не именно им самим, полностью наслаждаясь моментом, отдается уколами где-то глубоко внутри, и Сехун с удовольствием тонет в своем разочаровании и боли, потому что это стало уже какой-то зависимостью. - Моя личная энциклопедия по анатомии, - пошлым голосом шепчет Чонин куда-то в ухо, зубами прикусывая мочку, вызывая новую волну колющих мурашек. Им не нужны долгие и завораживающие прелюдии, потому что Чонину ее заменяют возможности касаться дистрофического тела, а Сехуну нужны боль и острые углы, дарующие истинные чувства и ощущения, безо всяких дымок тянущего к низу дурмана. Руки Чонина резво забираются под ткань джинс, прощупывая под кожей подвздошные кости, а затем сжимают ягодицы, короткими ногтями царапая мягкие ткани. Язык Чонина хозяйствует во рту Сехуна, зубами задевая до царапинок чужой язык, проводя мокрые линии по ребристому небу, а своими губами до приятного покалывания сминая теплые и откровенные губы, желающие получить от него по максимуму. Зубы стукаются друг о друга, ширинки джинс почти неслышно трутся между собой: Сехун задирает черную футболку Чонина, первым начиная процесс избавления от мешающейся одежды. Когда полностью обнаженное, костлявое тело седлает его бедра обратно, Чонин не сдерживает восторженного вздоха. Молочная, почти призрачная в вечернем тусклом освещении, кожа кажется вспышкой яркого света в ночной мгле; Сехун слегка отклоняется назад, открывая больший обзор на свой плоский впалый живот, торчащие бедренные кости, и растягивает полосы губ в довольной улыбке. Чонин подхватывает эту ментальную игру разума, руками до синяков сжимая стройные бедра, начиная двигать ими взад-вперед на своем эрегированном члене, имитируя секс. Сехун, кажется, неслышно смеется, дотягиваясь длинными руками до темных, спутавшихся волос, вплетая пальцы и больно сжимая. Чонин хмыкает, сжав губы в одну плотную полосу, и рукой, не глядя, шарит на полу под кроватью тюбик со смазывающим средством: холодный гель контрастно оттеняет жар, покалывающий на кончиках пальцев, Чонин нарочно мажет раньше, проводя слизкую субстанцию по копчику, и только затем начиная массировать колечко сжимающихся мышц. Сехун дергается от холода, заметно подрагивает и прикрывает глаза, расслабляя тело и позволяя длинным и прытким пальцам проникнуть внутрь, разводя тугие стенки в стороны. Им действительно никогда не нужны прелюдии, как лишнее свойство в жизни. Для Сехуна это всего лишь один момент ускользающего настоящего, всплеск волн на саундтрэке его жизни, и уже все равно, что для другого — для Чонина — это всего лишь практическая часть теории, вкус сделанного выбора будущей жизни. Чонин взбудораженно пожирает взглядом то, как Сехун выгибает шею назад, прогибается в пояснице, отчего реберная клетка начинает проступать еще отчетливее, плотнее натягивая кожу (хотя, казалось бы, куда плотнее?), когда чувствительные стенки плотно обхватывают пульсирующий член, проталкивающийся глубже и глубже от ерзающих движений Сехуна на бедрах у Чонина. Второй задыхается от букета всего сразу, потому что для него это все действительно уже слишком. Сехун, просидев пару секунд в одном положении, начинает медленно подниматься и опускаться вниз, заново привыкая и позволяя телу расслабиться, подготовиться к более рваному ритму. Чонин почти не думает ни о чем, разве только — ему кажется, что коснись он сейчас, проведи ногтем по впадинке, начинающейся от мечевидного отростка, плотно натянутая, тонкая и молочная кожа разойдется, как под лезвием скальпеля. - Мечтаешь снять с меня кожу? - сорванным дыханием сипит Сехун, пытаясь коварно улыбнуться, но переизбыток ощущений удовольствия и дискомфорта создает дисбаланс и погрешность в мимике. - Может быть, - выдыхает Чонин, будто очнувшись от дурманящего сна, и подхватывает бедра ладонями, напрягая мышцы ног и бедер, и начинает подмахивать навстречу опускающемуся на него Сехуну, прикрывая глаза в удовольствии от ощущений и вырывающихся из стенок горла парня приглушенных, смазанных стонов. Немного подустав, Сехун опускается на грудь Чонину, сжимая его внутри себя чуточку сильнее и туманно улыбаясь куда-то в плечо на пролегшую морщинку на лбу в ответ на его действия. Руки Чонина рефлекторно переползают на спину, ладонями крепко обхватывая заднюю часть ребер, а сам парень мысленно чертыхается, что в такой позе на быстрый темп сил не хватит, несмотря на то, что пошлые и возбуждающие движения бедер Сехуна, видимые с его места, да и приправленные щепоткой воображения, были настоящей усладой для глаз. Поэтому, полюбовавшись еще немного, Чонин выходит из парня, выныривает из-под него, мешая ему самому развернуться к нему лицом, утыкая носом в подушку, а сам забирается сверху, придавливая своим весом к матрасу. От толчков, попадающих по чувствительному сгустку нервов, спина Сехуна прогибается мостом, позволив губам Чонина ощупывать выпирающие отростки, опаляя чувствительную кожу горячим дыханием. И, как бы ни казалось смешным, где-то под трехслойным настилом наслаждения и похоти начинались просыпаться истерические нотки, голосившие самобичеванием и унижением; Сехун прикусывает губу, зажмуриваясь и не позволяя слезной жидкости скатиться с мокрых глаз по щекам. В то время любознательные и пухлые губы уже добрались до выпирающих лопаток, языком обводя толстую, скрытую под бледной кожей, косточку. Сехун завороженно задерживает дыхание, чувствуя очередной прилив наслаждения от прикосновений к чувствительной коже, пока болезненно не начинает мычать из-за того, что Чонин крепко и больно зажимает в зубах кожу под лопаткой, позволяя впоследствии темно-багровому синяку расплыться на месте укуса: и Сехун знает, этот багровый синяк под лопаткой — своеобразная метка. А затем Чонин выпрямляется, приподнимая бедра парня вверх, за собой, позволяя пояснице прогнуться под дугообразным красивым углом, и с довольной ухмылкой начинает толкаться внутрь, теперь уже не отвлекаясь ни на что. Все, что понимает в это время Сехун — это ничто иное, как пропасть.

Чанель на минуту путается в проводах наушников, ремнях сумки, в кармане которой лежит вибрирующий телефон, и чертыхается. Приподнятое экспрессивной музыкой настроение сменяется на раздражение, крайней мыслью вопрошая на кой черт он вообще согласился на очередную чониновскую авантюру. Наконец, телефон успешно оказывается в руках, наушники вновь в ушах, Чанель заинтересованно хмыкает на сообщение о том, что друг припозднится. Подъезд невысокого и неприметного дома темнеет перед глазами, Чанель роется в памяти, вспоминая номер какой квартиры ему нужен, и напевает себе под нос вслед за льющейся в наушниках песней: - Разбуди меня от этого кошмара, в котором я живу. Дверь послушно открывается, парень поднимается на последний этаж и на минуту замирает перед нужной дверью. Оглядывается на темный лестничный пролет с перегоревшей лампочкой, невольно ежится и нажимает на звонок. Сехун приоткрывает дверь, удивляясь с пару секунд. Его: - А где...- резко перебивают. - Чонин написал мне, что немного задержится. Так что принимать гостей тебе сегодня два раза, - Чанель хрипло посмеивается и заходит в теплую прихожую после приглашения. Сехун улыбается в ответ, пытаясь стряхнуть легкое напряжение с плеч, и помогает парню разуться. - Интересно, где это он умудрился задержаться, - добавляет он, чтобы слабенький огонек разговора между двумя незнакомыми людьми не погас совсем. - А черт этот полоумного кретина знает, - веселым тоном отвечает Чанель, стараясь не слишком открыто рассматривать уютно обставленную крохотную квартирку. - Его иногда в такие сугробы заносит, что я до сих пор поражаюсь, как он сохранился в целостности своего прекрасного образа. Чанель саркастично складывает ладони вместе, возводя глаза к потолку, и довольно улыбается, наблюдая за искренним и не напряженным смехом Сехуна. Тот гостеприимно усаживает парня на кухне, наливая теплого чаю с купленными недавно солеными печеньками, а сам облокачивается поясницей об кухонный гарнитур, с улыбкой наблюдая за таким незнакомым по факту, но до странности родным и своим человеком по ощущениям. - Вот, например, - едва прожевав печенье, продолжает односторонний диалог Чанель, - ты сам о чем сейчас думаешь? Сехун переводит взгляд к окну, взвешивая вопрос в уме и подбирая правильные слова для ответа: - Что за окном холодный ноябрь и, кажется, мы все замерзаем до гниения внутри. А еще о том, что с тобой приятно и комфортно, несмотря на то, что я разговариваю с тобой второй раз в жизни. Если, конечно, это можно назвать разговором в общепринятом понятии, - Сехун тихонечко усмехается сам себе. - Пытаешься играть со мной в ментальные игры? - с хитринкой в глазах и на уголках губ, снова спрашивает Чанель, довольно откидываясь на спинку стула, заметив удивленный и заинтересованный взгляд парня на себе. - Вы с Чонином, если так посмотреть, оба какие-то одинаковые, но при этом ведете себя по-разному. Этакие две стороны одной медали. - В этом выражается твоя гипотеза, что я пытаюсь вести ментальную игру разумов с тобой? - переспрашивает Сехун, но в ответ дожидается только пожатия плечами. - Ну хорошо, - спустя минуту тишины, продолжает: - а сам ты тогда какой, раз мы оба такие? - Какой я? Да самый простой, - Чанель с пониманием улыбается, отчего Сехун невольно ежится. - Сколько ты сейчас весишь? - Этот вопрос как-то не в тему, - хмыкает Сехун, резко ощущая каждым мускулом свое собственное тело. - И тем не менее? - Снова сорок восемь, - честно отвечает Сехун. - Чонин меня убьет. - Если вообще догадается, что ты прекрасно осознаешь, что с твоим телом происходит, и сколько весишь на самом деле. - Да мне кажется, что он догадывается. - Или делает вид, - красноречиво гнет свою линию Чанель, на что Сехун лишь тяжко вздыхает. - Ей-богу. Люди с пограничным такие... забавные, что ли. - Забавные? - Сехун переспрашивает, удивленно ведя бровью. Чанель выжидает долгую и тихую минуту, взглядом изучая худую фигуру с не по-мужски фигурными бедрами, обтянутыми в приятно-темного синего цвета джинсовую ткань, с теплым белым свитером, очерчивающим линии талии, и мысленно усмехается тому, что, Чонин, не любитель излишне худых и анорексичных тел, в отличие от Чанеля, оказался пристегнутым именно к такому парню. - Именно, - отвечает он. - Забавные в своем желании навредить себе и собственному телу. Через минуту дверной замок слишком оглушающе в тихой атмосфере поворачивается ровно три раза, и уже через секунду в кухню влетает запыхавшийся, но довольный Чонин, с потрепанной ветром челкой, с улыбкой на полных губах и пакетом из которого многозначительно торчат бутылки спиртного.

В один момент Чонин все-таки не выдерживает нагрузки и срывается. Бумажки, стикеры с напоминаниями на стенах, учебники, тетради — все переворачивается вверх дном и летит на пол. Чонин чувствует в своем теле и мыслях дикое переутомление, а еще чертово вернувшееся, как смерч на американскую деревню, желание смерти. Он снова задается вопросом, на кой черт ему все это, если в конечном итоге окажется полнейшей бессмыслицей, и меланхоличное выражение лица Чанеля его ни капельки не подбадривает. В конце концов он оказывается в полном завале на всю неделю. - И долго ты будешь измываться над собой? - задается вопросом Чанель, будто бы в тишину, разговаривая сам с собой. - Наверное, всегда, - огрызается тот, потирая ноющие виски пальцами. Мелькнувшее желание вылить все накопившееся внутри дерьмо Чанелю тут же завяло на корню по той простой причине, что друг уже сотни раз это все слышал, а трепать языком до эгоистичного лень. - Ты давай, прекращай эту поеботу. За всю неделю я не слышал от тебя ни разу замечательного имени «Сехун». - Ты издеваешься? - рычит Чонин, откладывая тетрадь от себя и разворачиваясь к развалившемуся с медицинской литературой на кровати другу. - Я-то как раз нет. А вот ты да. - Ну и наплевать, - заявляет Чонин. - Он в любом случае знает, что я по уши в медицинском дерьме и у меня нет времени. - Или ты не хочешь, чтобы оно у тебя было, - напевает Чанель, даже не смотря на друга. - У меня его правда нету! Чонин ворчливо выходит в коридор, доходя до его конца с широким окном, чуть приоткрывая и впуская морозный воздух внутрь помещения. Из кармана тут же достается недавно открытая пачка с зажигалкой, в уши вставляются наушники с инструментальной музыкой; Чонин отводит взгляд к тяжело-серому небу, одним своим видом морозящему ладони и открытую шею, прикуривает и выпускает белесый дым на плотное стекло. Присев на широкий подоконник, Чонин позволяет своему внутреннему антивирусу снять защиту, пропуская апатию и депрессию внутрь по венам. Руки за считанные секунды начинают казаться до безобразия слабыми, как и все тело вместе с не по годам развитыми мозгами. Чонин задумывается, что он такое и зачем трепыхается, как птица в застекленной клетке без воздуха, ради своих целей, которые сейчас кажутся мелочными и несущественными. Такими же, как у всех. Чонин замечает, как совсем тихо и незаметно на землю начинает опускаться первый снег, и мысленно съеживается изнутри, противясь накрывающей шапке всемирного холода, которого так ждал пару месяцев назад. Поставив трек на повтор, Чонин не удерживается от желания зайти в приложение и написать Сехуну. 16.11.2013 17.43 Чем занят? Готовлю мороженое. Это как? Ну, взбил концентрат с молоком и поставил в морозилку. Сейчас вот прибираю кухню. А ты как? Чонин зажмуривает глаза и блокирует экран. Внутри все трепещет стаей ворон, и Чонин начинает бояться этого. На вопрос Сехуна снова хочется начать нытье из-за чертовой учебы, и, возможно, Чонин сам в этом стопроцентно уверен, уже в конец доконать его с этой темой; он чувствует, что достал Сехуна жаловаться на сплошную зубрежку. Но и ничего не может с собой поделать, потому что это так вклинивается под кожу и страхами, и желаниями, и усталостью от требований невозможного, что хочется забить на мужскую гордость и просто разреветься: именно сейчас он снова чувствует себя настолько разбитым и маленьким. А Сехун. Чонин уже сам путается и не понимает, что за отношение у него самого к нему такое, как и сам не уверен в том, что испытывает этот парень. Несмотря на их попытки, чтобы «как все», у них получается одна неразборчивая жижа из всплесков эмоций, действий и сложных слов, из-за которых просто хочется выключить голову и не воспринимать в принципе. Руки начинает неприятно покалывать, под ребрами свербить, а Чонин откидывается назад, касаясь макушкой холодного стекла, понимая, что боится и не воспринимает этих отношений, как черт святой воды. - Эй, ну ты чего, - раздается где-то позади знакомым голосом; Чонин поражается, как он не услышал шагов. - Обиделся, что ли? - Да нет, - бесцветным голосом отвечает Чонин, выкидывая окурок в окно. - Просто одному хотелось побыть пару минут. - Чанель понимающе хмыкает, ощущая по слуху, как продвигается одиночество. - И чего надумал за это время? - Много чего, - отстраненно бросает. - Эти отношения правда странные, Чанель. Я ценю твое желание обеспечить мне счастливую жизнь, но я, честно, не могу. - Эх, - Чанель досадливо вздыхает, нагло вытаскивая из пачки Чонина сигаретку. - Как же вы, люди, любите все усложнять. - А ты будто уже не человек? - Скажем, наполовину, - смеется Чанель на изумленное лицо друга. - Не бери в голову, я такой же человек, которому что-то скандирует усложнить все к чертовой матери. - Так что ты собираешься делать? - снова задает вопрос Чанель, когда Чонин спрыгивает с подоконника. - Не знаю. Я не видел его уже неделю и, наверное, так и правильно. Не думаю, что у этого будет продолжение. А Сехун... - Чонин приостанавливается, рассматривая в вечернем сумраке плохо освещенного коридора лицо друга. - Я думаю, он понимал все с самого начала.

Курить за моргом под самый конец ноября стало почти невозможно из-за жуткого холода, но Чонина упорно тянет именно к той перегородке еще с самого вечера, когда парень терзается бессонницей. Поэтому плюнув на все, в три часа ночи Чонин выскальзывает из-под одеяла, бесшумно одевается и выходит, стараясь не разбудить Чанеля. Встречая лютый ночной мороз и черный сумрак, освещаемый лишь подвешенными наверху фонарями, Чонин тяжко вздыхает, не понимая, зачем ему приспичило податься на очередную безумную идею, вспыхнувшую секундой в голове. Ему думалось, что через четыре часа начнутся нудные пары по анатомии, биологии и экономике, и что, может, стоит остаться здесь и просто дождаться их. Но он тут же осекся, разумно посчитав, что напросто окоченеет стоять на дубаке четыре часа, к тому же — без нужных тетрадок в сумке. Почти неосвещенный морг встречает его замогильным холодом и пугающей чернотой; Чонин с усмешкой задумывается, а не взломать ли ему замок, чтобы устроить себе приключенческую ночку с мотивами мистического хоррора, но лишь открывает пачку и освещает темное пространство вокруг маленьким огоньком из зажигалки. Поднося сигарету ко рту, Чонин наблюдает за своими пальцами, размышляя, что от них теперь тоже веет замогильным холодом, а он сам продлевает свой статус лицемерного и эгоистичного ублюдка с мешком высокомерия на плечах. Только несмотря на всю свою невозможность к болезненным уколам внутри себя, Чонин отчетливо помнит, что не видел Сехуна без одного дня три недели: завтра наступит первое число декабря и третья неделя, как он для себя решил, что все не то, чтобы кончено — ничего и не начиналось. Сехун не спрашивает, не закатывает истерики или скандала, вообще даже не пишет — и это только напоминает Чонину, что тот не так прост, как кажется и понимает все, даже самого Чонина, от корки до корки; ему не нужно ничего объяснять. От этого сверление в легких только усиливается, и Чонин вспоминает, что стал ублюдком только из-за неправильных в его понимании людей, об которых ему не посчастливилось жестоко обжечься. Звоночек паранойи внутри активно сигнализирует, что Сехун точно такой же, но дурацкая привязанность уже прочно вплетается в жилы, заставляя промерзшие пальцы дрогнуть. Чонин устало облокачивается об стену морга и начинает баловаться с зажигалкой, чиркая колесиком каждые пару секунд и наблюдая то за маленьким огоньком, то за сильным, переливающимся от синих до оранжевых расцветок. И сердцем чует этих самых мертвых, кремированных и бездушных, лежащих в своих гробах — становится как-то тошнотворно и тоскливо. Чонин с толикой зависти задумывается о безмятежности, настигнувшей эти тела, а сам прикидывает в голове, что было бы, лежи сейчас там он или Сехун, или они вместе. Или может даже Чанель, который в последнее время как-то потускнел, посерел и утратил былой блеск в глазах. Что, если кто-нибудь из них умрет? Чонин не знает ответа. Зато он знает, чего хочет в данную минуту. И думает, что это как-то неправильно; что потом ему очень сильно влетит за пропущенные пары, которые потом ни в жизнь не наверстаешь, но сейчас становится абсолютно наплевать. И аплодируя сам себе, Чонин тушит окурок об стену и спешит в сторону очень знакомого дома на набережной. Тесная квартирка встречает его абсолютной темнотой и тишиной. Чонин прячет запасные ключи, которые он даже не задумывался отдать, боясь личной встречи, в карман, и проходит внутрь, снимая только ботинки. Обойдя все комнаты, Чонин не находит в них Сехуна и нервно выдыхает, пытаясь успокоиться. На часах мобильника блестит пятый час ночи, и у Чонина нет никаких идей, где молчавший всю неделю человек, имеющий суицидальные наклонности в психике, мог бы находиться. Грешным делом он задумывается, что такой всплеск эмпатии к мертвым возник просто из-за того, что один из вариантов, почему в пятом часу ночи Сехуна нет дома, заключался именно в кое-чьем присутствии в морге, плевать, что в таком состоянии. И Чонин не верит, что все может быть вот так вот просто. Вцепившись ладонями в отросшие пряди волос, Чонин прямо в куртке съезжает по стеночке в прихожей и отчаянно желает остаться в таком положении навечно. Все чувства, цели и желания резко обрываются, как самоудалившийся трек на середине воспроизведения — и сбой внутри обрушивается на издерганную нервную систему цунами из психически нездоровых мыслей. Чонину кажется, что Сехун всегда был прав, даже в том, что он больной не хуже его самого. Темнота укрывает его толстым и теплым одеяльным прямоугольником, позволяя черной стороне его души выливаться через край. Со стороны он сам себе кажется жалким и ничтожным: с поджатыми коленками, с руками в волосах, согнувшийся в клубок и сокрушающийся над собственной глупостью. Чонин сам не понимает, почему он так уперто вбил себе в голову смерть Сехуна — ему кажется это глупостью, которая нотками отчаяния тянется к глазам — невысказанных слов внутри оказывается слишком много. И может быть все это просто шутка случая, которую Чонин уже ненавидит, - это оказывается отличным пинком от бездействия. Ключ в дверях поворачивается два раза, а Чонин думает: призрак или не призрак. Но дверь послушно открывается и внутрь входит озадаченный Сехун, помнящий, что всегда закрывает дверь на три оборота. В лунном освещении, исходящим из арки кухни, он замечает скукожившегося в комок парня, который кажется каким-то разбитым и слишком несчастным. Сехун подрывается с места и присаживает на коленки рядом, пытаясь оторвать намертво вцепившиеся в волосы кулаки, чтобы увидеть лицо Чонина. - Чонин, - низким и сиплым шепотом, зовет он озадаченно, и с беспокойством различая совсем тихий всхлип. - Ну ты чего? - Внезапно мне почему-то поверилось, что тебя нету. Вот нету и все, а остальное — бред моей богатой фантазии, которая захотела создать себе какого-нибудь доппельгангера по душевному состоянию, - Чонин наконец отцепляет ладони от волос, приподнимая голову и всматриваясь в обеспокоенные черты лица Сехуна. - Чонин, миленький, - Сехун касается ладонями лица Чонина, заставляя твердо посмотреть ему в глаза, - ты напридумывал. Ты загнался и напридумывал себе невесть что. Все хорошо, а я здесь, рядышком. - Голос у Сехуна какой-то безбожно теплый, а от рук веет мертвецким холодом, от чего Чонин ежится. - Мне правда показалось, что ты пошел и таки утопился в своей любимой воде, - шепчет он, накрывая ледяные ладони своими. - Знаешь, - глаза у Сехуна начинают поблескивать в темноте. - Я несколько минут назад так и подумал, что кое-кто поселит меня в морг. Стоял себе на набережной в четыре ночи и думал, помирать или нет. - Астрал, - хрипло выдыхает Чонин по привычке. - Астрал, - со смешинкой в голосе, кивает Сехун. - Ты дрожишь? В эту минуту Чонин и правда понимает, что его сильно колотит. Проглотив противный ком в горле, он смаргивает непрошеные слезы с ресниц и еще больше съеживается, шепча: - Все на деле оказалось так просто. Сехун незаметно поджимает губы и просовывает руки под куртку Чонина, подползая чуть ближе и крепко-крепко обнимая, переплетая руки на колющейся теплом спине. - Все в порядке? - шепотом спрашивает он, когда Чонин с неслышимым вздохом утыкается в чужое плечо. - Нет, не в порядке. Мне кажется... - тут он останавливается, вдыхая знакомый ядерный аромат сухого шампуня, исходящий от пепельных волос. - Мне кажется, что я люблю тебя. Сехун перестает тихонько покачивать их обоих, тревожно замирая на месте. Чонин думает, что последняя чайка покинула свое гнездо, чтобы никогда туда не вернуться, и кусает губы, предпочтя похоронить все за пеплом выкуренных сигарет. - Может тебя это утешит, не знаю, - будто смакуя на вкус слова, Сехун говорит медленно и приглушенно, - но, кажется, я тоже люблю тебя? - Ты врешь, - убитым голосом возражает Чонин. - Я не вру, Чонин, - Сехун вдруг начинает смеяться. - И никогда не врал тебе. Я вешу гребаные сорок восемь килограмм, выгляжу, как ходячий скелет, и больной на всю голову, который запоздало выучился любить. Я прекрасно все осознаю. А ты дурак. - Ну спасибо, - ворчит второй, недоверчиво утыкаясь теплым носом в несогревшуюся ямочку ключицы. - Пойдем. Я вечером размолол зерна, выпьем горячего кофе и согреемся. Большая дымящая кружка опускается перед носом Чонина, ударяя по чуткому обонянию любимым горьким и пьянящим ароматом. Чонин обхватывает ладонями теплую керамику, ощущая приятное покалывание тепла, а Сехун с довольной улыбкой запускает руку ему в волосы и тормошит, стриженными ногтями легонько почесывая чувствительную кожу головы. - Завтра уже наступит декабрь, - изрекает Чонин, задумавшись снова. - Завтра? - переспрашивает Сехун. - Чонин, сейчас уже первое декабря, ты запутался в числах что ли? - Правда? - Сехун утвердительно кивает в ответ. - Тогда получается... - Много чего получается, - перебивает Сехун. - Ты обещал научить меня затягиваться, когда наступит зима. - Я обещал сделать это в Рождество. - Давай представим, что наше Рождество прямо сейчас? Сехун тянет Чонина за запястья в комнату, в центре которой отражается лунный диск. Чонин послушно опускается на расчищенный пятками от разбросанных рисунков пол, задумчиво и апатично наблюдая за передвижениями худой фигуры по темной комнате: Сехун достает из темного угла старый и раздолбанный кассетный магнитофон, из которого через минуту начинает крутиться музыка. Сехун садится напротив и переплетает их пальцы вместе. - Чего бы ты хотел на Рождество? - Пачку презервативов и тебя, - честно отвечает Чонин, в темноте разглядывая бледное и призрачно-улыбающееся лицо. - Ты не меняешься, - смеется он в ответ. - А чего бы хотел ты? - Не знаю, - пожимает плечами. - Наверное, теперь уже ничего не нужно, все есть. Чонин вытаскивает из кармана пачку, из которой курил пару часов назад, и воспоминание отдается током внутри тела: он вытаскивает две сигареты, отдает вторую Сехуну, а первую зажимает меж сухих губ. Молча просит следить, чиркая зажигалкой и освещая свое убитое выражение на лице, и подносит огонек к фитилю, вдыхая знакомую гарь, вспыхивающую красными угольками на конце сигареты. Когда белая оберточная бумага оказывается зажатой меж тонких губ, Чонин задумывается, что это все походит на какой-то ритуал посвящения, снова чиркая зажигалкой и поджигая фитиль чужой сигареты. Сехун тихонечко втягивает в себя горький дым и заходится кашлем, стараясь подавить его и не резать усыпленный тишиной слух. Чонин уже по привычке глубоко затягивается, мысленно поздравляя себя с тем, что его легкие теперь не проветрить никогда в жизни, и со статусом идиота, потому что в голове мельтешат слова голосом Сехуна: у меня астма. Магнитофон переключается на следующей трек, и Чонин почти сразу заражается настроением песни, укладываясь на пол и утягивая Сехуна следом рядышком с собой: они разваливаются по почти всей ширине комнаты, касаясь макушками друг друга, и апатично глядя в белый потолок. Плотные струйки дыма тянутся перед глазами наверх, задымляя помещение, а Чонин ощущает внутри себя знакомую до чесотки черную дырку внутри легких: она тяжелая, и вместе с тем совсем невесомая. - Как тебе песня? - спрашивает Сехун, приноровившись к сигарете и спокойно выдыхая тошнотворный никотин из сложенных губ. - Отличная, - комментирует Чонин, не отводя взгляда. - Под нее хочется умереть. - Даже так? - Сехун задумчиво жует губы, прислушиваясь к песне внимательнее. - Кстати, - вспоминает он, - ты забыл у меня свой скальпель. - Правда? - Чонин поворачивает голову, утыкаясь носом в чужую щеку. - А я искал его. - Ты меня прости, конечно, но я попробовал им точить свои карандаши. - И как? - Охуенно. Чонин как-то неосознанно нащупывает чужую ладонь, сжимая ее в своих пальцах, а сам утробно начинает подпевать тягуче тянущимся строкам песни: - It might be i always give out. А потом, через пару секунд песня заканчивается и магнитофон затихает. Сехун краем уха слышит, как кассета автоматически перематывается на начало, а сам замечает, что Чонин приподнимается на локте, разворачиваясь корпусом в бок; правой рукой тянется к футболке, залезая под тонкую тряпку, и задирая вверх. Холодная молочная кожа, натянутая на торчащие ребра приветливо встречает Чонина знакомыми эмоциями и ощущениями — теплыми пальцами Чонин ведет полосы от впалого живота к ямке под ребрами, задерживаясь указательным пальцем на маленьком кружочке от ожога. Чонин снова думает, что он непонятно чем думает, когда отнимает пальцы от шрама, забирает из сжатых губ почти докуренную сигарету и с тихим шепотом: - Прости, - тушит ее о бледную кожу, неподалеку от старого шрама. В этот момент кассета заканчивает отматываться и начинает играть заново, погружая в комнату в окончательную дымчатую пелену. Лицо Сехуна искажается болью, он поджимает губы, и со страхом думает, что теперь носит две метки Чонина под сердцем. - Ты можешь потушить об меня, - говорит он, даря на секунду обоим чувство дежавю, и оголяет свою грудь, стаскивая с себя футболку. У Сехуна трясутся руки, теперь он уже ни черта не чувствует себя сильным и уверенным, имеющим хоть шанс на настоящее счастье, потому что кожа Чонина тлеет под его сигаретой, а необъяснимое чувство, обозванное по незнанию любовью, чайкой трепыхается возле горла. Чонин опускается обратно, просовывая одну руку под бок Сехуна, а второй накрывая ребра, и обнимает со всей своей тлеющей нежностью. - Ты читал о чайке Джонатане Ливингстоне? - Нет, не читал, - отвечает Чонин, касаясь лбом чужого и пристально глядя в черные, слезящиеся глаза. - А я читал когда-то давно, еще в средних классах школы. Недавно вот перечитал и понял, почему тогда я не смог понять этой книжки полностью. Потому что каждый воспринимает ее по умственному состоянию. А там мы, такие же странные, как эта чайка. Ведь для них главное пропитание и возможность летать, для добычи еды. А для чайки Джонатана полет был не просто способом добычи пропитания, он наслаждался этим чувством, он летал просто потому, что ему это нравилось. И он был изгоем среди своих, - Сехун тяжко выдыхает, прикрывая глаза, ощущая теплое дыхание Чонина на своих губах. - И мы такие же дураки. - Я прочитаю, - обещает Чонин, а после накрывает чужие губы своими, сминая мягкую кожицу, такую же теплую и горькую от дыма. Сехун обнимает его в ответ, переплетаясь конечностями и холодными пятками, и вкладывает в ответную отдачу в поцелуй со всей своей недосказанностью. Магнитофон вещает английскими строками маленькую и душащую правду о них обоих, о задымленной комнате и о том, что мы целуемся, а его губы превращаются в песок, осыпаясь каскадом из моих рук и превращаясь в замок на полу. Руки Чонина обжигают теплом холодную кожу на бедрах, а руки Сехуна холодом на шее, забираясь в темные волосы: тела льнут друг к другу, сжигая двумя противоположными температурами, пока губы выжигают в мыслях очередные строчки. Now we're both in the room, and we're breathing the fumes. No doors this time, just a gap in the roof, light floods in, heaven we're blind. Then slowly suffocating, we're dying in a smoke filled room.

Сехун, почти не задумываясь, пребывая в каком-то отстраненном состоянии, торопливо шагает к лестнице на набережную. Чонин не спрашивает, молчит, послушно следуя за парнем и кутаясь в меховой воротник черной кожухи. Небо белеет серыми шелковыми полотнами над головами, а неприступная вода начинает покрываться тонкой прослойкой льда. Декабрь забирается в самую душу, а Чонин силится понять, что он чувствует от того, что они оба сумели пережить вместе эти полгода и не потеряться где-нибудь на задворках собственного эго. Сехун аккуратно спускается по лестнице, боясь поскользнуться, и, хмуря лоб, задирает голову к небу; чаек отчего-то нет и в душе скапливается непривычная тоска, будто хороший друг пропал куда-то без вести. Краем глаза замечает вставшего рядышком Чонина, темнеющего черным пятном на всеобщем бело-сером фоне, и тяжко вздыхает, потому что мыслей в голове непозволительно много. - Тебе есть, что сказать? - Чонин чувствует это тревожное молчание перед серьезным разговором кожей, и слегка ежится, пытаясь снять наваждение. - Ты не против? - Чонин отрицательно качает головой, позволяя Сехуну говорить все, что он захочет. А Сехун замолкает. Холодный воздух поддувает сбоку, теребя светло-пепельную челку, и покрывая красным румянцем бледные щеки. Руки спрятаны в карманах куртки, губы поджаты; Сехун смаргивает жидкость с привычно слезящегося правого глаза. И потом хриплым голосом, с трудом, будто выдергивая с мясом, тихо говорит: - У нас нет будущего. У нас с тобой, Чонин, нет будущего, даже не было никакого шанса на него. Сам посмотри на все это: мы ничтожны. Все, что мы по-настоящему умеем — думать и выходить из депрессии ночным поездом до утреннего авиарейса. Чонин сглатывает нервный комок, переводя взгляд от слепяще-белой дали, напоминающей вакуум, к фигуре парня с грустно опущенными плечами. - Наше поколение поголовно начинает сходить с ума, подвергаясь радиоизлучению, загрязненной среде, этике современного общества и обесцененных идеалов, и в своем сумасшествии начинает желать только смерти, потому что этот мир оказался для них слишком тяжелым. Потом по ошибке залетают, появляются дети, унаследовавшие от психованных родителей зияющие дыры в психике, которые начинают проявляться, если не с рождения, то уже в детстве точно. И так все по нарастающей, как в геометрической прогрессии. Потом эти дети-психи психов-детей вообще перестанут понимать что-либо, делать что-либо и, тем более, продолжать род, и, тогда будущих детей не будет в принципе, потому что изобретут какой-нибудь извращенный способ быть бесплодным, я уверен. Хотя, так думать, то эти нерожденные — совсем не бедные, а даже счастливые в какой-то мере: лишенные тяжести и невыносимости окружающего мира и собственного взбеленившегося подсознания. В конце концов наступит либо эволюция, либо естественный отбор, в итоге которого человечеству просто придет конец. Сехун замолкает, прикрывая усталые глаза, и начинает как-то убито улыбаться, отчего его настроение передается Чонину. Набережная все такая же одинокая и никому не нужная; Чонину кажется, что в этом самый момент они хоронят друг друга в этом тонком слое льда. - Верно кто-то сказал, что мы потерянное поколение, - добавляет Сехун, любуясь статной фигурой Чонина с мрачным, холодным и отталкивающим выражением лица. - Да и ты сам, Чонин? - вновь нарушает тишину Сехун. - Ты хочешь, чтобы у тебя была семья и дети? - Чонин хмурится, взглядом изучая лицо Сехуна, пытаясь угадать куда он клонит. - Нет, не хочу. И дело не в том, что я такой-сякой кретин, который хочет быть независимым и свободным. Просто я не чувствую в себе того стержня, который помог мне держать не только себя, но еще и жену с ребенком. Моя психика не сможет с этим справиться. - Ну, а на меня и смотреть жалко. Какой из меня отец семейства, если я сам заменяю роль женщины в постели? Я уже просто молчу про перманентное желание свести счеты с жизнью. Чонин в этот раз заметно ежится, встряхивает головой, отчего волосы челки спадают обратно на глаза; ему становится как-то неуютно и от холода набережной, и от слов Сехуна, и от безбожной правды, клокочущей в горле. - В конечном итоге — это всего лишь момент, всего лишь минуты из нашей жизни, нашей истории. Конец всегда будет один и тот же. Мы все равно умрем и будем разлагаться уже не только морально. Это так естественно, что хочется равно, как и смеяться, так и плакать. Все, что от нас остается — это просто молча ждать этого часа. Чонину хочется, чтобы этот разговор свернулся, самоликвидировался, исчез из головы и памяти навсегда, потому что он еще вчера поставил себе новый антивирусник, чтобы не ломаться и не сдаваться раньше времени, и он не должен, он не может позволить троянам Сехуна, слетающих с его языка так скоропалительно заразить систему. Однако руки начинают предательски дрожать, а голова противно пищать истиной. Чонин просто закрывает глаза и резко хватает Сехуна за локоть, обнимая одной рукой, а носом утыкаясь в пепельную макушку. Сердце нещадно клокочет под костями, тканями и кожей, под курткой, вырываясь наружу, под лед, а Сехун растерянно смеется Чонину в плечо. И только сжимая худую фигуру сильнее, Чонин понимает, что Сехун не смеется, а плачет. - Давай просто жить? - предлагает Чонин, обдавая теплым дыханием замерзшее лицо своего парня. Стоящий наверху, облокотившись о железную решетку набережной, Чанель довольно хмыкнул. Хотя всего разговора он не слышал, потому что ребята говорили достаточно тихо, последнее он услышал отчетливо, мысленно ставя Чонину пятерку в зачетку, а также радуясь, что его так и не заметили. Больше ему тут делать нечего. Отталкиваясь от решетки, Чанель неспешно бредет в сторону от друзей по набережной и пробует на вкус свой диагноз. Оказывается, вести себя, как старик можно и в двадцать два. Но Чанель все равно рад, что смог достучаться до Чонина и правильно стукнуть двоих идиотов друг о друга. Рядышком темнеет припаркованная и пустая машина, Чанель наклоняется к зеркалу заднего вида и досадно осматривает свое призрачное и посеревшее лицо, а сам вспоминает свое не такое далекое прошлое. Вспоминает, как он сбежал из дома сюда, в эту никому не нужную пустошь, гавань тоски и одиночества, чтобы спокойно умереть. Чтобы никто не доставал, никто не знал его самого и о его маленькой тайне, которая на тот момент времени была вполне операбельная. Чанель довольно хмыкает, осматривая мир вокруг через совсем новые очки, такие красивые и непритворные; сейчас Чанелю предельно все ясно. Несмотря на предоставленный шанс, Чанель выбрал сигареты, предпочел завершить раздражающий круговорот себя самого. Прижимая к груди конвертик с рентгеновскими фотографиями легких, Чанель с улыбкой смертника в очередной раз согласился, что люди до ужаса любят все усложнять.

18+

Часть 1