770 калорий минус килограмм

«Нескладный подросток, — думает Джисон и с усилием натягивает джинсы; носки ступней цепляются за дырки на коленях. — Нескладный подросток. Ни рожи, ни кожи. Когда ж это закончится?» Шерсть свитера неприятно натирает всё – шею, спину, предплечья. Но Джисон страшно мёрзнет, мёрзнет как тварь (и это в их-то жалкие минус два! Постыдился бы...), поэтому выбора не остаётся, приходится надевать, что есть. «Ничего, — мысленно успокаивает он себя, пытаясь расчёской привести волосы в хоть сколько-нибудь приличное состояние. — Вот сброшу пару килограммов, так по крайней мере футболка не будет так липнуть к телу». Джисону шестнадцать. Джисону шестнадцать, и он сущее ничтожество; по крайней мере, так кажется ему самому. Ещё так кажется их тренеру – их тренер ещё тот придурок, это знают все в студии, и Джисону отчаянно не хочется признавать, что тот в чём-то прав; особенно на его счёт, особенно в вопросе его танцевальных навыков. Джисон ещё не простил засранцу случай на выездных соревнованиях, когда его публично опустили за чтение книги в перерыве. — А соперников своих посмотреть не хочешь? — язвительно протянул тогда тренер, оборачиваясь со своего места на трибуне к сидящему двумя рядами выше Джисону. — Или ты уже всё – звезда? Книжки больше некогда читать? — В жопу себе своих звёзд засунь, — бурчит себе под нос Джисон, пытаясь застегнуть на запястье браслет; пальцы раз за разом неловко соскальзывают с замочка. Неприятные воспоминания. Ну его к чёрту. Сумка, тетради, канцелярка. Всё с собой или что-то забыл? Джисон расстегивает молнию и зарывается чуть ли не носом в бардак из листов. Домашка по истории, кошелёк с картами и проездным, бутылка воды. Вроде всё? Нет, точно что-то забыл. Джисон надевает ботинки, оттягивая пятку на обуви указательным пальцем. Подтягивает ремень на джинсах и снимает с плечиков куртку. У его чёрной осенней парки крашеный искусственный мех на воротнике, а в кармане – записка от мамы. Свёрнутые две купюры и просьба купить себе что-нибудь в столовой. Джисон устало вздыхает и закидывает купюры в нижний ящик стоящей в коридоре тумбочки. Там сверху валяется всякая его мелочёвка, какие-то брелоки, какие-то то ли резинки для волос, то ли давно порванные плетёные браслеты, и мишура из мятой налички позёмкой усыпает всё его отделение тумбочки. Точно! Джисон резко задвигает ящик (там что-то неестественно щёлкает; не дай бог сломал – получит потом от мамы), и дёргается обратно в сторону своей комнаты. На секунду тормозит – у него грязные ботинки, и сейчас весь пол будет в земле. Ну не снимать же их из-за этого? Опоздает ведь. Он мнётся секунды две на месте и аккуратно, на внешней стороне стопы ковыляет к себе. На ощупь вытягивает пачку таблеток из ящика с перемешанной одеждой (на выходных надо будет перебрать), и вылетает обратно в коридор. Вроде чисто... А на часах тем временем уже половина девятого. А ему до школы ещё час на перекладных. Да ну это всё... Он добирается до метро почти героически ­– под ногами сплошное месиво из грязи и чёрного талого снега; прикладывает карточку к валидатору, прокручивает турникет и втискивается между высоким лысым мужчиной, от которого неприятно несёт перегаром, и худой как спичка девушкой в облегающих тёмно-синих джинсах. Джисон пробегается глазами по её фигуре – точёной, будто нарисованной чёрной тушью – и её тонким-тонким ногам. Завистливо останавливается на узких бёдрах и прикидывает мысленно, сколько там сантиметров просвет между. Интересно, вот если она прямо встанет, ступня к ступне, этот просвет у неё останется? Ноги немного кривоваты, так что, конечно, останется... Джисон тоже хочет себе кривоватые ноги, но у него они отвратительно прямые, даже колени друг с другом соприкасаются. А бабушка, помнится, всегда посмеивалась над кривоногими. Да разве она что-то понимает? «Спускаюсь уже. Минут через пятнадцать буду», — отправляет Джисон. «Наверху тебя подожду», — пишет в ответ Феликс. Джисон вставляет в уши наушники, выбирает песню и ставит на шафл. У него неприятно тянет в животе, как будто немного подташнивает, и во всём теле вялость. Сесть бы. Да где он в половине девятого утра найдёт в вагоне свободное место? «And all the kids cried out, “Please stop, you’re scaring me”», — рычит Холзи у него в ушах. «Да я сам себя скеринг», — мысленно фыркает Джисон и заскакивает в вагон. *** — Может чипсов взять? С крабом. — У тебя от чипсов опять высыплет. — И то верно, — вздыхает Феликс и возвращает пачку обратно на полку. — А что тогда? Печенья, может? — Бери уже что-нибудь и пошли, — отвечает Джисон, поглядывая на часы на левой руке. — Опаздываем. Феликс кидает в его сторону ироничный взгляд, мол, моя хорошая, я знаю; и двигается к отделу со сладким. — Раньше выходить надо было, — невозмутимо отвечает Феликс и взвешивает в руках две пачки песочного печенья – ежевичное и с малиной. — Ты что-нибудь брать будешь? — Не. Я позавтракал плотно. Херня это всё собачья. Не завтракал он ничего. — Ну смотри, — Феликс неуверенно качает головой. — Вечером ещё тренировка. — Ага, — бросает в ответ Джисон. И присаживается на корточки, чтобы взять с нижней полки бутылку пепси без сахара. Делает вид, что выбирает между манго и вишней, пока сам отдыхает, восстанавливается. Господи, как же хочется просто взять и прямо здесь лечь на пол, полежать. Попялиться в потолок, в лампы; может, даже поспать. Он ставит на место вишнёвую бутылку, и чувствует, как Феликс тянет его за капюшон парки. — Пошли на кассу. Урок через пять минут. — Да всё равно опоздаем, — отмахивается Джисон. — Опоздаем. Но учитель Ким будет орать. — Будет... — вздыхает Джисон, и они плетутся к кассе. *** — Надрать бы им шею! — шипит Джисон, спешно отшатываясь от проносящегося мимо младшеклассника. Следом за кнопкой летит целая свора таких же, и все страшно орут. — Да ладно тебе, — жмёт плечами Феликс, заранее вытягивая из рюкзака учебники, чтобы не заниматься этим в напряжённой тишине класса, когда они, опоздавшие, с извинениями ввалятся на урок. — Это же дети. — Мало ли, что дети! Я их что ли любить должен за то, что они дети? Я, может, вообще детей не переношу. — Так я тоже от них не в восторге. Но им вроде как простительно. Сам себя в их возрасте вспомни, двадцать шагов по прямой пройти не мог, все углы собирал. — Но ведь не в школе! — Полдня у них в школе, что им теперь, ноги связать? — Феликс подталкивает друга в спину, потому что тот плетётся по лестнице, как улитка. — А ты чего сегодня такой вредный? Голодный, что ли? — Кофе мне нужен, — отмахивается Джисон, поправляя на плече школьную сумку, видавшую виды. — Литра два. Феликс ржёт. — Зайдём после уроков. Шуруй давай, надо хотя бы к середине занятия прийти, а то пропуск поставят. — Одним пропуском больше, одним меньше, — бурчит Джисон. — Как будто моей успеваемости что-то способно помочь. — Ответственность, — отвечает Феликс. — И настойчивость. — О да, — Джисон демонстративно тянет это «да». — Настойчивости мне не занимать. С настойчивостью да, с настойчивостью у него полный порядок. *** Он закрывает глаза и утыкается лбом в сложенные перед собой предплечья. Седалищная кость больно вдавливается в твердое потёртое сидение стула. Джисон натягивает рукава свитера дальше, к костяшкам, и пытается прикорнуть хотя бы минут на пять. — Хён, ты как, пойдёшь с нами? — кто-то толкает его под ребро, и он недовольно дергает плечами. — Куда? — В антикафе на углу. Завтра. Хотим поиграть в Last of Us вторую, там есть приставка. Чонин весь светится. Чонин весь светится и на сто процентов состоит из концентрированного позитива. Вообще, Чонину только дай добраться до игр, и рискуешь его больше никогда не увидеть. Джисон смотрит на его тёмные, отдающие синевой волосы, длинную шею с бархатной кожей, открытые ключицы и глубокую ярёмную впадину между краёв расстегнутой на две верхние пуговицы рубашки. Ебучее совершенство. Антикафе, думает он. Антикафе – это всякие там печенья, заварная лапша, конфеты. Полтора часа минимум держаться, пока все довольно жуют. Смотреть, как они беззаботно тянут чипсы из прозрачных стеклянных мисок, как шуршат попкорном в картонном стакане, как перекусывают пиццей между подходами в игре. А Джисону нужно держать лицо (в идеале – нейтрально-довольное) и пожёвывать пластиковую трубочку из стакана с колой. Колу он пить не будет, потому что кола в таких местах, как правило, обычная. Так что надо держаться. Нет, продержаться-то он в принципе продержится. Только врать-то что? Опять – что поел? Перед антикафе? Да глупо... — Тренировка, — просто отвечает Джисон, и всем сразу всё становится ясно. Чонин стонет и закатывает глаза. — Один раз пропустить нельзя? — Нельзя. Ты нашего тренера не знаешь, он сожрёт с костями. Феликс, скажи ему! Феликс даже не отрывается от своего телефона, быстро-быстро перебирая пальцами по экрану: — Это правда. Чонин дует губы. Обиделся? Джисону неудобно, но тренер правда не отпускает. Джисон с Феликсом никогда не ездили ни на какие школьные экскурсии, ни в какие лагеря на уикенд. У них график и профессиональные танцы с прицелом на. — А после тренировки? — А домашка? — парирует Джисон. В общем, от Джисона отстают. И у него даже немного сосёт под ложечкой – не от голода, просто он вдруг замечает, с какой лёгкостью друзья теперь принимают его отказы сходить куда бы то ни было. Раньше его звали, звали с охотой и регулярно. Раньше он соглашался, радостно покупал пачки три чоко-пая и выдвигался хоть на другой конец страны. После тренировки, разумеется. Но – всегда. А теперь он нервно жуёт губы, кожа на которых совсем тонкая и рвётся с одного укуса – и понимает, что все, в общем-то, потихоньку привыкают, что можно без Джисона. Что без него можно и на тусовку, и в кино сходить. Что в кафе с ним вообще нет смысла – он берёт блядский зелёный чай, может, тарелку салата, и ту едва ли мутозит палочками, изображая глубокую заинтересованность в диалоге. А в глазах у него при этом светится космических размеров похуй и немного паники – Джисон сам не видит, но чувствует. Джисон снова ложится подбородком на предплечья, слышит краем уха, как Чонин сорокой трещит с соседом по парте, и видит краем глаза, как Феликс заинтересованно и с рассеянной улыбкой печатает ответ на сообщения. И чувствует себя невероятно, невероятно ненужным. Просто, блять, фантастически лишним. У Чонина, вон, всё в порядке. У него друзья, поклонницы, куча подписчиков в инстаграме. Конечно – с таким-то лицом и ключицами. И у Феликса тоже всё клёво – у него намечающаяся личная жизнь и всеобщая полуавтоматическая любовь, потому что солнышко и вообще сын маминой подруги. Конечно, с его-то ногами и острой линией челюсти. У Джисона – нихуя не клёво. У Джисона мурашки онемения проходятся по щекам и немного туманит в голове – он голодный и очень хочет спать. Он успокаивает себя мыслью, что он, вообще-то, выглядит сильно лучше, чем в прошлом месяце, и руки у него намного тоньше, и взгляд стал выразительнее. И вообще, скоро у него тоже всё наладится. Надо просто ещё немного потерпеть. Пару килограммов. *** Вот таким он хотел бы быть – тонким, с худыми предплечьями, впалым животом и выпирающими ключицами. Чтобы кожа обтекала полупрозрачным шёлком кости на тыльной стороне ладони, и пальцы казались бы вырезанными, выскобленными из холодного светло-серого мрамора. Он хотел бы, чтобы его ребра мягкими волнами перекатывались под футболкой каждый раз, когда он просто поднимает вверх руки, а плечи выглядели бы хрупкими, словно обтёсанные ветки молодой осины; будто там совсем нет ни жира, ни мышц. Чтобы бёдра едва уступали бы в обхвате чьей-нибудь талии, и чтобы как бы он ни старался, у него никак не получилось бы прижать их друг к другу. Чтобы мягкие икры, лишённые ненужных изгибов, которые они приобретают от постоянных тренировок, перетекали бы в лодыжки с косточками настолько острыми, будто они плотно-плотно обтянуты нежно-розовой резиной. Джисон смотрит на Вонён и встряхивает головой – к чёрту. К чёрту, ему никогда не быть, как она. Ему никогда не иметь её ног длиной в бесконечность, её аристократичной бледности, её припухлых детских щёчек при почти болезненной худобе. Ему никогда не получить этой лебединой шеи и талии, которую можно было бы обернуть ремнём его джинсов два раза – нечего и мечтать. Вонён может слопать его вместе с Феликсом и закусить десертом – и не поправиться ни на грамм. Это генетика, повторяет себе Джисон. С этим ничего не поделаешь. Пальцы непроизвольно сжимаются вокруг запястья, указательный и большой соприкасаются кончиками. Они тянутся перед тренировкой в голубом зале. Из колонок гремит что-то бодренькое и с большим количеством басов; танцоры пытаются взбодриться. Джисону этот грохот бьёт по ушам, голова у него раскалывается. Вернее, не столько даже раскалывается, сколько неприятно сдавливается, и внутри черепа вздувается какой-то безразмерный воздушный шарик, расплющивающий мозг паштетом по вискам и затылку. Подташнивает опять. Феликса ещё нет, Феликс задержался в раздевалке. У него дела. Джисон знает, что это за дела – эти дела зовут Хван Хёнджином, и он ставит Феликсу хореографию для зачётного выступления. Феликс исходится на него слюнями, и Джисон в каком-то смысле даже может его понять: жилистый старшеклассник с лёгкой хрипотцой, придающей его голосу нотки сексуальности, и потрясными длинными тёмными волосами, собранными в хвост – идеально вписывается в образ элегантного вампира, которыми ребята в их возрасте болеют как ветрянкой – все скопом, с высоченной температурой и очень недолго. Это повальное увлечение рано или поздно пройдёт, думает Джисон, а худые Хёнджиновы ноги останутся. Так что да, Джисон Феликса может понять. Но не хочет. Зал всё продолжает наполняться людьми, а Джисон смотрит на них на всех без интереса, не особо двигаясь, потому что нет ни сил, ни желания. Делает вид, что тянется, соединив подошвы кроссовок и раскрывая внутренние мышцы бёдер. Всё ему тут осточертело, он устал и хочет домой. Хочет собрать сумку и ввалиться к себе в комнату, кинуть вещи на кровать, а сверху – себя, и лежать так, сканируя потолок на предмет мелких трещин, пока все остальные утанцовываются до седьмого пота в зале. Джисон бы очень хотел. А потом в зал входит он, и Джисон вообще забывает, зачем он тут. Минхо потрясный. Минхо совершенно неземной во всех смыслах. Он высокий, красивый и такой скульптурный-скульптурный. У него острые скулы, о которые натурально можно порезаться (Джисон не проверял, но не отказался бы), ровный нос с высокой переносицей, совершенно невероятные глаза. Минхо даже улыбается как-то нечеловечески: редко и всегда так, что дыхание перехватывает. У него тонкая светлая кожа обтягивает плотные мышцы, и хотя Джисон никогда не видел его без футболки, руку готов был дать на отсечение, что у него там идеальный пресс Давида Микеланджело. Джисон рядом с ним выглядит бледным пятном. Джисон влюбился в Минхо как-то внепланово и с концами пару лет назад, когда встретил его на занятиях. Влюбился, конечно, не за внешность (хотя и за неё тоже), а за невероятную харизму, за этот вдумчивый взгляд, когда Минхо раз за разом отрабатывал движения перед зеркалом, за острую ухмылку чьему-нибудь отражению, от которой немели пальцы, и за звонкий, редкий смех, отдающийся у Джисона в голове колоколами. Джисон понял, что влюбился, а вот что вляпался – не понял. А вляпался сильно и капитально, и не только потому, что Минхо был старше, талантливее, мастеровитее, и Джисон был ну вообще нигде не его уровня. Нет, Джисон вляпался потому, что понял, что даже если бы он танцевал в сто раз лучше и стеснялся бы в сто раз меньше – кто-то, вроде Минхо никогда бы и не посмотрел в его сторону. Не с его огромными щеками, не с его полными руками, не с его мягким животом, не с его короткими пальцами. Звёзды вроде Минхо не влюбляются в карликовые планеты вроде Джисона. Вот такие вот законы мироздания. Минхо проходит к дальнему краю зала; на запястье у него свободно болтается несколько резинок, в ушах – маленькие белые загогулинки наушников, а телефон зажат в длинных тонких пальцах. Джисон смотрит на него безотрывно и почти в открытую – бояться нечего, Минхо в его сторону даже не оглянется. Минхо ведь его толком не знает. Так, разговаривали пару раз после выступлений. Если неловкое кваканье Джисона вообще можно назвать разговором. Минхо небрежно оглядывает зал (ищет кого-то), и на секунду их с Джисоном взгляды пересекаются. Для Джисона это очень внезапно и не по плану – его моментально парализует, и он по-тупому пялится на Минхо в ответ, как будто всё в порядке, всё так и должно быть. Минхо смотрит на него без какой-либо отчётливой эмоции в глазах и вежливо чуть улыбается самыми уголками губ. Джисон улыбается в ответ, хотя готов провалиться сквозь землю. Вот и всё их взаимодействие. Вот такие у них отношения. Минхо продолжает рассматривать рассыпанных по залу танцоров и, видимо, не найдя кого-то конкретного, молча усаживается на пол у стены. У Джисона горит лицо и горят уши, но он не может заставить себя прекратить мельком поглядывать на этого старшеклассника, от которого за километр шпарит вайбом главного танцора какой-нибудь айдол-группы. — У тебя чего лицо пятнами? Джисон поднимает глаза на подошедшего Феликса, излучающего чистое, дистиллированное счастье, и следом замечает выходящего из раздевалки Хёнджина, не менее, в принципе, довольного. Дела у Феликса, похоже, идут хорошо. Не просто даже идут – плывут по-лебединому, небрежно покачивая бёдрами и аккуратно поправляя собранный на затылке хвост. Хёнджин – чёртов аристократ. Породистый, голубых кровей. Отборный. Его хоть сейчас – на любые выставки. Джисон касается пальцами лица и слегка удивлённо приподнимает брови: — Разве? Феликс кивает, садясь с ним рядом. — Ага. Ты не заболел? — он прикладывает ладонь Джисону ко лбу и присвистывает. — Чувак, ты холодный, как мертвец. Ты точно нормально себя чувствуешь? Джисон отмахивается и небрежно ведёт плечом. Этого ему ещё сейчас не хватало. — Да в порядке я. Феликс обеспокоенно хмурится. — Может, ты съел чего не того? Тебя не тошнит? Джисону хочется закатить глаза, но у него такое ощущение, что если он их сейчас закатит, то вместе с глазами закатится и весь остальной мир, и после этого Джисон уже не встанет. Так что чёрт с ним. — Нет, нормально, — врёт он, потому что его, конечно, тошнит, но не от «чего-то не того». От «чего-то не того» его тошнить не может по определению, потому что Джисон уже несколько дней вообще почти ничего не ел. — Голова слегка кружится. У Феликса такое откровенно взволнованное лицо, что ему хочется втащить. В смысле нет, Джисон его, конечно, любит, и любит эту неприкрытую Феликсову заботу без толики смущения, и его искреннее желание помочь вообще с чем угодно. Джисон не любит себя. За то, что врёт Феликсу и ничего не может с этим поделать. За то, что у него никогда не получится стать таким же идеальным. За то, что ему приходится буквально вылезать из своей кожи и втискиваться в какую-то новую, чужую, чтобы хотя бы немного, хотя бы чуть-чуть быть похожим. За то, что безбожно злится и завидует Феликсу из-за вещей, которые тот не выбирал и не знает. Феликс не выбирал родиться худым и красивым. Ну а Джисон не выбирал рождаться толстым куском бревна. И на кого тут обижаться? Джисон тянется молча, слушая, как Феликс трещит ему что-то о Хёнджине, который самый отзывчивый, самый талантливый, самый внимательный и вообще самый-самый. Хёнджин в это время валяется на полу возле Минхо, и Джисон замечает это потому, что не может перестать время от времени коситься в его сторону. Феликс примечает это спустя пару минут и несколько абзацев о великолепности Хёнджина. — Поговори с ним, — шепчет он Джисону на ухо как бы просто так. — Уверен, он будет не против. Джисон делает прямое лицо. — Кто? Феликс иронично закатывает глаза и смотрит на Джисона со снисходительной улыбкой. — Ты знаешь. Давай, почему нет? Он классный парень. — Именно, — соглашается Джисон. — Именно. Он классный парень, и ему нафиг не сдался кто-то вроде меня. Феликс возмущённо цокает языком. — Чего ты к себе так жесток? Ты тоже классный парень. Ты интересный, у тебя шутки клёвые, с тобой легко. Ты наверняка ему понравишься. Просто, ну не знаю, напиши ему в конце концов в инстаграме, попроси помочь с хорягой. Он же отличный танцор, пусть подтянет тебя, чтобы тренер не так ругался. Феликс подмигивает, а говорит это всё так легко и без задней мысли, что хоть стой, хоть падай. Джисон слушает его, но мысли его снова и снова обращаются не к тому, что Феликс говорит, а чего он не говорит. Феликс не говорит, что Джисон очарователен. Феликс не говорит, что Джисон привлекательный. Феликс не говорит, что Джисон красивый. Джисон знает, что он не, но иногда ему отчаянно хочется, чтобы кто-то сделал на него удивлённые глаза и воскликнул: «Как это ты нет? Ты очень даже да!». Никто не восклицает. Джисон что-то неопределённо бурчит в ответ, и от дальнейших препирательств его спасают только стихающая музыка и хлопки тренера, эхом отскакивающие от стен зала. Танцоры моментально принимаются подниматься со своих мест, рассыпаясь в шахматном порядке. Джисон встаёт на ноги, и у него резво темнеет в глазах. *** Он уже не помнит, когда последний раз чувствовал себя хорошо на тренировке, и каково это вообще – танцевать в полную силу. Джисон не старается экономить энергию или жалеть себя, но у него ровным счётом никакого ресурса, чтобы полноценно выполнять движения. Он чувствует, что делает всё из последних сил, что вкладывает в каждую связку тот максимум, что у него есть – но руки и ноги всё равно ощущаются слабыми и вялыми, как будто он едва-едва напрягает мышцы. Тренер орёт. На всех, конечно, но на Джисона особенно. Джисон ничего не отвечает, потому что вот такой вот он – спорт высоких достижений, даже если спорт этот – современная хореография; и только хмурится и плотнее сжимает губы. Тренера этот его мрачный Джисонов вид устраивает ещё меньше, так что он принимается цепляться к нему с новой силой, а Джисон только мысленно пересчитывает ноги вымышленной мухоловке. Если совсем честно – правда тяжело. Джисон чувствует, как выдыхается всё быстрее, и с каждым новым прогоном ему требуется больше времени на восстановление. В любой паузе он старается присесть или хотя бы упереться ладонями в колени, согнувшись в три погибели – что угодно, чтобы стало немного легче. У него чуть сводит судорогой мышцы, и слабо дрожат ноги; плохой знак вкупе с тем, как потихоньку нарастает гул в ушах. Надо бы взять перерыв. Надо бы подойти к тренеру, извиниться и взять перерыв. Надо сказать, что он себя неважно чувствует, и вообще, можно он немного посидит, у него кружится голова. Он ведь не так часто просит об отдыхе, он уже года два ни разу не пропускал тренировок по болезни, а без болезни не пропускал вообще никогда. Ему ведь можно... один раз? Ему же, наверное, можно? Тренер снова прихлопывает, и музыка постепенно становится громче. Та же связка – ещё раз по кругу, пока не дочистят до идеала. Джисон выпрямляется, чувствуя, как остро не хватает в груди кислорода. Вдыхает поглубже и вытирает запястьем пот со лба. Всё, после этого прогона – точно попросится посидеть. Что за детский сад, в конце-то концов. Они танцуют на счёт, громкий голос тренера перекрывает даже музыку из колонок, и звук бьющихся о пол нескольких десятков ног создаёт ритмичный грохот. Джисон поспевает, как может, но чувствует, как постепенно отливает от лица кровь, и его правда начинает подташнивать. Ладони тоже становятся холодными и немеют, так что кисти едва удаётся правильно проворачивать. Господи, да когда оно уже закончится? — Стоп! — кричит тренер. — Отдыхаем. Пять минут – попить воду, потом всё целиком с самого начала. Начинаем с ноль-пять. Танцоры облегчённо выдыхают и разбредаются по углам зала за бутылками. Кто-то, Джисон в их числе, остаётся на месте и просто присаживается на корточки, чтобы перевести дух. Это, вообще-то, не очень разрешено, но под конец тренировки все как-то смотрят сквозь пальцы. Джисон присаживается тоже, прижимает пальцы к шее, прощупывая пульс. Сердце колотится, как сумасшедшее – сто шестьдесят ударов в минуту. В принципе, не так плохо, да и тошнота вроде отступает. Джисон смахивает капельки пота с кончика носа, утирает краем футболки лоб и глаза, встряхивает головой – нормально. Нормально и, в принципе, можно попробовать ещё блок продержаться. До следующей паузы. Там будет видно. Если снова станет плохо – ну тогда ладно, тогда отпросится. Но может же и не станет. Пять минут пролетают, как один миг, и Джисон вообще почти не ощущает поток времени. Он сидит на корточках, упершись одной рукой в пол, и пытается восстановить дыхание. Новый хлопок тренера призывает всех занять свои позиции. Джисон встаёт – и тут же чувствует, как тихий гул в голове набатом бьёт по затылку. Гул этот сначала нарастает, затмевая собой пространство черепа, а потом поглощает в себя все звуки, словно проглатывает их целиком, оставляя в итоге одну только глухую непроницаемую пустоту, с каждой секундой облепляющую Джисона всё плотнее. Он упирается ладонями в колени – сейчас главное, чтобы подотпустило. В глазах темнеет, и тоже постепенно. Сначала в центре картинки появляется яркое насыщенное пятно, переливающееся, как наполненный бензином стеклянный шар, а потом это пятно расползается, закрывая всё остальное, и по контуру Джисонова зрения ползёт чёрная непроглядная полоска темноты. Джисону кажется, что его отключают, как старый ламповый телевизор – и он гаснет постепенно, очень медленно, вязким сознанием наблюдая исчезающее электричество. И чувствительность из рук пропадает так же неторопливо и последовательно. Вот это, конечно, дерьмово, рассеянно думает Джисон, стараясь удержать равновесие. Вот сейчас хорошо бы не вырубиться. Он старается дышать медленно и глубоко, но воздух больно режет по лёгким. Темно и абсолютно глухо – Джисон ощущает себя в космическом вакууме, отрезанный вообще от всего своего тела разом. Он концентрируется только на вязкой тяжести ног и на том, чтобы балансировать на своих двоих над землёй. Ладно, реально надо попросить тренера дать ему паузу. Джисон пытается потереть друг о друга пальцы, понимая, что вообще слабо осознаёт, где они у него, а где он – у них. И первое, что он чувствует – чьи-то руки, касающиеся его лопаток. Джисон открывает глаза и искренне удивляется: он сидит на полу, и даже не сидит, а скорее полулежит, опираясь кому-то спиной на подставленные руки, хотя был абсолютно уверен, что не падал. Он сидит, и лицо у него покрывается мелкими мурашками, холодное и нечувствительное, а звуки и краски потихоньку, очень медленно возвращаются тем же путём, что и пропадали. Как будто в аквариуме, честное слово. — Джи, — взволнованно маячит перед ним Феликс. — Эй, слышишь меня? Джисон морщится, встряхивает головой, хотя это не особенно помогает. Сознание возвращается уже само собой, и Джисон из лампочного телевизора превращается в старый ноутбук на Windows XP, на котором страшно долго, но поразительно упорно растягивается строка загрузки. Он чувствует руки, ноги и вообще всё своё тело. Единственное, что остаётся за гранью его понимания – глухой и абсолютный провал в памяти в тот момент, когда он падал. — Всё нормально, — сипит Джисон, отлипая от рук за своей спиной. Феликс обеспокоенно на него смотрит, но даже не прикасается; боится, наверное, что Джисон совсем рассыплется, хрустальный. — Ты в обморок упал, — говорит Феликс, и Джисон чуть не ёрничает в ответ что-то типа «да что ты говоришь»; но вовремя прикусывает себе язык. — Да всё в порядке. Голова закружилась просто. — Ну нихрена себе... — на выдохе тихо произносит Феликс. Фигура тренера появляется прямо за спиной Феликса, и на краткое мгновение Джисон боится, что вот сейчас ему влетит за сорванную тренировку. Но тренер только хмурит брови и окидывает его внимательным взглядом. — С утра как себя чувствовал? — спрашивает он. — Да нормально я себя чувствовал, — нехотя отвечает Джисон. — Не болеешь ничем? — Да нет... Кто-то из группы бурчит обеспокоенное «не, ну а я говорил, что всё так закончится! У него же одни кости остались», и толпа согласно подхватывает. Джисон морщится и старается не слушать – вот сейчас пойдут эти тупые рассуждения о том, какой он худой, и как ему нужно есть и обязательно набрать немного веса. Жаль только, что Джисона в очередной раз забыли спросить. А Джисон не хочет. Ни есть, ни набирать вес. Джисон хочет, чтобы от него отъебались и не мешали ему дотянуться до своей мечты, до которой осталось битых килограммов пять. — Давай-ка ты в медпункт сходишь, померяешь давление, — говорит тренер, и кто-то аккуратно помогает Джисону подняться. — Проводите его кто-нибудь, чтобы он опять не свалился. Джисон недовольно втягивает голову в плечи, испытывая дискомфорт от такого всеобщего внимания. — Давайте я! — резко вызывается Феликс. — Ну нет, ты остаёшься. — отрезает тренер. — Тебе ещё репетировать и репетировать. Кто-нибудь из основного состава пойдёт. — Я могу, — неожиданно раздаётся голос откуда-то сбоку, и Джисон чувствует, как вся кровь, отхлынувшая до этого от его лица, окрашивает щёки и уши в ярко-красный цвет. Ну потрясающе, ему для полной картины не хватало только опозориться перед предметом тайного воздыхания. Какой чудесный день, в рот оно ебись. Джисона всё продолжают аккуратно поддерживать под локоть, хотя он и сам неплохо стоит на своих двоих. Он отдёргивает руку и даже несильно проезжается кому-то по рёбрам. От Минхо он демонстративно делает шаг в сторону – я, мол, не кисейная барышня, подумаешь, поплохело один раз. Сам дойду. Группа разбредается по своим позициям, а они с Минхо отходят к двери в раздевалку, оставляя за собой пустые пространства на оставленных местах. Минхо не пытается с ним сюсюкаться, дверь там ему открывать или ловить чуть что – просто приглядывает очень внимательно, так, что Джисон его взгляд чувствует кожей. Они выходят в коридор, абсолютно пустой и тихий, и Джисон ощущает на лице приятную прохладу свежего воздуха. — Ты точно нормально себя чувствовал перед тренировкой? — спрашивает вдруг Минхо, и Джисон едва не подскакивает от звука его голоса. Каждый раз такое дерьмо. — Да... В смысле, нет, но я думал, это ничего страшного. Бывает иногда, накатывает. Ну там, переводные экзамены в этом году, соревнования. Всё такое. Он чувствует себя невероятно глупо. В смысле, он вообще не знает, как ещё можно чувствовать себя рядом с Минхо. Минхо – это же... ну, Минхо! Ебучее совершенство с выкрученной на сотню харизмой. — Я ещё перед началом подумал, что ты как-то неважно выглядишь. Совсем бледный был. — Ты меня видел? — Джисон почти давится вдохом. Минхо небрежно пожимает плечами, идя вровень с Джисоном. — Ну да. Вообще, я искал Хёнджина, но когда понял, что рядом с тобой нет Феликса, сообразил, что и его, наверное, пока тоже нет. Он мне про Феликса все уши прожужжал, носится вокруг него, как пчела вокруг цветка. Джисон, правда – чувствует себя дураком. Минхо знает о нём... невероятно много. Значительно больше, чем сам Джисон думал. В смысле, сам факт, что Минхо знает о его существовании – это уже за пределом его понимания. — Феликс мне тоже – про Хёнджина, — отчего-то хихикает Джисон. — Если честно, мне кажется, скоро я буду знать всё про детство хёна и насколько именно они с Феликсом совместимы по гороскопу. — О, серьёзно? — Минхо удивлённо приподнимает брови и на его губах расцветает хитроватая ухмылка. — Ну слава богу, можно будет сказать Джину, чтобы он оккупировал твоего Феликса, потому что он меня уже заебал, честное слово. Пусть потрахаются уже. — Мне кажется, ты торопишь события. Если они потрахаются сейчас – Феликс на радостях не выпустит Хёнджин-хёна из квартиры ближайшую неделю. Минхо смеётся, и Джисон смеётся вслед за ним. Это так странно, но как-то удивительно приятно – Джисону кажется, что они с Минхо правда сто лет знакомы и легко могут перетирать за школьные парочки и сплетни про то, кто, где, с кем и когда. И в то же время – Джисону кажется, что у него сейчас остановится сердце. Хотя, возможно, это просто давление. — Не думаю, что он будет сильно против. Я даже не буду пересказывать тебе Хёнджиново нытьё о беспросветной влюблённости в Феликса, иначе он мне не простит разрушения его образа недоступной цацы. Да и вообще, можешь мне поверить, удовольствие это на троечку с минусом. Джисон хихикает. — А я думал, это у тебя образ недоступной цацы, хён. Минхо поворачивает к нему лицо и приподнимает брови. — Погоди, серьёзно? Они останавливаются, и Джисон смотрит Минхо глаза в глаза, и ему даже становится немножко неудобно, но в основном – дико кайфово. Минхо глядит на него внимательно, без стеснения и неловкости, и что-то в лёгком наклоне его головы заставляет раз за разом очерчивать взглядом контуры его идеального лица. — Ну да, — пожимает плечами Джисон, пытаясь делать вид, что не умирает внутри, как ёбаная пятиклассница. — Ну знаешь, ты весь такой холодный, сосредоточенный, ухмылочки эти твои, на подкаты не реагируешь. На тренировки приходишь всегда вовремя, одежда у тебя всегда аккуратная. На тебя половина группы слюнями исходится, а ты знай себе хреначишь хореографии и всех динамишь – ну прямо натурально айсберг в океане. Идеально обтёсанный. Джисон говорит, говорит, говорит, не затыкаясь, и с каждым новым словом ему становится в два раза кошмарнее, но он не может закрыть себе рот, потому что ему срочно нужно сделать вид, что ему-то на самом деле пофиг, он и сам на пафосе и на дзене. Отличная стратегия, Хан Джисон, но больше не думай, у тебя не получается. — О, вот как, — задумчиво тянет Минхо, но при этом отчего-то непохоже, чтобы его это действительно волновало. — Понятно. А ты? Джисон чуть не икает от неожиданности. — А что я? Минхо снова смотрит ему в глаза, и Джисон вообще-то не привык к такому количеству внимания к себе на минуту времени. У него сердце слабое, так же можно и богу душу отдать. — Ну, ты тоже на меня слюнями исходишься? Так, ладно, отбой, всё предыдущее не было пиздецом. Вот сейчас – пиздец. — А что, похоже? — выдаёт Джисон единственную адекватную мысль, которая приходит ему в голову. Все остальные варианты, варьирующиеся в диапазоне между «Да! Да, конечно, да, да, конечно!» и «Выходи за меня? В смысле, бери меня в... э, взамуж?» он торопливо отбрасывает. Минхо снова хмыкает. Господиблять, какой он красивый. — Да нет, вообще-то, — он неопределённо качает головой. — Я поэтому и спросил. Мне вообще казалось, ты меня недолюбливаешь. — Я? — Джисону кажется, что ему пора ингалятор, а то он так скоро точно заглохнет. — Ну да. Ты так... ну знаешь, так поглядываешь на меня иногда, как будто кувалдой хочешь прибить. Я подумал, может тебя бесит, что я в основном составе, а ты – нет. Ой, ну спасибо, по больному проехался. В смысле нет, ты дурак, какое кувалдой? — Нет, — Джисон мотает головой. — Нет, конечно. Просто я... На самом деле, я хотел спросить, не мог бы ты со мной немного позаниматься, чтобы подтянуть мне кое-что из базы? Минхо смотрит на него и впервые – действительно удивлённо. Вот так с какой-то искренней, детской растерянностью, проскользнувшей на его лице буквально на секунду или две; а затем он снова делается невозмутимо-спокойным, с этими горьковатыми нотками чувства собственной идеальности. Минхо прикрывает глаза и едва слышно хмыкает. А затем говорит. — Да. С радостью. И Джисону кажется, что он сейчас умрёт. — Но сначала ты сходишь в медпункт, — уже прохладнее добавляет Минхо и кивает головой на дверь около них. — Нужно быть уверенными, что с тобой всё в порядке. С Джисоном всё в порядке. С Джисоном всё настолько охуенно, что он готов взлететь на луну. — Ага, — сдавленно выдаёт Джисон, искренне надеясь, что на его лице не пропечатывается жирным шрифтом ярко-красное «Я ЛЮБЛЮ ЛИ МИНХО». Из медпункта Джисон выходит минут пятнадцать спустя, уже чуть более бодрый и отдохнувший. Не то чтобы медпункт – такое одухотворяющее место, но любая возможность посидеть для Джисона – дар божий. Минхо ждёт его на скамейке напротив двери, упершись в телефон. Джисон пытается понять, когда тот его взял, но не может. Он был с Минхо ещё в зале? Или Минхо успел сходить за ним и вернуться обратно? Ебучая сплошная дыра в памяти Джисона. Минхо поднимает голову, слыша щелчок дверной ручки. Взгляд у него всё такой же спокойный, но странно-внимательный, как будто он каждое Джисоново движение мимоходом анализирует. И даже не затрачивает на это ни капли усилия. — Я же говорил, просто давление, — произносит Джисон, останавливаясь возле Минхо. — Пониженное. Скоро пройдёт. Минхо понимающе кивает и встаёт со скамейки. — Лучше бы тебе домой и отдохнуть денёк. Проводить тебя? Слушай, хочет сказать Джисон, а может ну его, этот дом? Давай сразу к тебе? — Да нет, спасибо, хён, правда. Я сам. Тем более, нехорошо у тебя столько времени отнимать, ты и так из-за меня половину тренировки пропустил. Минхо неопределённо покачивает головой, мол, фигня, забей. А затем протягивает Джисону свой смартфон. — Добавь свой номер. Я напишу тебе вечером, узнаю, всё ли нормально. И говорит это так буднично, мол, ну ты же мой младшенький, как же я тебя так оставлю. Непорядок. Джисон хмыкает, берёт из рук Минхо телефон и принимается забивать номер, вкладывая максимум усилий в то, чтобы внутренний ураган не прописался сейчас у него на лице. Минхо спокойно ждёт и вертит что-то в руках. — Держи, — Джисон возвращает телефон владельцу. — Можешь мне в телеграме написать или в вотсапе. Ну или в инсте, к инсте у меня номер тоже привязан. Вообще-то, можешь написать мне сразу в свидетельстве о браке. Минхо принимает телефон из рук и кивает. — Окей, отлично, — а затем протягивает Джисону что-то в ответ. — Держи, съешь. Поможет с давлением. Джисон смотрит на шоколадку и хочет сказать, что ну ёб твою мать, Ли Минхо, это же надо было всё так испортить. А сам только с усилием натягивает привычную вежливую улыбку, уже напоминающую ему вторую кожу, и мягко качает головой. — Нет, спасибо. Я не голодный. Поем дома. Минхо щурит свои кошачьи глаза и чуть наклоняет голову набок, не убирая руки. — Да ладно, это просто шоколад. Горький. Съешь кусочек, станет полегче. И Джисону правда хочется втащить ему кувалдой или чем там говорил Минхо. У него внутри всё как-то странно сжимается. Вид красивой яркой обёртки не вызывает никакого желания – только страх. Только страх, напряжение, сгустком собирающееся внутри, и потребность сейчас же отскочить подальше. Отстаньте от него? Просто отстаньте от него? Не надо ему есть, он сам разберётся. Отстаньте просто. — Правда, не надо. Аппетита совсем нет. Наверное, из-за обморока. Минхо опускает руку и задумчиво смотрит куда-то себе под ноги. — И давно у тебя аппетита нет? Джисону это всё смутно напоминает ту сцену из «Сумерек», и приходится усиленно бороться с желанием сказать в ответ «уже да». Он сглатывает какой-то сухой ком в горле и максимально нейтральным тоном отвечает: — Да с утра. Наверное, поэтому и почувствовал себя неважно. Минхо поднимает на него взгляд – очень, очень внимательный, и задумчиво тянет многозначительное «м-м-м». Джисон отчего-то чувствует себя разоблачённым мошенником. — Ну ладно. Я тогда наберу тебя ближе к вечеру. Скажи, если что-то будет нужно. Из глаз Минхо пропадает прежняя подозрительность, и Джисон даже как-то выдыхает. Он только теперь понимает, как вспотели его ладони; от всего этого – и от усталости, и от того, что Минхо с ним разговаривает, и от того, как Минхо с ним разговаривает. И Минхо как будто бы... не плевать? Да это всё не на самом деле. Ну так в реальной жизни не бывает. Джисон только и может, что согласно кивнуть, и чуть было даже не кланяется уважительно перед сонбэ, но вовремя себя одёргивает, потому что это было бы ну как-то совсем странно в нынешней ситуации. А по коже у него всё ещё мурашки от того, с каким непонятным беспокойством смотрит на него Минхо. А может, это давление; чёрт его знает. И им бы сейчас разойтись, картинно так, красиво, чтобы как в фильмах, и удар хлопушки – дубль. Но Джисон неловко кусает губу от нервов (Минхо за этим...смотрит?) и чуть смущённо выдаёт: — Да, хорошо. Ну... мне тогда в раздевалку за вещами надо, наверное. Минхо кивает. — Я передам тренеру, что тебя освободили. Точно до дома тебя не надо проводить? Надо! — Нет, не стоит. Спасибо, хён, правда. Минхо чуть улыбается, и в глазах у него светится что-то чертовски тёплое, но чертовски упрятанное. — Можно просто Минхо, — говорит он, а потом зачем-то кладёт ладонь Джисону на лоб, отводя чёлку. — Холодный ты какой-то, конечно. У тебя точно нет истощения? Джисон выдавливает кривую улыбку и только дёргано жмёт плечами: — Это от нервов. Стресс. Пиздец, думает Джисон, конечно от нервов. Как тут не нервничать – когда главный краш твоей жизни стоит с тобой в коридоре, один на один, и вы щебечете друг другу, как глупые младшеклассники. И он предлагает тебя проводить, а ты, дурак стоеросовый, ещё и упираешься. Го-о-осподи, ну Джисон... Кожа в том месте, где прикасается Минхо – электризуется. Прям натурально, Джисон аж чувствует, как у него там что-то потрескивает и хлопает фейерверками. И ладонь у Минхо очень тёплая и совсем сухая; не то, что у Джисона. Мягкая такая, и пальцы длинные. А ещё Джисон слышит дыхание Минхо в полуметре от себя, и он поклясться готов, что тот вообще почти не дышит. Вдыхает, так, раз секунд в десять – но очень громко, глубоко, как будто ему только и хватает усилия, чтобы сделать один большой выдох, а потом снова вдох. Вау. Вау. Минхо отнимает ладонь, прячет её в карман – туда, где лежат телефон и шоколадка. Джисону хочется закричать «Верни на место!» (как будто пальцам Минхо самое место у него на лбу, конечно), и он вообще-то себя еле сдерживает. Сдерживает только потому, что так реально можно в обморок хлопнуться. Второй раз за день – это совсем уже перевыполнение плана. На месяц. — Я... — и голос у Джисона немного даёт петуха; ну ещё бы. — Я это. Зайду, наверное, ещё раз к медсестре, попрошу водички и кофе, может. Слышал, кофе помогает. Воздухом ему сейчас подышать поможет. И, видимо, таблетки от сердца. Минхо чуть заметно поджимает губы (недоволен?..), но всё же не отводит взгляд и смотрит Джисону прямо в глаза, совсем без стеснения и даже с какой-то безобидной наглостью. Джисон от этого взгляда чувствует себя загнанной антилопой – у него так же трясутся тонкие ноги и округляются огромные тёмные глаза. — Хорошо, — он кивает пару раз, и что-то такое слегка грустное проскакивает у него во взгляде. — Тогда... ещё увидимся? У Джисона сердце подскакивает куда-то в горло, стукается там о гортань и застревает в глотке – вот так он это всё чувствует. Погодите, так а что... так правда можно? Он улыбается – искренне – и делает шаг обратно к двери в медкабинет. — Конечно. *** Вагон слегка трясёт, наушники разрядились, и Джисон слушает, как колёса с грохотом колотятся о рельсы. Рюкзак болтается у него на одном плече, а другой рукой он держится за поручень; справа и слева его зажимают, как кильку в банке, плотно прижатые друг к другу пассажиры. И запахи, запахи, запахи. Джисон чувствует их, но даже не находит сил поморщиться – хочется спать. Пахнет духотой, пóтом, подземкой и снова духотой. Духота эта всеобъемлющая и всеобволакивающая – она в свои гибкие лапы загребает вообще всё, и воздух становится каким-то тугим, очень плотным и вязким; так, что тяжело вдохнуть. И даже вдохнув, ты чувствуешь его внутри, в лёгких, как он расползается там, отвратительно-тёплый и липкий, и кучкуется странным густым желе. Джисон вот чувствует. Ему, на самом деле, тяжело. Он устал даже идти до метро, а уж стоять всю дорогу до своей станции – испытание сверх человеческих возможностей. Обычно они с Феликсом едут домой уже после тренировки, в девятом часу, и самый наплыв уже рассасывается, так что нет-нет, да и получается отхватить себе свободное место. Сейчас – нет. Сейчас Джисону вообще кажется, что он стоит не сам, а его вес держится зажимающими его телами. Он уже почти привык, что полукилометровая прогулка даётся ему теперь с трудом. Как он при этом умудрялся ходить на тренировки и танцевать – остаётся загадкой; но, видимо, срабатывают какие-то совсем древние природные механизмы, какой-нибудь там норадреналин, ацетилхолин, серотонин, чтобы приглушить боль, и прокатывает. Но когда вопрос не стоит ребром так уж сильно (а тренировки – это буквально выбор между жить и умереть), все эти -лины и -нины вообще отказываются работать. Наверное, догадываются, что может пригодиться на потом. И Джисон обычно чувствует себя так, как будто как минимум пробежал марафон. Ноги становятся совсем ватными, сил не хватает даже руку поднять – ощущение такое, что лишь бы присесть, и на том спасибо. И дыхание. Дыхание заканчивается буквально метров через сто. Поэтому, стоя в вагоне, Джисон мысленно ревёт от обиды и молится-молится-молится. Чтобы состав быстрее доехал. Чтобы чьё-нибудь место освободилось. Чтобы можно было хотя бы пробраться к краю вагона и привалиться к двери. Воздуха и так мало, а Джисон чувствует себя так, как будто ему надели кислородную маску и забыли включить аппарат. И теперь у него всё под этой пластиковой крышкой запотевает и хрипит. Гадко. Он закрывает глаза и пытается отвлечься на что-то хорошее. На что-то, что могло бы занять его мысли до самой станции. Сколько он сегодня ел? Ничего на завтрак, стакан чая без сахара в столовой и одно яблоко. Яблоко – пятьдесят калорий. Но он срезал кожуру, так что... может, сорок? А за тренировку он сжёг наверняка не меньше двух сотен. И ещё пешком от метро до школы и обратно – километра два-два с половиной. За километр сжигается примерно сорок пять, сорок пять помножить на... ну пускай на два – девяносто. Ну можно округлить до ста с учётом ещё всяких поправок. Так, ну триста-четыреста движением, плюс своего обмена... допустим, тысяча или около того. Получается, тысяча четыреста минус приблизительно пятьдесят-шестьдесят калорий. Тысяча триста в чистом остатке получится точно. Вау, тысяча триста – это очень прилично. Это даже можно ещё калорий на сто или двести чего-нибудь съесть, если совсем плохо будет. Броколли? Упаковка четыреста грамм, четыреста на тридцать – сто двадцать. Да, сто двадцать хорошо. Лучше, конечно, продержаться, но сто двадцать ещё туда-сюда. Главное, не уйти за эту минус тысячу. Душно – кошмар. Просто очень. Джисон хмурится, стараясь сдержать тошноту. Блевать ему, конечно, нечем, но ощущение неприятное. Как будто тугой воздушный шарик засунули в желудок и теперь он там сдувается. И ещё где-то под рёбрами так давит... Ой, вот и приехали. Давай, Джисон, надо держаться. Ещё пару станций. Вот так оно всегда начинается – с лёгкой тошноты и ощущения головокружения. Потом начинают неметь пальцы, и по щекам и кистям ползут колючие мурашки. Они прямо больно впиваются в кожу, и Джисон перестаёт нормально чувствовать руки. Он аккуратно опускает рюкзак себе под ноги (поднять бы, блять, потом, лишь бы поднять) и приподнимает ладонь. Она трясётся, причём так заметно, мелко, и явно не из-за трясучки в вагоне. Дрожат пальцы. Не судорога, а просто дрожь. Но её никак не успокоить. И это невероятно раздражает – пальцы дрожат, а ты ничего не можешь сделать. И тошнота. Ещё эта непроходящая тошнота. Джисон хочет расплакаться, топнуть ногой, и чтобы ему вот прямо сейчас уступили место. Он больше не может стоять, у него сил нет. Вот почему та девушка, очевидно здоровая и полная жизни, может сидеть, а он – должен стоять? По нему что, не видно, что он..! ...что? Джисон втягивает голову в плечи и трёт пальцы о ладонь, чтобы избавиться от этого противного чувства онемения. Ты разве не этого хотел? Не худобы своей ебучей? Не чтобы все думали, что ты от природы такой? Что это у тебя генетика? Возраст у него переходный, блять, ну конечно. Мозг у тебя переходный. Из человеческого в рыбий. Чего глазами хлопаешь? Поезд сбрасывает скорость и потихоньку, стуча колёсами – тудум-тудум-тудум – подбирается к станции. Подползает к платформе, потихоньку, словно зверь в засаде и – ух! – коротким рывком замирает. Люди в едином потоке по инерции дёргаются вперёд, а потом так же синхронно возвращаются обратно в вертикальное положение. Джисон едва успевает подхватить пальцами рюкзак и позволяет толпе вынести себя на станцию. Тошнит-тошнит-тошнит. Он кое-как добирается до эскалатора, сам себя не помня; встаёт в очередь и потихоньку, шаг за шагом перебирая ногами, добирается до металлических ступеней. Добирается и – сразу садится. Плевать, что подумают люди. Плевать, что это неприлично. И запрещено вообще-то. Плевать, плевать, плевать. Он так устал, господи, так устал... Пальцы сами забираются во внутреннее отделение, Джисон достаёт оттуда бутылку, вода в которой немного плещется от тремора. Крышку отвинчивает почти на ощупь, прижимает горлышко к губам и делает глоток. Холодная вода устремляется в гортань, и желудок поджимается. От воды, вообще-то, уже противно. Кроме неё ничего, и поэтому – противно. Джисон утыкается лбом в пристроенный на трясущихся коленях рюкзак и плотно сжимает веки. Тошнит. *** Мамы в это время дома нет, и слава богу. Удивилась бы, начала задавать вопросы. Проблем не оберёшься. Он заваливается в квартиру, закрывает за собой дверь, кидает на тумбочку у входа ключи. Падает в кресло. В белое мамино кресло, прямо в уличной куртке. Она этого не разрешает, конечно, но на кой чёрт тогда было ставить кресло в прихожей? Естественно, он будет садиться в него в уличном. Усталость – по всему телу. Не приятная, какая бывает после хорошей тренировки, когда мышцы сладко тянет, а опустошающая, выжигающая усталость. Слабость, выедающая тебя изнутри по чайной ложке. Отнимающая у тебя руки и ноги, и заодно – голову. И выхода из неё никакого нет. А главное, если бы был – Джисон бы не пошёл. Он сидит так в полной тишине минут двадцать. Оно как-то само так выходит, потому что Джисон немного прикрывает глаза – не до конца – и медленно дышит, наслаждаясь тем, что ему больше не нужно прикладывать никакого усилия, чтобы шевелить вообще чем-либо. И тошнота немного отступает, и дышать становится легче. Ещё немного крутит желудок, но это ничего, пройдёт. А минуты всё текут и текут, и в этой тишине они растворяются и расползаются в бесконечность вместе с шелестом ползущей по циферблату секундной стрелки. У него нет даже кота или, скажем, хомячка. Лучше крысы. Короче, никого, кто встретил бы его с учёбы и хотя бы полизал руки. Никого, кому было бы не всё равно – хотя бы на примитивном, животном уровне. Он в этой квартире совсем один, и эта глухая, мёртвая – буквально мёртвая – тишина накрывает жестокой хлёсткой волной. Прижимает и придавливает, не жалея. Размазывает неровным слоем. Джисону нравится быть одному. Это странно и иррационально, потому что всё, что он делал последний год – было ради того, чтобы никогда больше не оставаться одному. Чтобы не стесняться в компании одноклассников, чтобы не бояться быть осмеянным в танцевальной группе, чтобы не чувствовать себя лишним на любых подростковых тусовках. Чтобы ходить по кафе и чувствовать на себе заинтересованные взгляды, когда он, худой и изящный, будет небрежно поправлять замочек чокера на тонкой шее. Чтобы перед всеми красоваться своей привлекательностью. А худоба – это привлекательно. Без неё вообще непонятно, как жить. Джисон вот и не жил раньше толком. Так, выживал. И ясно теперь, почему у него до этого не было никаких отношений – разве на такого хомяка вообще кто-то посмотрит? С этими его мягкими руками-сосисками, с вываливающимся из-за пояса шорт животом? Со слипающимися бёдрами? Со слоновьими лодыжками? Ну нет. Конечно же нет. Он бы и сам не посмотрел. Если он хочет себе отношений с кем-то привлекательным – с кем-то, кто Минхо? – то должен соответствовать. Нечего ныть, нечего сетовать на природу. Берёшь себя в руки – и делаешь. Двигаешься побольше, ешь поменьше. В идеале – вообще не ешь. Так будет быстрее и наверняка. Джисон поднимается с кресла (усталость моментально накатывает снова), подхватывает рюкзак за лямку и тащит его за собой прям по полу. Там килограмма два, может, вместе с учебниками и формой. Можно и по полу, чёрт с ним. В душ бы. Да, хорошо, конечно, что дома никого нет. Что не нужно прятаться по комнатам, чтобы не дай бог никто не попытался выспросить у него, как прошёл день и что он сегодня ел. Что не нужно отвечать на одинаковые вопросы, вызывающие одно только раздражение (у Джисона на хроническом голоде вообще всё вызывает раздражение). Что не нужно опять отнекиваться и увиливать, делая вид, что он не голоден или поест потом. Сейчас в душ, потом сымитировать ужин, и – спать. В ванной он скидывает с себя свитер, стягивает из-под него белую хлопковую футболку. Взгляд сам перескакивает к зеркалу – оно у них большое, круглое и очень чистое; мама не любит разводов на стекле. Джисон смотрит на себя, и губы сами собой растягиваются в улыбке. Слабенькой такой, потому что, если честно, там внутри такое выжженное поле из сплошного нихуя, что даже радость получается какая-то блёклая. Худой. Да, вроде бы действительно наконец худой. Рёбра заметны под кожей даже с опущенными руками – он видел такие фото в инстаграме и очень хотел так же – на руках проступают вены. И запястья такие тонкие-тонкие – даже издалека видно, какие хрупкие. Джисон проводит руками по шее с бледной, сероватой кожей, наслаждается ощущением грубой пекарской бумаги под пальцами. Вниз, к чётко проступающим ключицам – можно было бы носить свитера с воротом, если бы он так не мёрз. По грудине, пересчитывая каждое выделяющееся ребро, и до самого живота. Пальцы смыкаются под пупком. Да, тут ещё осталось немного жира. Можно будет сбросить ещё. Может, и с рук сойдёт, и с щёк немного. Он зажимает между большим и указательным тонкую полоску кожи и тянет. Да, можно ещё пару килограммчиков, и хватит. Потом – только удержать. Джисон смотрит на свою ладонь, с обидой отмечая, насколько же на ней прибавилось линий. Всё сплошь – тонкая паутинка морщинок, хрупкой кожи, идущей заломами от каждого движения. Прямо как у старой бабки. Много-много линий. Почти целое полотно. Ладно, он знал, что что-то такое будет, когда начинал всё это. Ладони все в морщинах – это не страшно. В конце концов, почти незаметно. Это вообще смешная цена за всё то, что он уже получил. Почти не считается. Джисон включает горячую воду и, скинув с себя оставшуюся одежду, забирается в душ. Хочется присесть, потому что стоять уже трудновато, но это будет как-то совсем странно и неудобно. Поэтому – просто утыкается лбом в стенку и позволяет воде щекотать ему заднюю сторону шеи. Сейчас выйти – и на кухню. Надо будет посмотреть, что там есть в холодильнике, завернуть в фольгу, чтобы запаха не было, и в мусорное ведро. Обязательно поглубже, и можно другим мусором сверху прикрыть. Потом посуду не забыть: тарелки нужно сполоснуть и поставить сушиться, как будто он ел. И приборы столовые. Можно в чашку немного чая налить, поставить рядом для вида. Ещё что-то? Да вроде всё... Точно, и сковородка. Сковородку тоже сполоснуть, иначе мама удивится, как он всё холодное из холодильника ел. Можно даже сначала еду на сковородку выложить, повозить по ней, чтобы остались маслянистые следы, и только потом в фольгу. И тогда сковородку не мыть, а просто оставить на выключенной плите, так даже лучше будет. Правдоподобнее. Вода стекает по спине, по выделяющейся линии позвоночника – прямо как пластины у стегозавра – ручейками ползёт к животу. Джисон поднимает голову и позволяет тёплым струям щекотать ресницы. Волосы липнут ко лбу, он смахивает их руками, и в пальцах остаётся несколько маленьких прядей. Выпадают, блять. Ладно, это ничего страшного. Волосы – не зубы, отрастут. Витамины можно какие-нибудь попринимать, там почти нет калорий. Короче да, волосы – это фигня, это ничего страшного. Вот снова стать толстым – вот это страшно. Так страшно, что аж воздух в груди затвердевает от одной мысли. И ужас сковывает трахею. Ну нет, он ни за что, никогда снова не наберёт вес. Чего бы это ни стоило. И никто ему не помешает. *** Стук раздаётся прямо внутри головы, переплетаясь с неясным хаотичным сном, который видит Джисон. Этот сон похож на все предыдущие: он страшный и бессистемный, и единственное, что там происходит – Джисон срывается на огромное количество сладкого и параллельно закусывает здоровым багетом с малиновым джемом. В общем, ничего хорошего. Как и в случае со всеми нехорошими вещами в его жизни, Джисон привык. А вот к странным гулким ударам, звучащим на фоне, как аккомпанемент к основному действию, не привык. И он даже не сразу понимает, что стучит не только у него в голове, а на самом деле. Джисон в последнее время спит всё хуже, чаще рвано дёргается и просыпается за ночь десяток раз от судорог в икрах и ощущения скручивающегося желудка. И отдохнуть во время такого сна совсем не получается – просыпаешься ещё более уставшим и выпотрошенным, чем ложился. Он приходит в себя короткими мелкими рывками, будто глохнущая на зажигании машина. Где-то на краю сознания звонко тикают настенные часы – цык–цык-цык – и под окнами ревут автомобильные моторы. На первом плане, конечно, стук; не слишком громкий, но отчётливый. Джисон лежит какое-то время на диване, как уснул – на спине, свесив с края ноги – и плавающим взглядом, долго моргая, ползает по потолку. Очень не хочется приходить в себя. Очень не хочется приходить в себя, причём – хронически. Джисон устало проводит руками по лицу и ниже натягивает рукава толстовки – мёрзнут пальцы. Стук всё продолжается, и это точно не родители (мама предупредила, что они будут поздно). Консьерж, может? Стояки там какие-нибудь проверить или очередные коллективные бумажки подписать... Ну а Джисон-то им чем поможет? Он же не пустит сам чужих людей в квартиру. И подписать ничего не сможет – он не собственник и вообще формально прописан у бабушки. Притвориться, что нет его? Джисон глубоко вздыхает, надавливая основанием ладоней на глазные яблоки, и встаёт. Ладно, если это не прекращается, надо хотя бы выйти и сказать, чтобы подошли попозже. Например, в сентябре. Годика так через два. В голове у него ещё слегка туманит, но потихоньку рассеивается. Джисон с удовольствием зевает, широко так, набирая полную грудь воздуха, и выползает в коридор. По входной двери всё ещё долдонят, но так, культурненько, без нажима. Хорошо, думает Джисон, что у них нет звонка. Иначе он бы уже давно двинулся крышей. Пальцы открывают замок внешней двери на автомате: щёлк – и провёрнуто нижнее колёсико, щёлк-щёлк – и отъехал в сторону толстый прямоугольник накладного замка. Джисон кладёт ладонь на ручку, продавливает, и дверь распахивается наружу. — Привет, — произносит голос с этой самой ружи, и Джисону требуется ещё секунд десять, чтобы удостовериться, что он точно не спит. Минхо стоит перед ним в короткой тёмной куртке на меху, чёрных забрызганных к низу джинсах и с рюкзаком через плечо. По рюкзаку прямо сразу видно, какой он тяжелый – плотно набитый, что аж около молнии натягивается ткань, и лямка отчаянно провисает под весом. С тренировки, наверное. — Привет, — отвечает Джисон, и на большее ему не хватает ни храбрости, ни соображалки. Они смотрят так друг на друга какое-то время – Джисон ошалело, а Минхо с лёгким оттенком ожидания – а затем Минхо, наконец, поясняет. — Я звонил тебе, ты не брал трубку. Я подумал, вдруг всё-таки что-то случилось. Решил проверить. Джисон хлопает на него глазами, и маленький человечек на его левом плече пытается забить того, что на правом, чтобы он не орал. — А откуда у тебя мой адрес? Минхо чуть смущённо улыбается. — Хёнджин дал. — Хёндж?.. А-а-а. Феликс. Минхо хмыкает и кивает. — Да, Феликс. Прости? Джисон мотает головой и давит ответную улыбку. — Да нет, всё нормально, я даже рад. В смысле, мне очень приятно, что ты зашёл. В смысле, проверить. В смысле... О господи, — Джисон сам смеётся над своей нелепостью, совершенно ему очевидной, прикладывает ладонь ко лбу и сконфуженно косится на Минхо, улыбаясь. — Извини. Ты, э-э-э... чай будешь? — Меня сестра дома ждёт... — и у Джисона что-то грустно скулит внутри. — А вообще-то знаешь, да, не откажусь. Джисон отскакивает от дверного проёма, как ужаленный, запускает Минхо внутрь и прикрывает за ним дверь. — Обувь тут на коврике оставь, рюкзак тоже можешь здесь где-нибудь кинуть, ну или бери с собой – как хочешь. Ванная вон, прямо по коридору. Куртку на кресло просто кинь, я потом повешу, если что. Я пока пойду воду поставлю кипятиться, тебе чай какой, чёрный или зелёный? Минхо сбрасывает с плеч куртку, аккуратно складывая её на подлокотник кресла (любимого белого маминого кресла, на которое в уличном нельзя!) и смотрит на Джисона с какой-то странной нежностью во взгляде. — Чёрный, если можно. Любой, на твой вкус. Пойду руки помою. Они расходятся в разные стороны (Минхо в ванную, Джисон – на кухню), и Джисону эта пауза правда необходима, потому что ему нужен тайм-аут. Он щёлкает кнопкой чайника, забирается рукой на верхнюю полку шкафа, выуживает оттуда металлическую баночку с растительными узорами и дышит-дышит-дышит. Минхо... у него в квартире? Минхо? У него? В квартире? Го-о-осподи... Он засыпает заварку во френч-пресс (способ, одобренный лично его мамой) и заливает кипятком. Чаинки внутри мечутся и мечутся, оставляя за собой тёмные, красноватые следы окрашенной воды, и Джисон чувствует себя одной из этих чаинок: его только что залили горячей водой сто градусов, и теперь его болтает по круговой со скоростью девяносто километров в час. А можно накрыть его крышкой? (У тебя дома Минхо, идиот!) Джисон, если честно, даже не знает, есть ли у них в ящиках что-то к чаю, и если есть – то где. Он последний раз ел печенье... месяца два назад. И с тех пор вообще старался не появляться на кухне. В идеале – не появляться дома. Минхо возникает в небольшом коридорчике в кухню совсем неожиданно, подкрадываясь тихо, как кошка, и Джисон аж подскакивает, когда слышит его мягкий голос у себя за спиной. — Я там вытер тем полотенцем, которое около раковины на крючке висело. Это ничего? Джисон оборачивается к нему, параллельно доставая из шкафа чашки. — Ничего, оно как раз для рук. Тебе сахар нужен? — Ложку, если можно. «Если можно». Очень он любил эту формулировку – если можно. Джисон это ещё раньше заметил, когда они на соревнования в другой город выезжали. «– Вам план города распечатанный выдать? – Да, если можно», «– Сауна работает до семи, можем для вашей команды оставить открытой часа на полтора. – Если можно. Спасибо». Господи, конечно тебе можно, Минхо. Тебе можно луну, звёзды и все остальные небесные тела, включая красных карликов и какие там ещё есть светила. Они садятся за стол, друг напротив друга, Джисон выставляет сахарницу, вазочку с печеньем и всякими мамиными конфетами, ставит чашки. Минхо с аккуратной вежливой улыбкой всё это принимает, давит на стержень и разливает им чай. И Джисон вдруг с волнением осознаёт, что совершенно не знает, о чём им говорить. Они ведь вроде как... и не друзья даже. Так. Товарищи по группе. — Так что? — первым начинает Минхо. — Ты трубку не брал. Джисон уже успел забыть, почему именно Минхо приехал к нему (при таких обстоятельствах не стыдно забыть и собственный день рождения), и уши у него теперь становятся ярко-пунцовыми, как два светофорных сигнала, и он прямо чувствует, как лицо автоматически идёт пятнами. Боже, какой стыд, правда. Минхо ведь приехал к нему, потому что не дозвонился. А Джисон обещал ему сообщить, как он себя чувствует. Ну он ведь не думал, что Минхо правда не всё равно! Честное слово, Минхо приехал к нему, потому что не дозвонился... С ума сойти... — Я заснул, — честно признаётся Джисон. — Приехал, сходил в душ и отключился на диване. Извини, пожалуйста. Минхо отмахивается, мол, ничего страшного. (Ничего себе «ничего страшного»! Ему ведь от дома Джисона ехать аж до..! ...а где он живёт, кстати?) — Хорошо, что ты отдохнул, — Минхо говорит это так мягко и с такой странной заботливой интонацией, что Джисону правда вдруг кажется, что Минхо не всё равно. — Так ты ещё не ел? Джисон тушуется. — Да я не... не голоден ещё в общем. Думаю, это из-за давления. Потом поем, наверное. Минхо отпивает из чашки и смотрит на него исподлобья, очень внимательно; и у Джисона такое ощущение, что тот видит его насквозь. И его покрытые мурашками предплечья под тканью тёплой толстовки, и резинку домашних штанов, болтающуюся на тазовых костях, и даже все его мысли, беспорядочно мечущиеся в голове. Всё – видит. Минхо открывает рот, и Джисон уже готовится сползать вниз под стол. — Печенье вкусное, — говорит Минхо. — Очень. Джисон аж выдыхает от облегчения. И пододвигает вазочку поближе к Минхо. — Ты угощайся. Минхо улыбается кончиком губ, поправляет свои тёмные волосы (господи, красота-то какая) и берёт ещё одно печенье из вазы. Разламывает пополам. — Ты не будешь? Он протягивает половинку, Джисон смотрит на то, как движутся его пальцы, и вдруг так отчётливо, так сильно ощущает, как сжимается в животе. Он может идеально представить вкус этого печенья. Пресный, слегка сладковатый; и как оно крошится во рту и тает, растворяясь на языке. Как эта мелкая крошка становится густой и вязкой, размоченная в слюне, слабо липнет к зубам и стекает вниз по горлу, смываемая выпитым чаем. И на самом кончике языка ещё долго остаётся этот сливочный привкус масла и муки. Сладкий. Ему же... ему же можно... одну половинку? Всего одну половинку? Он уже очень, очень давно не ел ничего такого. Если он откусит немного один раз, ничего страшного ведь не случится? Джисон улыбается и смотрит на Минхо в ответ, щуря глаза. — Нет, спасибо. У нас ещё целая коробка этого печенья, видеть его уже не могу. И делает глоток чая. Нет, нельзя. Нельзя, нельзя, нельзя. Всего одно печенье – а сколько там калорий? А если он попробует чуть-чуть и сорвётся? Не остановится и съест всю пачку? Потеряет всё, что с таким трудом нарабатывал? Разве оно того стоит? Ну нет, лучше он не будет. Легче удержаться от одного печенья, которое ты ещё не попробовал, чем сопротивляться десятку таких после того, как отчётливо запомнишь его вкус. Минхо убирает руку и как будто бы даже немного мрачнеет. Он опускает половинку печенья на блюдце и задумчиво ею по нему возит, чуть нахмурив красивые брови. Джисон смотрит на него и не может не любоваться; но в глубине души чувствует себя так, как будто сделал что-то очень, очень неправильное. Они сидят в тишине, которую Джисон не в силах оказывается нарушить. Он просто обхватывает чашку руками и ждёт; сам не понимает, чего. А Минхо словно бы собирается что-то сказать, то и дело набирая в грудь воздуха, а потом сразу шумно выдыхает, и губы у него – тонкая полоска. Наконец, он оставляет печенье в покое и поднимает на Джисона глаза – взгляд спокойный, даже тёплый, и от этого Джисону почему-то ещё стыднее. Минхо смотрит на него, расслабленно рассматривая Джисоново сероватое лицо, подпирает ладонью щёку и произносит: — И давно это с тобой? Джисон коченеет. Взгляд у Минхо непонятный – тёплый такой, искренний. И говорит он со странной заботой. Тоже искренней. Только как будто бы... со смертником разговаривает. У Джисона спина покрывается мурашками. — Что? Минхо даже глаз не отводит. — Ты знаешь, о чём я. Пальцы у Джисона немеют и плотнее сжимаются вокруг чашки. — Прости, хён, но я не понимаю. — Просто Минхо, — поправляет он, не моргнув глазом. — Да ладно, Джи, расслабься. Можешь не притворяться. И так всё ясно. Джисон хмурится, всё тело у него как-то автоматически напрягается и поджимается, а какие-то глубоко рефлекторные механизмы заставляют упираться настойчивее. — Серьёзно, хё... Минхо. Минхо-хён. Выражайся яснее, пожалуйста. Нет-нет-нет, думает Джисон. Нет. Молчи. Не говори ничего. Я не хочу тебе врать. Я не хочу. Но буду. Минхо закатывает глаза, но при этом нет в его взгляде ни особенной обиды, ни презрения, ни отвращения. Только какая-то неясная аккуратность. — Просто скажи прямо. Анорексия или булимия? — Джисон вздрагивает, как от удара, и Минхо через стол протягивает руку, чтобы накрыть пальцами его ладонь. — Я не буду осуждать. Джисон сидит, совсем парализованный, смотрит, с каким искренним сочувствием глядит на него Минхо, и чувствует себя очень, очень жалким. Лгуном и обманщиком. Эгоистом. Даже грешником. — Хён, — давит он тихонечко. — Ты чего... А Минхо только разглядывает его в ответ, и от него на километр вокруг разит чудной какой-то безопасностью. Прямо физически ощутимой – хоть в руки бери и вёдрами набирай. — Всё в порядке, Джи. Что? У Джисона горло сдавливает каким-то странным комом, и в носу щиплет. Он чувствует, как дёргаются краешки губ и немеют пальцы под тёплыми прикосновениями Минхо. Всё это неправильно, и Джисон никогда никому не скажет правды, даже если его с поличным поймают, потому что он не готов признаваться, что всем врёт, не готов признаваться, что прикидывается, что он сам себя гонит в могилу со скоростью сто сорок и с большим удовольствием. И что никому спасать себя не даст – тоже. Поэтому – не скажет. Прости, Минхо. Ты самый классный парень в моей жизни и всё такое, но это – сложнее. — Анорексия, — хрипит Джисон. — Наверное. Я не знаю, я не обращался к врачу. И взгляд у Минхо теплеет. Джисону кажется, что его только что закинули в барабан и запустили быструю стирку. И он крутится, крутится, крутится... — Да я уже понял. В смысле, про врача, — Минхо отнимает свою ладонь и делает глоток чая как ни в чём не бывало. А у Джисона внутри такой огромный пиздец, что с ума сойти можно. Он чувствует себя разоблачённым, загнанным в угол и заколотым. Он чувствует себя недостойным, Минхо недостойным в том числе, и он никогда не будет достоин, потому что он никогда не будет достаточно худым или достаточно честным, или достаточно весёлым, или достаточно интересным. Он просто не может. Он не виноват, он таким родился. Вот почему он? Вот почему кому-то – можно, а ему – нет? И мороженое, и пиццу, и шоколадку? А ему – только воду и плотно сжатые зубы. — ...как ты узнал? Минхо небрежно пожимает плечами. — Я же не слепой. У Джисона вырывается нервный смешок. — Так все не слепые. Но не все же... так. Минхо косится в его сторону, задумчиво пожевывая печенье, от которого до этого отказался Джисон. Вздыхает. — Да слепые. Смотреть и видеть – вещи разные. Я вот видел, как ты год уже почти иссыхаешь, как мумифицированный труп. Когда там нам тренер первое взвешивание устроил? В прошлом декабре? — Ноябре... — бурчит Джисон, утыкаясь в чашку. — В ноябре... Косяк. Понятно. Это тогда с тобой началось? — Позже. Не помню, к январю ближе. Точную дату не назову, да и... нет тут точной даты. Оно как-то само. — Оно всегда как-то само. Всё равно, год почти. Ты анализы не сдавал? Джисон мотает головой. — Какие анализы? Меня при входе ещё на взвешивании развернут. — Это точно, — хмыкает Минхо. — А ты сдай. Я не врач, но скорее всего, у тебя анемия. От неё и обмороки. У тебя руки холодные и взгляд блуждающий. Голова давно кружится? Джисон неопределённо ведёт плечами. — Есть ты наверняка откажешься, но хотя бы железо попробуй попринимать. У тебя дефицит приблизительно всего на свете, так что лишним точно не будет. Но сначала всё-таки лучше к врачу. Джисон отрывается от разглядывания чашки и поднимает глаза на Минхо. Тот спокойный, как парусник в штиль. — Откуда ты столько знаешь? Минхо смотрит на него в ответ и улыбается уголками губ. — У меня подруга так умерла. В средней школе. Джисон рвано выдыхает. — Мы не были особо близки, так что не переживай, — невозмутимо продолжает Минхо. — Но зрелище незабываемое. Я навещал её за пару недель до смерти. Она улыбалась, делала вид, что всё окей, но... еду ей вводили внутривенно, сама она уже не усваивала. Да и, если честно, не уверен, что она стала бы есть, даже если бы могла. До самого конца она сильнее всего боялась положить себе в рот даже кусочек льда. Минхо говорит это ровным, спокойным тоном, как будто пересказывает Джисону последние школьные новости, и смотрит при этом куда-то в точку над ним. Джисон сидит и не может пошевелиться, в странном оцепенении рассматривая скульптурное лицо Минхо, и... Минхо не понимает. Минхо родился красивым. Это другое. Джисон опускает взгляд и нервно прикусывает губу. Ему стыдно, но ещё сильнее – хочется, чтобы его оставили в покое. С ним такого не произойдёт. Он всё держит под контролем. — Ты поэтому ко мне пришёл? — Поэтому? Почему «поэтому»? — выпадает из своих мыслей Минхо. — Ну знаешь. Типа, — Джисон делает неопределённый жест рукой. — Предостеречь? Минхо пару раз хлопает на него глазами. — А. Нет. В смысле, да, конечно, но не только поэтому, — он на мгновение сбивается и смущённо потирает кончик носа. — Вообще-то, я всё никак не мог найти повод зайти к тебе домой. — А зачем тебе ко мне домой? — Ну, в других местах ты появляешься редко. Ты же избегаешь всяких компаний, чтобы не палиться, что не ешь. Я тебя только на тренировках вижу и на соревнованиях иногда. И то ты вечно с Феликсом. — Нет, я не в этом смысле, — Джисон встряхивает головой и пытается подобрать слова. — Я имею в виду... Зачем тебе вообще ко мне? Не именно домой, а просто? Минхо смотрит на него прямо, без какого-либо понятного выражения на лице. — Если я скажу, ты меня на смех поднимешь. — Не подниму, честно. Тем более, у тебя на меня компромат. Минхо хмыкает и молчит. Джисон призывно поднимает брови, мол, да ладно тебе, все свои, и отпивает из чашки ещё немного остывающего чая, показывая, что всё нормально, можешь расслабиться. Минхо искоса наблюдает, как Джисон пьёт, и открывает рот. — Ты мне нравишься. Чай идёт у Джисона носом. Чай идёт носом, и изо рта тоже, и вообще заливается куда-то в лёгкие, пока Джисон судорожно откашливается, пытаясь его оттуда вывести. Минхо подскакивает и обходит стол, принимаясь постукивать Джисону по спине. Джисон хрипит ещё пару секунд, потом делает несколько частых вдохов и смотрит на Минхо, стоящего возле его плеча, абсолютно круглыми глазами. — Я тебе... — сипит он. — Чего? Минхо смотрит в ответ. — Нравишься. Извини, неожиданно получилось? Джисон глотает ещё немного чая, на этот раз аккуратнее. — Пиздец, хён, изящнее только на тракторе можно подъехать. Минхо снова неловко улыбается и не убирает руки с плеча Джисона. И Джисон не то чтобы против, просто... Чего? В смысле «нравится»? Они же даже... ...ну, не общались толком. Он снова разворачивает лицо к Минхо и выдаёт честное: — Мне очень нравится твоя ладонь у меня на плече, хён, правда, но я только что чуть не отдал душу богу, так что не мог бы ты, пожалуйста, сесть и нормально всё объяснить? И давит лыбу. Минхо посмеивается, добродушно так, даже слегка смущённо, и отнимает пальцы. Так, нет, Джисон передумал. Отмена, код красный, давайте всё назад. Они снова садятся друг напротив друга, только атмосфера теперь совсем другая. Джисон всё ещё страшно неловкий, Минхо всё ещё страшно красивый, и всё, в общем-то, как обычно, но... Но что-то по-другому. — Я, если честно, не знаю, что тут ещё сказать, — пожимает плечами Минхо. — Ты мне нравишься. Ну нихрена себе мелочи, думает Джисон. — Давно? — Не знаю. Да? Что такое «давно» в твоём понимании? — Ну, не уверен... Пару месяцев, может? Год. Минхо хмыкает. — Ну тогда да, давно. Подышать бы Джисону. Воздуха немножко. И присесть... вот чёрт, он ведь уже сидит. Жаль. Или нет, не жаль. Хорошо. Так бы он упал. — Года полтора, если честно, — признаётся Минхо. — Я тебя заметил на тех соревнованиях в Тэгу, ты выступал под Билли Айлиш. У тебя ещё волосы тогда были в оттеночном бальзаме, синеватые такие. Джисон прячет лицо в руках и жалобно смеётся. — Это было кошмарно. — Тебе очень шло, вообще-то! — с улыбкой возмущается Минхо. — И вайб от тебя такой был... Ну то есть знаешь, мы вроде и так до этого встречались на тренировках, но я тогда впервые действительно увидел, как ты выступаешь. Изоляция, конечно, у тебя была хуёвая, и техника хромала, но артистизм такой, что прямо к полу придавливало. И как ты мимикой управлял – с ума сойти просто. Прямо видно было, что ты дико от себя кайфуешь. А потом ты дошёл до конца хореографии и из соблазнительного безумца за одну секунду переключился в невинную булку, и я думал, что прям там и закончусь. Джисон воет от стыда в сложенные ладони. Он даже не помнит, что это было за выступление в Тэгу. Наверняка что-то из мелких квалификаций. — Скинь мне потом этот трек, я должен понять, насколько сильно мне должно быть стыдно. Минхо хмыкает. — Хорошо, скину. Он у меня в плейлисте в избранном. Это была Copycat, кстати. Джисон вспоминает, что за хореография была у него под Copycat Билли Айлиш, и моментально заливается краской. — Какой кошмар, это Федюк, — стонет он, понимая, что из _всех_ хореографий, с которыми он выступал за последние четыре года, Минхо заметил именно эту. Минхо заливисто смеётся своим звонким, высоким смехом. — По-моему, ты выглядел круто. — Мне было пятнадцать! Я выглядел, как идеальная наживка для педофила. — Ну, я клюнул, — Минхо снова смущённо потирает нос. — Ты педофил? — с сомнением уточняет Джисон. — Насколько я знаю, нет. У нас два года разницы, я не могу на тебя педофилить. — «Педофилить на меня», господи, выражение-то какое, — тянет Джисон и откидывается на спинку стула. Они сидят так ещё какое-то время молча, и Джисон переосмысляет жизнь. Минхо тоже что-то переосмысляет, но, наверное, всё-таки не жизнь, а что-то помельче. Последние пару лет, может. Как он до этого докатился. — И, — неловко давит из себя Джисон. — И что теперь? Минхо пожимает плечами. — Не знаю. Давай встречаться? Джисон подскакивает на стуле. — Ты с дуба рухнул? Минхо тихонько хихикает. — Нет. Нет, извини, я ничего такого не имел в виду. Я даже не знал, могу ли я тебе понравиться, и нравятся ли тебе парни вообще. И я поэтому не хотел к тебе лезть, потому что вдруг тебе будет неприятно, и ты потом скажешь, что... — Нет-нет-нет, вот в этом месте тормози! Стоп! Молчать! — подрывается Джисон и тянется через весь стол, чтобы зажать ладонью рот Минхо. Минхо косится вниз на пальцы Джисона на своих губах, приподнимает брови, но послушно притихает. — Я даже слышать ничего не хочу, — бормочет Джисон. — «Можешь ли ты мне понравиться», придумаешь тоже. Откуда у тебя вообще эта чушь в голове, ты себя в зеркало видел? Ты же грёбаное совершенство. Ты вообще кому угодно можешь понравиться. Минхо что-то неясно булькает Джисону в ладонь, и он спускает пальцы чуть ниже. — Даже твоей маме? — спрашивает Минхо, и Джисон хочет завыть. — Спроси у неё сам, — стонет он, возвращаясь на место, и кидает взгляд на электронные часы над плитой. — Она вернётся минут через... двадцать. Может, чуть меньше. Глаза у Минхо округляются. — Оу. Тогда мне, наверное... лучше идти? В смысле, я не против познакомиться с твоей мамой, но... может, при немного других обстоятельствах? И в другом статусе. Статус у Джисона – в активном поиске. Душевного равновесия и спокойствия. Джисону нужно немного дзен-буддистской мудрости. — Да, наверное, лучше потом, — бормочет Джисон, потирая основанием ладони точку между бровей. — Она и так слишком многого обо мне не знает, и я не уверен, что... в общем, не вот это всё... может, если я сначала... короче, иди, пожалуйста! Минхо удивлённо приподнимает брови и смотрит на Джисона, слегка наклонив голову, мол, в порядке всё? — Извини, — Джисон прикусывает губу. — Я, наверное, перенервничал маленько. Я не хотел так его... в смысле, чтобы тебя... — Джисон, — прерывает его Минхо, и Джисон замолкает, смотря на него в ответ. — Я тебе нравлюсь? — Как макароны с сыром. — Что, прости? — Как макароны с сыром, — повторяет Джисон, а потом снова утыкается носом в ладони. — Господи, что я несу! Прости, я просто реально не был готов, и ты всё это так неожиданно, и я даже сначала решил... — Джисон, — снова тормозит его Минхо и кладёт свою руку на его, отводя пальцы от лица. Джисон смотрит Минхо в глаза, весь пунцовый, и чувствует, как горят щёки. — Да, — тихо давит из себя Джисон. — Нравишься. Очень. Минхо расплывается в довольной улыбке (натурально чеширский кот) и не спешит расцеплять их пальцы. — Ну что ж, если самое главное мы выяснили, тогда, наверное, мне и правда пора. Джисон согласно кивает, и они продолжают сидеть. Это, вообще-то, очень приятно: рука у Минхо тёплая и мягкая, а пальцы длинные и легко накрывают пальцы Джисона. Джисону очень нравится, как его острые выделяющиеся костяшки соприкасаются с нежной кожей ладони Минхо. Большой палец Минхо невесомо поглаживает сухую раздражённую тыльную сторону ладони Джисона, и всё это так очень невинно, почти без подтекста; но от этого малость щемит сердце. Телефон Джисона на столешнице мигает входящим сообщением. — Это мама, — поясняет он, кидая взгляд на экран. — Скоро будет. Наверное, тебе действительно стоит идти. — Ага, — не возражает Минхо. И в этот раз они действительно встают. Джисон провожает Минхо в коридор, смотрит, привалившись к шкафу для верхней одежды, как тот зашнуровывает кроссовки и накидывает куртку, что-то расслабленно треща про ближайшие тренировки и свободное время. Джисон смотрит и почти его не слушает. Слышит только, как бешено грохочет в ушах собственное сердце. Как это вообще получилось? В смысле, Джисону всегда казалось, что он двух слов при Минхо связать не сможет. Что Минхо – это какой-то небожитель и вообще ни разу не уровень Джисона. Что Минхо на него такого и смотреть-то не будет. Максимум – просверлит насквозь безразличным взглядом. А Минхо вот какой. В смысле, Джисон и раньше знал, что Минхо такой – хороший, надёжный, приятный. Тёплый для своих, для Хёнджина там, например. И у Джисона натурально что-то сдавливало в груди, когда он видел, как Минхо смеётся с друзьями или как он с интересом умеет слушать, не отводя глаз, внимательно, с этой его воздушной призрачной улыбкой на губах. Как он умеет закатывать глаза, иронизировать, шутить. Минхо, правда – не из этого мира. Был. Минхо закидывает на плечо рюкзак и кивает на дверь: — Откроешь? — спрашивает, намекая на кучу сложных замков. Джисон отлипает от шкафа и подходит, прокручивая все колёсики и нажимая на все затворы. Минхо стоит совсем рядом, и в какой-то момент Джисон понимает, что он дышит ему в самое ухо. Джисон поворачивает голову, и они сталкиваются носами. Минхо смотрит на его губы. Смотрит спокойно, прикрыв наполовину веки, и его длинные тёмные ресницы кажутся ещё длиннее из-за спадающей от них тени. Джисон разглядывает гладкую светлую кожу у него под глазами, скулы, линию челюсти, и почти не дышит. Совсем боится перевести взгляд к губам, потому что тогда он точно пропал. Они почти одного роста, так что глаза у них на одном уровне, и если честно, смотря на реакцию Минхо, Джисон бы решил, что он совершенно невозмутим; если бы не громкий отзвук, с которым Минхо сглатывает, и его нервно дёрнувшийся в этот момент кадык. Минхо слегка наклоняет на бок голову, и его ресницы дрожат. — Можно я... — тихо начинает он, и Джисону едва хватает сил, чтобы глотнуть воздуха, прежде чем он коротко кивает, и Минхо прижимается к его рту своим. Он целует осторожно, совсем мягко – так, как нужно в первый раз. Медленно, с наслаждением. Губы Минхо мягко жмутся к губам Джисона, его пальцы аккуратно скользят Джисону по щеке, и он чувствует тёплый язык Минхо в своём рту. Минхо всё делает очень неспешно, то ли боясь спугнуть, то ли не желая торопиться; льнёт сладко к Джисону в этом поцелуе, выдыхает ему прямо в губы и лижет, лижет, лижет. Так нежно, что с ума можно сойти. Джисон сводит к переносице брови и ближе прижимается к Минхо. Он так – не представлял в своих самых смелых фантазиях. Не чтобы на самом деле. Не чтобы горячее дыхание Минхо на его языке, не чтобы зубы Минхо едва ощутимо сжимались на его губах, не чтобы язык мягко касался языка, и сердце от этого гнало всю кровь к голове, как будто там, около рта, сосредоточен смысл Джисоновой жизни. В каком-то смысле, так оно и есть. Они отлипают друг от друга несколько минут спустя, и Джисон опускает голову, пытаясь отдышаться. Его пальцы сжимают футболку под курткой Минхо, и он ощущает его нос, забирающийся Джисону в волосы. Они ещё какое-то время молчат, и Джисон, наконец, набирается храбрости: — На свидание меня не пригласишь? Сверху раздаётся смешок. Минхо оглаживает Джисона ладонью по спине, и Джисон чувствует, как пальцы пересчитывают ему выпирающие позвонки. — Позову. При одном условии. Всё что угодно! — Шантажируешь? Плевать, он на всё согласен! — Немного. Минхо как будто бы сомневается несколько секунд, а потом произносит: — Ты можешь, пожалуйста... поесть со мной? Джисон плотнее сжимает ткань футболки, устало прикрывая глаза. — Хён... — Пожалуйста? — рука Минхо останавливается на рёбрах. — Я просто... не могу так. Не могу смотреть, как ты планомерно высыхаешь. Я помню, как она умирала, и как она смотрела, вот ровно как ты. Взгляд у вас одинаковый. И мне чертовски страшно, что ты тоже однажды... Пожалуйста, Джисон. Джисон сжимает зубы, и у него проступают слёзы. Хорошо, что Минхо не видит. Джисон бы совсем этого не вывез. — Я... — начинает Джисон, и голос у него срывается. — Вот чёрт. Блять... Ладно, я... Только немного, хорошо? И что-нибудь лёгкое. Иначе я с ума сойду от страха. Минхо отнимает Джисона от себя, берёт его лицо в свои ладони, смотрит глаза в глаза. Джисон на мгновение умирает от того, как они близко, и сколько там у Минхо внутри светится надежды. — Конечно. Мы выберем что-то, что не вызвало бы у тебя такой паники. Я могу тоже что-нибудь такое взять, чтобы тебе было не так тяжело. И мы посидим в парке. Завтра обещают хорошую погоду и плюс пять. Ладно? Джисон немного криво улыбается, чувствуя, как щиплет в носу. Ему страшно, конечно. Очень страшно. Он не хочет это всё терять. Вернее, не просто даже не хочет – не может. Знает, что умрёт, если потеряет. Просто сойдёт с ума. И сделает с собой что-нибудь, точно сделает, потому что невозможно представить, чтобы он снова там очутился, в этом кромешном аду лишних килограммов и бесконечных впивающихся в талию джинсов. Потому что невозможно представить, что кто-то снова упрекнёт его за недостаточную лёгкость в танце. Потому что невозможно представить, что он снова окажется тем самым третьим в компании друзей, на которого никто не посмотрит. Невозможно? — Ладно, — давит из себя Джисон и хлюпает носом, силясь улыбнуться. — Ладно, давай попробуем. *** Ветер на школьной крыше – страшный. Прямо как будто они не в центре, а где-то у моря, в бухте, и задувает так, что все корабли сносит к причалу. И солнце шпарит сверху, как в последний раз. Не апрель, а натурально хороший такой июль. Может даже август. Джисон предварительно проверяет, чтобы его никто не видел, и приоткрывает дверь чердачного помещения, выскальзывая наверх. Правда, очень тепло и очень ветрено. Его сразу пришибает мощным потоком воздуха, а потом – лучами по коже. И небо такое чистое-чистое, пронзительно-голубого цвета, какое бывает только в самом начале весны, когда сходит последний снег, и все сугробы превращаются в воду. Ветер сильный, но – порывами, и между этих порывов вполне можно передвигаться. Он осторожно прикрывает за собой дверь, предварительно подложив под проём кусочек древесины, и поправляет на плече рюкзак. Минхо сидит подальше от края, укрытый от ветра здоровой кирпичной трубой. Джисон семенит к нему мелкими шажками и пригнувшись, чтобы не так сильно шатало. Минхо слышит его только из-за того, как скрипела перед этим дверь. — Чай из столовой принёс, — говорит Джисон и достаёт из рюкзака полную пластиковую бутылку из-под воды, — И ещё бутерброд тебе с сёмгой, там последний остался. Он присаживается рядом с Минхо и позволяет его рукам привычно обвить свою талию, параллельно соображая, как бы прижать салфетки, чтобы их не сдуло. Минхо кладёт голову ему на плечо и невесомо целует за ушком. — Ты не будешь? — Хён, — Джисон поворачивает к нему лицо с крайне недовольным выражением, и они сталкиваются взглядами. — Там куча хлеба. — Да пора бы уже, — вздыхает Минхо, но дальше не давит. За последние несколько месяцев в жизни Джисона успело поменяться достаточно многое. Помимо отношений с Минхо, на которых тот настоял буквально через неделю после того, как они взяли привычку шляться по свиданиям, Джисон ещё успел бросить танцы и записаться на курсы гитары. Смена обстановки помогла; хотя Феликс и выл волком, не желая расставаться с другом, но после того, как Минхо ему всё доступно объяснил (под бдительным надзором Хёнджина), всё-таки сдался, а отсутствие бесконечного потока критики со стороны тренера качественно снизило количество стресса в Джисоновой повседневности. Ещё он начал чаще выбираться из дома – не без помощи Минхо – и мама его была чертовски этим довольна, хотя поначалу её и испугало внезапное изменение ежедневного расписания сына. Если бы, конечно, она знала, на какие именно прогулки Минхо водит Джисона, вряд ли бы она была в таком восторге; но она не знала, а как правильно отметил Джисон, Минхо был способен понравиться кому угодно. Учёба Джисона тоже несколько выровнялась, хотя он даже не ставил себе таких задач. Но чем больше прояснялось у него в голове, тем легче было понимать новые темы и запоминать старые. Там, где раньше ему, бывшему хорошисту, светили слабые тройки, теперь появлялись вполне реальные шансы на четвёрки. Четвёрки Джисон любил, потому что за это дело Минхо неизменно таскал их куда-нибудь отмечать. А вот с едой было сложнее. Джисон пытался научиться есть заново, это правда. Сначала по чуть-чуть, наращивая порции, с поддержкой Минхо. Потом у него случались истерики, срывы, Минхо приходилось по часу успокаивать его в кафе после выпитого глотка какао. После такого Джисон, как правило, снова уходил в долгие откаты с недельными отказами от еды. Рёбра у него всё ещё торчали. У Джисона в голове закрепился никому не видимый калькулятор, который делал «дзынь» и высвечивал цифру каждый раз, когда Джисон смотрел на еду. Он мог с точностью сказать граммовку порции и на глаз прикинуть, причём довольно точно, калорийность блюда. И это сводило его с ума. Он не мог успокоиться, пока не знал, сколько калорий в порции, если это было новое блюдо, но и если знал – успокоиться не мог тоже. Всё считал, складывал и вычитал цифры, и больше занимался мысленной математикой, чем реальной жизнью. Минхо старался вывести у него страх еды аккуратно. Сначала приучать есть по чуть-чуть в те моменты, когда Джисону хорошо, и он не так сильно боится. Но очень скоро выяснилось, что этот способ не работает, потому что после того, как они расходились, и Джисон оставался один-на-один со своими страхами, у него случался вертикальный взлёт, и он отказывался даже от чая ближайшие несколько суток. Тогда Минхо попробовал изменить стратегию и, наоборот, больше кормить Джисона в тяжёлые моменты; но Джисон очень часто упирался и нередко даже уходил в слёзы. Иногда Минхо казалось, что улучшения действительно происходят, и всё идёт хорошо. Джисон начинал понемногу есть, ужиная всякой зеленью или выпивая с утра стакан смузи. Но потом всё снова рассыпалось, и Джисон мог часами сидеть на кухне у Минхо, буравя взглядом тарелку с кимчи и то беря в руки палочки, то снова их отбрасывая. В такие дни, обыкновенно, Джисон так и не находил сил что-то в себя засунуть. И хотя Минхо видел, какой кромешный ад творился в голове у его парня, он всё ещё не терял надежды его оттуда вытащить. — Как тренировки? — спрашивает Джисон, разворачивая фольгу на бутерброде. — Да как обычно. Скоро выездные соревнования. Мы с Хёнджином отобрались. — Ну ещё бы, — хмыкает Джисон и подносит бутерброд Минхо ко рту. — Куда едете? — Уанжу, — отвечает Минхо с набитым ртом и, проглотив, повторяет нормально. — В Кванджу. На неделю в начале мая. Поедешь с нами? Джисон смеётся. — Мне-то что там делать? Минхо жмёт плечами и тянет его ближе к себе, утыкаясь грязными от рыбы губами в щёку. — Не знаю. Поболеть? — Поболеть я могу и дома, — отмахивается Джисон, но Минхо слышит, как в его голосе проскакивает едва уловимая горечь. — Тебе не обязательно к нему подходить. Вы друг другу больше никто, — мягко говорит Минхо, понимая, какую сильную тревогу до сих пор вызывают у Джисона мысли о тренере. — Ну да, как же. Скажет потом, что я неблагодарная скотина, даже поздороваться не подошёл после четырёх лет тренировок. Минхо потирается носом о заднюю сторону шеи Джисона и позволяет дать откусить ещё кусок бутерброда. — Ты поедешь ко мне, а не к нему. Ну правда, Джи. Джисон неоднозначно дёргает плечами и теребит в пальцах свободной руки край куртки. — Не знаю. Может быть. Посмотрим. Минхо очень не хочется давить на Джисона, но ему кажется, что Джисону стоит по-настоящему осознать, что всё это закончилось. Что никто больше не будет критиковать его внешний вид, что никто не будет ежемесячно его взвешивать и публиковать эти цифры вместе с остальными в общем чате их группы. Что никто больше не будет указывать Джисону, что и сколько ему есть, и как выглядеть. Дверь на крышу снова отчётливо скрипит, и Минхо видит краем глаза две тонкие длинноногие фигуры. Хёнджин подходит первым и, смотря на то, как Минхо потирается носом у Джисона за ушком, довольно прикрывая глаза и прижимая ближе к себе за талию, кривит лицо. — Вы отвратительные. Минхо даже ухом не ведёт в его сторону и только немного приоткрывает глаза. — Нет, это ты отвратительный, потому что у тебя напрочь контужено чувство такта. Иди лобызайся со своим Феликсом. И вообще, тебя никто не спрашивал. Джисон немного подталкивает его локтем под рёбра, мол, ну ты чего так грубо, нельзя же так. Минхо в ответ дует ему на ухо. — Всё нормально, это у нас такая дружба. — Хуюжба, — так же тихо отвечает ему Джисон, укоряя. В принципе, даже если бы они говорили в полный голос, на таком расстоянии и при таком ветре Хёнджин бы их всё равно не услышал. — Ты на тренировку идешь? — Хёнджин нависает над ними сверху. — Автобус через полчаса. — Нет, не иду. Скажи тренеру, что я неважно себя чувствую. И отойди, ты закрываешь мне солнце. Хёнджин недовольно изгибает одну бровь, но отходит. Феликс маячит в отдалении, придерживая дверь. — У нас выезд скоро. Нам хорягу прогонять надо. Минхо закатывает глаза и вздыхает. — Ничего страшного, никуда хоряга от меня не сбежит. Могу и дома отработать. Если что, скажи тренеру, что я ставлю своё место в основном составе. Если не войду в тройку – может гнать меня из студии к чёртовой матери. Хёнджин с такой позицией явно недоволен, но сделать ничего не может; общеизвестная истина состоит в том, что если Минхо куда-то упёрся, он этого добьётся. Феликс что-то кричит от двери и машет рукой. — Щас приду! Короче, я тебе, конечно, не мама, смотри сам. Но если ты думаешь, что это шутки, то мне кажется, тренер реально тебя выгонит, если проиграешь. — Ага, — зевает Минхо. — Феликсу привет. Когда Хёнджин уходит, весь надутый и ершистый, как дикобраз, Минхо отваливается спиной на крышу и утягивает следом Джисона, устраивая его на своей груди. Джисон какое-то время молча думает, а потом тихо спрашивает: — Ты правда готов рискнуть своим местом в составе? Минхо снова вздыхает и отвечает не сразу. — Не думал об этом. Я не проиграю, да и тренер меня не выгонит. Кого он на моё место возьмёт? Чанбина какого-нибудь? Сынмина? Нет, они, конечно, неплохо танцуют, но это вообще другая лига. Без обид. Джисон пожимает плечами – какие тут обиды? — А вообще-то, знаешь, да, — спустя минуту добавляет Минхо. — Наверное, готов. Джисон ёрзает в его руках и поворачивается лицом. — Почему? Минхо рассматривает его худое лицо, впалые, но всё ещё мягкие щёки, тонкую, почти прозрачную кожу век, через которую просвечивают синие капилляры. — Почему нет? В смысле, что я теряю? Я в любом случае буду поступать на техническое, а там танцы не помогут. Да и если он меня выгонит, у нас будет больше времени на прогулки. Джисон смотрит на него с осуждением. — Я плохо на тебя влияю. Минхо смеётся и мотает головой. — Нет. Нет, вообще-то, — говорит он сквозь смех. — С тобой я очень много вещей в жизни переосмыслил. Приоритеты там расставил, всё такое. Джисон поджимает губы, и из его взгляда пропадает прежнее неодобрение; но он всё ещё не кажется уверенным. Минхо цокает языком и одним движением перекладывает Джисона спиной на крышу, устраиваясь на предплечье рядом. Его рука аккуратно касается лба Джисона, и пальцы убирают с глаз чёлку. — Ты того стоишь, — говорит он, и это не вопрос, а утверждение. Джисон только вновь поджимает губы и смотрит прямо на Минхо. — Хён... — Я сто раз тебя просил. — Ладно, хорошо – Минхо! — отмахивается Джисон. — Это неправильно. Свет в жизни не должен сходиться клином на одном человеке. — Не должен, — соглашается Минхо. — Но мы ведь сами делаем выбор. И разве это плохо, что я хочу сделать выбор быть с тобой, если это делает меня счастливым? На это Джисону оказывается возразить нечего. Они лежат так, и Минхо нежно водит подушечками пальцев по лицу Джисона, очерчивая каждый его изгиб. Солнце сверху греет им кожу, и даже хочется снять куртки, хотя ветер порой совсем дикий. Минхо скользит пальцами по шее Джисона и говорит: — Жаль, что я совсем не рисую. Мне бы хотелось нарисовать тебя таким, каким я тебя вижу. Ты бы понял. Джисон поднимает на него глаза, и во взгляде у него всё ещё какие-то непонятные оттенки неодобрения. — Минхо... Минхо наклоняется к его лицу и зависает в миллиметре над. Ветер треплет Джисону волосы, и губы моментально становятся сухими, так что когда Минхо целует его, первым делом ощущает грубую корочку. Но даже это – приятно. Просто вот так оно бывает, когда ты находишь человека, который вызывает в тебе что-то, и ты вызываешь что-то в нём. И он кажется тебе самым лучшим, самым прекрасным, несмотря на обветренные губы, отдающие металлом и солью, несмотря на выпирающие рёбра под тканью футболки, которые прощупываются даже с простого прикосновения, несмотря на вечные синяки на коже, возникающие от любого неудачного нажатия. И Минхо целует Джисона, спокойно, с наслаждением, как будто у них есть всё время на свете. Всё время на свете, и они могут делать с ним, что захотят – например, целоваться. Минхо не знает даже, доживёт ли Джисон до этой осени. С его уровнем истощения, если он срочно не пойдёт на поправку – вполне может и не дожить. Минхо не знает даже, доживёт ли Джисон до конца лета, если у него щёлкнет в голове какой-то рубильник, и он окончательно перестанет есть. Минхо не знает даже, доживёт ли Джисон до конца весны, если однажды его сердце, многие месяцы вынужденное на износ качать кровь по измученному телу, вдруг остановится от внезапного инфаркта. Минхо читал: три самые распространённые причины смерти от расстройства пищевого поведения – инфаркт, голод и суицид. РПП – самое смертоносное среди всех психических заболеваний, согласно данным Всемирной Организации Здравоохранения. Минхо не знает даже, с чем они столкнутся завтра, но до тех пор, пока у них есть это завтра, он готов бороться. Джисон смеётся, когда Минхо щекочет его под рёбрами, улыбается широко, и глаза его становятся совсем щёлочками. Он выглядит таким искренним, таким счастливым и таким чертовски живым, когда Минхо зацеловывает ему щёки. Вот ради этого смеха – бороться.