Встреча

— Я ненавижу тебя. Картал говорит так тихо, так спокойно, почти отрешенно. Кажется, Эфе моргнет и Картал улыбнется привычно, хохотнет и протянет насмешливо «мой комиссаааааар, жииииииизнь моя». Дурачок Эфе снова повелся на цыганскую шуточку, сколько можно, Эфе, кто верит в такое? Смотреть на Картала и совсем не узнавать… странно. И страшно. Такой Картал — страшно. Отрезаны выбеленные пряди, сняты пестрые тряпки и яркое золото. Чернота проглотила Картала, прожевала и выплюнула. Черным-черно всё у Картала. Черно и холодно. Как и то, что между ними теперь. Эфе бы отмахнуться, отбросить как пустое, порожнее, да сил уже нет. Дурацкие свадьбы, разбитое сердце Лейлы, вранье, предательство за предательством, смерть за смертью. А ещё — то самое, невысказанное, стыдливо припрятанное, изорванное и загубленное, что держало их рядом друг с другом, что позволяло наивно говорить о доверии и о дружбе. К шайтану слова эти глупые! Этот Картал не нуждается в них, не нуждается в Эфе и в его оправданиях. У этого Картала на мир какие-то свои, страшные, дикие планы и прикидки. Крови в них, наверняка, хоть отбавляй. И Эфе опускает руки. Первый раз жизни — отпускает себя. Сдается без боя, без белого флага, он оружие-то даже не думал брать в руки. Картал давно уже — где-то прямо под сердцем Эфе. Тяжелое, горячее, ноющее без конца. Клеймящее каждое слово или дело Эфе, каждое его решение. Не имеющее ни на что права. — Если бы только знал, как я ненавижу тебя. Ирфан тоже всегда в черном. Зачумленный, безумный уродец, рвущий Картала на части чувством вины и застарелой, протухшей давно, детской привязанностью. Как же его ненавидит Эфе, как люто, как неистово полыхает в нём эта ненависть. Убить бы его наконец! Долго душить, сдавливая хлипкое горло и острый кадык, вслушиваясь в булькающие хрипы, ощущая всем телом последние судороги. Изрубить бы его на куски, сжечь, а пепел и кости выбросить в первую же выгребную яму. Чтобы навсегда. Чтобы больше никогда не слышать и не видеть Ирфана. Чтобы больше никогда не делить с ним Картала. Понимать это мерзко и неприятно. Жил, жил себе обычный Эфе, а потом — раз и не стало его. Жалкий, насквозь больной, прибитый к земле собственным стыдом. Неловкий и подлый. Не получивший своего, не урвавший себе ни кусочка, никогда не имевший на это даже малейшего шанса. Лгать и изворачиваться, бить в самое уязвимое, мягкое, больное — просто. Куда проще, чем казалось Эфе. Исключить из уравнения все ненужные переменные, вроде чести и совести, вроде собственных бессонных ночей и докучливых снов. — Ты не заслуживаешь прощения. Целовать Картала после всего… прекрасно. Восхитительно и чудесно. Начни взрываться за окном тысячи бомб, упади небо в огне на крыши домов — Эфе бы не оторвался от Картала ни на секунду. Он так долго ждал, зная, что ничего не будет. Он так долго носил в себе эту любовь. Выпустить лицо Картала из своих рук, слезть с его бедер, откатиться подальше и сделать вид, что им обоим просто привиделось — для Эфе смерти подобно. Они все еще слишком одеты и оттого неловкость никуда не уходит. Но что тут поделать? Эфе бы воспользовался этой возможностью, даже если бы они оба были закованы в рыцарские доспехи. В конце концов, в одежде тоже есть смысл. Она дает время, немного остужает. Ткань пижамных штанов неприятно царапает кожу, от пота кофта немного прилипла к спине, очень хотелось снять, но Картала, наверное, это сейчас напугает. Есть ли хоть что-нибудь, что его напугает, на самом-то деле? Картал под ним живой, обжигающий и ожесточенный, не целует в ответ — жрет полной ложкой, кусая до крови, больно сжимая затылок рукой. А второй — нагло и зло шарит по груди, по ребрам. Тянет ближе, прижимает, заставляя Эфе царапать живот о пряжку ремня. Картал так тяжело дышит, так жаден и нетерпелив, у Картала так крепко стоит, что Эфе обмирает от счастья. О собственной никчемности он подумает завтра, если оно для него существует. — Можешь убить меня после. — Дурак. Эфе, какой же ты дурак.