Солнце Каира

В Каире дни долгие, а ночи короткие, от чего время ускользает, как песок сквозь пальцы, но упустить хотя бы час — нельзя. Время на исходе, изживает себя и их, терзает горячим солнцем сверху, а снизу — плывущим асфальтом. Особняк от них прячется, перетекает вместе с тенью с одной улицы на другую, как ещё объяснить то, что они за неделю не то что не смогли найти его, а даже того, кто его видел, не отыскали. Вечером в небольшом гостиничном номере на два человека у Джозефа колючая улыбка, выдавленная, вымученная, ненастоящая, как у соломенной куклы, высечена на лице побледневшей дугой. Он хочет спросить, но не решается, жмётся в плечах, словно сидеть бедром к бедру ему неприятно, словно ему душно быть рядом. Вместе с улыбкой он тянет воротник рубашки, выдыхает с шумом и морщится, а под закрытыми глазами яснее видны крупные, глубокие морщины. Они — вместо линий судьбы на правой руке, которой уже давно нет — ползли по телу долго, пока не въелись в кожу затейливым узором. — Я, ох... — говорит и тут же замолкает, жмуря глаза и забивая слух зычным смехом. Абдулу не нужно раскидывать карты, чтобы понять, что Джозефа гложет, что мысли его остры, что выводы ясны и каждому понятны. Им всем не покинуть это сражение живыми. Кому-то придётся пасть. Кого-то особняк прожуёт и выплюнет. — Не умирай, ладно? Абдул ведёт глазами по напряжённым рукам — быть настороже ещё рано, к ним беда не придёт, это они её упорно ищут и обязательно найдут, но Джозеф будто загнан в угол, ему страшнее других. В случае неудачи он может лишиться дочери, внука и друга, когда на кону у остальных гораздо меньше. Несоразмерно, как он считает. Абдулу же в пору устойчивый, въедливый взгляд и осторожные пальцы на колене. — Ну что вы, мистер Джостар, — говорит привычно уверенно, хоть губы и подёргивает сомнениями, — сейчас не время думать об этом. На горизонте закатное солнце рябит, заливает ржавчиной небо, отражается в зелёных глазах остывающей лавой, в которых хватит запала. Хватит голода и жажды. Хватит цели. У каждого свои причины быть Каире, искать днём, а тревожится ночью от того, что особняка будто никогда и не было. — А о чём стоит думать? — Джозеф поскуливает слегка, дёргает коленом, прижимая ближе к Абдулу, и не находит причин молчать, таить, отмалчиваться. — Подскажи, Абдул, я не уверен, что смогу пройти весь этот путь, пусть уже и нахожусь на финишной прямой. Это их последний вечер вместе. Не нужно быть предсказателем, чтобы предречь гибель, нужно быть глупцом, чтобы не понять, что погибнуть нужно будет им — они отжили своё, и отдать жизнь за жизнь мальчишек будет честно. Так будет правильно. Так нужно. Абдулу будет не жаль своей, а Джозеф всегда был щедрым, своей жизни он не пожалеет ради внука, ради друга. Рука тихо скользит по колену, едва шевелится, обдавая теплом, нежностью, совсем не как прожигающее солнце Каира, в желании успокоить, отвлечь. Джозеф и правда отвлекается — нетерпеливо опускает протез поверх руки и улыбается уже чуть яснее. — Я думаю, что вам стоит перестать думать об этом. — Абдул же терпелив, мягок, сдержан, пусть и протез без перчатки незнакомо прохладен. Лишь под рукой тёплая кожа, а над ней холодная сталь, выбивающая из равновесия. — Встреча с Дио неизбежна, как вы и сказали, но это и есть наша конечная цель. Просто позвольте ей случиться. — Да, точно! Не буду думать о том, что нас ждёт, а подумаю о тебе. Ты не против, Абдул? Джозеф переменчив, хоть и предсказуем. Абдул на его слова обычно отвечает закостенелым сухим смущением, быстрой улыбкой на неприглядные на слух слова из-за разницы в возрасте, из-за разницы в культуре, из-за разницы в статусе, но сегодня он не дал себе, возражая, отозваться. Кивнул. Улыбнулся. И попросить бы сменить руки, но смелости не хватает. Не хватает решимости всегда в те моменты, когда Джозеф настойчив, когда говорлив и улыбается, почёсывая затылок, путаясь пальцами в седых волосах. Если это их последний вечер вместе, то не возразить, не оттолкнуть — не только право, но и обязанность, хоть и смущения не становится меньше от осознания того, что Джозеф рядом с ним один на один в последний раз. Не придавало смелости и то, что рука всё же сменилась, живое, мягкое, греющее тепло опустилось на кожу. Сколько бы раз не опускалось, Абдул всегда вздрагивал от неожиданности — ему от Джозефа каждый раз неожиданно приятно. С ним неожиданно уютно, даже когда Каир пропитан дьявольской сущностью Дио до тревоги, до страха, которые, пусть и глубоко внутри, но не спят. — Знаешь, я раньше часто шутки шутил про гейские похождения Спидвагона и противостояние деда с Дио... — смех Джозефа царапал кожу, а Абдул сколько не пытался, не смог вытолкнуть из себя и смешок, но улыбнуться было проще. — Я просто плачу за свои гадкие юношеские проделки сейчас. Как ещё объяснить то, что я в свои шестьдесят собираюсь надрать зад Дио плечом к плечу со своим любимым мужчиной? У Джозефа бескостный рот, пальцы цепкие, глаза игривые, а у Абдула не находится слов, чтобы достойно ответить — смысл слов замыливает взгляд. Они по-джостарски грязные, с небольшим перегибом, но нежные, чуткие, осторожные, словно ласкающие. Не находится сперва сил, следом — желания. Джозеф водит пальцем по колену, успокаивает себя близостью с тем, кто дорог, а у Абдула мысли горят от его несерьёзных слов, сказанных несерьёзным тоном. — Не говорите этого, мистер Джостар. Если одному из нас придётся скоро умереть, то это будет ношей. Горько, но честно. Неприятно от собственных слов, которые вразрез словам Джозефа. Не о чем-то, а о любви. Ему эти слова дались просто, а у Абдула застряли глубоко в голове, не причиняли боль, но всё же мешали мыслить, делали тяжёлым взгляд, лицо угрюмым — можно подумать, что слова ему неприятны. Абдулу от них и правда непросто: в тягостное сердце, в тяжёлую голову, в туманные мысли. Если общего будущего нет, то и любви здесь не место. — А я хочу, чтобы ты знал, что я, ну, как бы, — пусть голос сладкий, но улыбка горькая, дополняющая напряжённое лицо Абдула. Джозеф хотел казаться уверенным, взвешенным, осознающим непростую ношу, которую взвалил на себя, а Абдул в его прищуре видел лишь робкий страх. И не осуждал его. Только глупцы не станут бояться Дио. Страх обострял в человеке чутьё, усиливал зрение. Редкий механизм для выживания, порождённый отчаянием, присущий всему живому для стремления выжить. Абдул сам боялся: да кто этот Дио такой и как он смог переманить на свою сторону владельцев всех карт таро? Как ему хватило золота, харизмы и угроз подмять под себя каждого из карт девяти богов? Не бояться Дио — нельзя просто потому, что такой густое, плотное зло заслуживало страха. Но «бояться» не значит «отступить». — Я знаю... Абдул спустил его руку со своего колена, спутавшись пальцами. Без неё привычно, но неприятно. Ей самое место там, раз и Джозеф нервно дёрнул губами, когда его рука коснулась простыней постели, стоило Абдулу встать. Слова становились всё короче, всё путанее, всё острее, пусть они всё так же о любви. Они о взаимности. Но слышать их тяжело, они не к месту. — Нет, я хочу, чтобы ты это услышал моим голосом, пока я стою перед тобой, чтобы ты смотрел на меня, а я на тебя, — Джозеф бросил запаленно, громко и тоже поднялся. Вскочил на ноги, будто боялся не успеть, упустить, но Абдул и не сдвинулся с места, даже когда тёплая рука Джозефа сжала плечо излишне сильно. — Пусть я и дряхлый телом старик, но мне ещё везёт в любви. Почему так, Абдул? Раскинешь картишки? — В этом нет нужды, мистер Джостар. — Ответ спокойный, как и состояние в целом, хоть и на грани от того, что Джозеф наклонился ближе, не вплотную, но он точно перешагнул грань. Когда он выдохнул коротко и резко в шею, они перестали быть друзьями. Абдул мало дружил, но часто дружбу видел — короткие, резкие выдохи в шею совсем не о дружбе. — Вы самый смелый, добрый и честный человек, которого я знаю, а знаю я очень много людей. Вы подкупаете чистыми помыслами, простотой характера, поэтому вас и хочется любить. Абдулу успеть за настойчивой рукой, пустившейся по плечу, но ему не хочется. Томительно-нежные пальцы задевают шею неслучайно, но Джозеф всё равно извиняется, ужимается и тянет улыбку, короткую совсем, чудаковатую, не знакомую до Каира, до отчаяния. Абдул отводит взгляд — эта улыбка случайность, ей не хватило места в тёмном углу сознания, где Джозеф прятал свои страхи от людей. Чуть подослабить — и они все полезут из червоточин сомнений и опасений; начать думать о них, разбирать, изучать — и они сожрут. Абдул просил не думать неспроста. Джозеф хотел чувствовать. Ему в радость вести пальцами по шее и выдыхать в плечо. Ему в спокойствие ответный прыткий взгляд и расслабившиеся под выдохом плечи. Ему удаётся не думать, когда Абдул покорен в его руках, когда в его глазах отражением, когда в его губах под долгим прикосновением к шее. Ему нужно мало, чтобы отвлечься, и чуть больше, чтобы забыться. Чуть больше прикосновения губами к шее — пальцы Абдула, запутанные в седых волосах, кивок в знак позволения прижаться ртом к шее теснее. — Ты правда так считаешь? — слова на выдохе, улыбка на вдохе, едва оторвавшись от шеи. Джозеф хотел перекрыть одни чувства другими, забить голову не мыслями об особняке Дио, а думать о том, с какой силой Абдулу нужно сжать руку в седых волосах, чтобы сделать больно. Они редко сильно сжимались, хоть и держали крепко — всегда, даже когда получали обезоруживающую ласку в ответ, не отпускали. Отпустить значит не ответить, не ответить значит оттолкнуть, а Абдул всегда тянулся к Джозефу. Подставиться под поцелуй, изогнув шею, телом — просто, а мыслями — нет, смущение всё так же давит, изводит всё сильней из-за губ и рук. Им и руки знакомы, сплетённые с ногами, переплетённые с пальцами, запутанные в растрепанных волосах, и губы — словами, куда ближе — прикосновениями. Сколько бы не было поцелуев, каждый раз они выдёргивали смущение наружу. — Разве я могу вам лгать? Лгать он не может и не отвечать не станет, стоит Джозефу лишь спуститься рукой вниз, к бедру, огладить крепкую тазовую кость сквозь одежду и кожу и потянуть тугой ремень, умело, знающе ослабить, но дальше не пойти, остановиться в молчаливом вопросе. Прожитые годы научили его касаться с просьбой, даже когда есть очевидное позволение; касаться с осторожностью, чтобы в спешке не перейти грань; касаться трепетно, чтобы дать понять, что это о близости, а не о грязи. — Уверен, что нет. — И мягко коснулся губ губами в поцелуе манящем, в поцелуе, излечивающем от топких мыслей — себя, а в Абдуле эти мысли расцветали от каждого поцелуя. Пока их немного, пока никакого труда смотреть ясным взгляд в ответ на дымный, туманный. — Вот и скажи, ты будешь оплакивать меня, если я погибну в предстоящей битве? — Вам уготовано иное, не сомневайтесь. Если Джозеф думал, что Абдул читал его судьбу по картам в тайне от него, то он ошибался. Абдул это делал вдали, когда ещё не были пробуждены стенды у Джостаров, когда Джозефа с опаской называл другом. Так давно, что позабылось почти, застряло в памяти лишь фрагментами, рваными кусками, где Абдул точно помнил, что Джозефу уготовано умереть хлипким стариком в глубокой деменции. Пережить его, что не так важно для Абдула, но, наверное, имело вес для Джозефа. — А тебе? Карты не всегда точны, они изворотливы и двояки. Их можно неправильно истолковать, ошибиться, не понять — и промахнуться. Сказать, не будучи уверенным, значит солгать, а лгать Абдул не намерен, поэтому лучше отмолчаться. Джозеф ответа не требует, хоть и давит на плечо ненастойчиво в немой просьбе. Чего ему хочется догадаться несложно, но от взгляда с высоты собственного роста на пол сводит зубы — не высоко, но хватает для того, чтобы медлить в сомнении, и всё же слишком мало для того, чтобы не опуститься на колени. Сомнения и робость берут верх над желанием выполнить просьбу, но их ещё слишком мало, чтобы остановить соприкосновение напряжённой щеки с твёрдым пахом: то, насколько Джозеф ненапорист, делает Абдула слабым перед ним. Слабым духом, волей — это как отпустить узду, доверить её тому, кто верен и надёжен. Джозеф мягок руками, но силён хваткой в волосах. Они держат крепко, но не толкают, не направляют даже, лишь иногда спускаются вниз, чтобы сжать мочку уха с забавным смешком, раззадоривая поутихшую игривость от абдулова рта на члене сквозь одежду. Джозефу томительно, но он даже не стонет, только дышит через раз открытым ртом, надышаться никак не может, и шепчет имя нескладно, неясно. Абдул с трудом узнает в нём свое, но не откликается, даже не поднимает взгляд, чтобы увидеть нервный кадык за посидевшей густой бородой. Его голос зычен и шаток от мягко сжатых зубов на члене, а его рука, что кажется особенно мягкой и тёплой после протеза, всё чаще трёт мочку уха — то ли в просьбе, то ли в благодарности. Абдул сам старается не думать, а Джозеф помогает забыть, когда сгибается пополам, останавливается о губы в поцелуе, затем дышит сквозь улыбку, прижимаясь носом к щеке. — Я о многом жалею, но соблазнить тебя было самым верным решением за всю мою старость. Джозеф спёрто выдыхает и разгибается, не дожидаясь ответа. Он его не услышит, Абдулу есть, что сказать, но он в слишком здравом уме, с кристально-чистыми мыслями — поверх ответа накладываются предрассудки, они светлый ум из раза в раз изводят, заставляют усомниться в том, что есть что-то важнее взаимных чувств и крепкой связи. Джозеф знает об этом и не напирает, ждёт абдуловых действий, и если даже он встанет, закончив на этом, то Джозеф не будет просить о большем. Он совратил того, кто и так чувствовал интерес и тягу, пусть и сквозь пучину опасения и сомнений, — взял долгими, тягучими разговорами о хамоне и стендах, увлекательными историями с дымкой печали о Цезаре Цепелли, с восторгом и увлечённостью — о мужчинах, вышедших из каменных колонн: каждый раз всё больше деталей, и догадаться несложно, что Цезарь — его самая большая потеря, что мужчины из колонн — его самое яркое воспоминание, а Абдул в кресле напротив в тот день — его самое сильное желание. Когда его губы впервые коснулись кожи, он спёрто шептал про то, что жену никогда так не хотел, как Абдула, — так нежно, так бережно, так осторожно: в ней отголосок его прошлого, в Абдуле же — его будущее. И сейчас в Джозефе лишь нежность. К будущему нужно не торопясь, чтобы не проглядеть важного. Абдула он трогает по волосам, гладит лицо пальцами, чтобы узнать о каждой неровности, и каждый раз находит, чем увлечься: то тонкий длинный шрам на виске, по которому он вдумчиво водит большим пальцем, то нащупывает маленькую впадину на крыле носа, пустую сквозную дырочку без серьги, которую Абдул уже давно не носит. Подставляет широкие ладони под лицо и ждёт, когда затрётся щекой. Абдул не спешит под ладони, своими ведёт по джостарской груди, чувствуя тепло и твёрдость, медленней, чем обычно — хочет дать себе возможность передумать, у него должна быть возможность отступить: путь отхода, которым он никогда не воспользуется. Но то, что он есть, греет душу. С силой переборщить, взяться за тело теснее без задней мысли нестрашно, когда остаёшься лицом к лицу с обогревшей головкой — бескостная плоть выдыхает тепло, вдыхает же неморгающий взгляд темнеющих в напряжении глаз: Абдул медлит, а Джозеф ждёт, покорно замерший с добродушной улыбкой. — Мистер Джостар... — Не смей называть меня «мистер Джостар», Абдул, этим ты напоминаешь, что являешься ровесником Холи, а она для меня — дитя, — Джозеф гладит щеку большим пальцем, успокаивает ровным, глубоким голосом, отвлекая заострённое внимание от члена, и напористо улыбается, чуть прикрыв глаза, — я хочу воспринимать тебя равным себе, и столь же сильно хочу, чтобы ты чувствовал себя равным мне, по крайней мере, когда мы одни. Руки на его бёдрах спустя несколько близких встреч лежат привычно, цепко: у Абдула талант держаться за узкие тазовые кости под слоем плоти и кожи, пусть и руки скользко потеют, временами дрожат, как и в этот раз, когда на языке ощущается терпкий, горький, густой, тягучий, как патока, вкус смазки. Вкус кожи — куда мягче. Абдул сужает глаза, сжимает губы на твёрдой головке, ведёт языком по уздечке и понимает, что мягче первого стона Джозефа сегодня уже ничего не будет. — Абдул, — Джозеф шепчет, замирает и даже не дышит от неумелого рта, который не берёт полностью, от рук, которые дрожат, хоть они делают это не впервые. Он шепчет и вытирает крепким запястьем густую испарину с виска. Он шепчет и путается пальцами в волосах, поддаваясь тихим движениям Абдула. Он шепчет в удовольствии, благодарности и просьбе — и каждую из них Абдул согласен выполнить. Ноги, согнутые в коленях, шаткие: Джозеф ему опора как в прямом, так и в переносном смысле — за всё путешествие от Японии до Египта он ни один, ни два, даже ни три раза волок на своей спине в госпиталь, хоть и сам был избитым и уставшим. А сколько раз он не дал пасть духом — не вспомнить. Абдул держится за Джозефа, пока обрывисто ласкает языком, ужимисто давит на его бёдра и подмечает закостенелость сильных рук в своих волосах, когда сжимает член зубами. Джозефу хорошо до сыпучего сопения, до закостенелых рук, до стонов, не таких нежных, как первый, скорее сухих и обрывистых, но от этого не менее приятных. Пусть Абдул неумел и сдержан, Джозеф не торопится, не подталкивает, не напирает, хоть и ведёт легонько бёдрами вперёд-назад скорее по привычке, чем осознаёт головой, что несмело, осторожно вклинивается в абдулов рот. Это не останавливает, не напрягает даже, но заставляет в ожидании остановиться, будто не знает, что Джозеф обязательно посмотрит вниз, как только заметит замерший язык и рот, не заметит учащённого дыхания носом. Посмотрит — и виновато улыбнётся, не подумав даже о том, что Абдулу приятно его полуосознанное состояние, приятно его желание. Но в этот раз улыбка больше понимающая, чем извиняющаяся, и поцелуй коротко в лоб — тоже. — Мне кажется, ты чувствуешь себя увереннее, чем обычно? Джозефу и правда только кажется. Абдулу скованнее и неспокойнее, чем обычно, всё от того, что багровое солнце Каира вливается через открытое настежь окно, беспощадно давит. Оно будто тоже на стороне Дио. Давит и то, что они как не могут особняк найти, сколько бы не искали: Абдул ведом в эту страну, в этот город лишь тем, что стенд можно победить лишь стендом — высокой целью, Джозеф же — желанием спасти своё дитя. И к своим целям они уже так близко. Но не друг к другу. Недомолвок нет, они честны и откровенны с первого дня знакомства — Абдул бы предпочёл поцелуи и объятия, незамысловатую беседу о неисправном протезе и ненавязчивую мысль о том, что Джозеф лишился руки во славу мира. Как трагично это бы звучало вслух при том, что карта стенда Дио — карта Мира. Абдул бы предпочёл поцелуй щетинистый, неосторожный, рваный и короткий, может быть, но Джозеф сгибается в спине, прижимается губами к губам и замирает. Это не поцелуй — это признание в чувствах. Это не близость — это просьба всеми силами попытаться выжить. Он больше не разгибается: надевает брюки и тоже садится, улыбается. В улыбке Джозефа больше отчаяния, чем нежности, а абдулова полна вымученными просьбами не просить того, чего он выполнить не сможет. Если бы мог, то и просить бы не пришлось. У Джозефа в напряжении дёргаются щеки и нос, когда он снова целует, когда держит обеими руками за шею: сегодня он не отпустит Абдула, он его не оставит. А Абдул путается пальцами в седых волосах, давая им шанс хотя бы на сегодня. Если это их последний вечер вместе, то они должны насладиться им сполна.