Inside

Мир вокруг сворачивается в одну бесконечную спираль, центральной точкой которой является он сам. Пересохшие губы ловят со стены еще одну каплю воды, влага мгновенно впитывается в потрескавшийся язык. Он жадно облизывает влажную стену и чувствует, как на зубах скрипит песок. Спираль вдруг закручивается туже, сдавливает его змеиными кольцами, дробит ребра и стискивает легкие. Темнота такая плотная и осязаемая, словно ее можно коснуться рукой. Его пальцы дрожат, натыкаясь на ржавые прутья железной решетки. Его зовут Йован и он ничего не знает — это единственное, в чем он точно уверен. — Я... — Он облизнул пересохшие губы. — Я не имею к этому никакого отношения, леди Изольда. Я клянусь вам. Она ухватила его за челюсть, больно сжав пальцы, и заставила поднять голову. — Так же, как клялся мне сохранить мою семью? — прошипела Изольда. — Отвечай, малефикар. — Нет, — с трудом выдавил Йован. Ему очень хотелось укусить эту женщину за руку, чтобы она оставила его в покое, но он никогда бы не решился. — Я не знаю, в чем тут дело. Может быть, если бы вы позволили мне... Резкая пощечина заставила его замолчать. Никто до этого ни разу не отвешивал Йовану пощечину, и ему отчего-то казалось, что это должно быть скорее обидно, чем больно. От этой же у него гулко звенело в ушах, а щека горела огнем. — Что, рыскать тут везде, как ты делал это раньше? Йовану очень обидно. — Я хочу помочь, — растерянно сказал он. Следующая пощечина оборвала его фразу. У леди Изольды был приличный замах. — Тащите сюда инструменты, — отрывисто бросила она, приведя Йована в недоумение. Что она собирается делать — сколотить стул на досуге или что? Потом в комнату внесли набор разнообразных лезвий, маленькую жаровню и сложный механизм, явно предназначенный для того, чтобы засовывать в него чужие руки, и тогда на Йована снизошло понимание. Мимо проходит нечто. Нечто пахнет смертью и разложением, гнилью и плесенью, душно и обволакивающе, сладко и остро. Желудок сводит сухими позывами. Он давно выблевал все, даже желчь. Свернувшись клубком, он едва слышно всхлипывает и обнимает себя слабыми руками, пытаясь унять нестерпимую боль в пустом животе. Стоит только закрыть глаза — и чувствуешь мягкое прикосновение тьмы к своим вискам. — Я клянусь, что ничего не знаю! — Я сыта твоими клятвами по горло, малефикар. Раньше леди Изольда звала его по имени — Йован, тепло улыбалась при встрече и осведомлялась, как ему живется в замке. Очень давно никто не улыбался Йовану иначе как «кровожадно» или «устрашающе». Еще он очень давно не ел горячей еды — и не ел в принципе, по крайней мере того, что можно было с полной уверенностью назвать едой. И не спал в кровати — или хотя бы в тепле. И не был в безопасности от вездесущих храмовников. Он был преисполнен такой благодарности к леди Изольде, что сама мысль о том, чтобы отравить мужа этой милой женщины, казалась ему ужасающей. Потом он вспоминал Логейна, наводившего на него такую дрожь, что он быстро забывал о всех теплых чувствах к эрлессе. Храмовники вытащили его, продрогшего до костей, оголодавшего, толком не спавшего несколько дней, из подвала старого заброшенного дома. Йован брыкался и сопротивлялся, пока не получил затрещину — а затрещина в исполнении закованного в латную броню храмовника штука неприятная. Тогда он быстро сник. Он и вырывался, если честно, скорее из чувства противоречия, чем из надежды сбежать. Его вели назад, в Кинлок, и с этим было ничего не сделать. На вечерней стоянке измотанному Йовану вручили полмиски похлебки из соленой говядины и размоченного хлеба, и какой-то частью своей души он даже обрадовался тому, что его поймали — должно быть той, что не ела несколько дней. На следующее утро они встретили Логейна. Перепуганного Йована, ожидавшего по меньшей мере публичного четвертования, отвели в походный шатер, где он замер на пороге, как никогда отчетливо осознавая, что балахон у него совсем грязный и порванный, волосы слиплись и спутались, глаза воспаленные и красные, а под отросшими ногтями — кошмарная траурная кайма. Логейн говорил с ним спокойно, хотя и не слишком заинтересованно — обещал вернуть в Круг, снять обвинения, напомнил про то, что он сможет сделать что-то хорошее для государства, и Йован поверил. Это было глупо, но у него больше не было ничего, во что он мог бы верить, к тому же, Логейн приказал выдать ему чистую одежду и немного хлеба с собой. Напоследок Логейн отвел его поговорить наедине и медленно, очень спокойно и обстоятельно объяснил, что с ним сделают, если он вздумает сбежать или ослушаться приказа. И это гораздо лучше настраивало на лояльность, чем доброжелательная улыбка эрлессы, которая, если честно, все равно была самую малость наигранной. Наверху слышится глухой треск, и звон, и чьи-то крики. Звук совсем слабый, он с трудом пробивается вниз, в стылые замковые темницы, но после стольких дней гнилостной тишины, нарушаемой только влажным хрустом чьих-нибудь костей, ухо безошибочно выделяет новые ноты в этом уже несколько приевшемся реквиеме. Это звук боя, и, возможно, первые нотки его личного Te Deum. Лежащий на полу человек с трудом садится, а затем и встает, цепляясь за решетку. Ржа красит его руки в болезненный оранжевый цвет. Он припадает щекой к прутьям и ждет — смерти или, может, милости. Хотя, если честно, больше всего он ждет глотка воды. — А теперь подумай еще раз, малефикар, — попросила леди Изольда. Она ласково, почти интимно гладила его тощую, изодранную плеткой-семихвосткой грудь. Ее рука была обтянута перчаткой, сделанной из какой-то грубой дерюги, и перчатка эта была вымочена в соляном растворе. Леди Изольда нажала сильнее, и Йован вскрикнул. — Я ничего, ничего, ничего не знаю про этого демона. Я клянусь... Обещаю... Я не лгу... — Каждое неправильное слово влекло за собой очередную тяжелую пощечину. Лицо Йована перечерчивали такие же набухшие кровью полосы, как и на его груди, и каждая пощечина рождала в его голове пронзительный болезненный звон. От боли у него слезились глаза, но если он сейчас заплачет, то станет только больнее. — Я не имею к этому никакого отношения, — наконец, выдавил он, запрокинув голову к потолку. По его виску скатилась горячая капля и запуталась в свалявшихся космах волос. Леди Изольда смотрела на него как-то странно: ее взгляд был одновременно крайне усталым, полным отвращения, страха и еще чего-то непонятного, вроде... Нет, ему показалось. Она склоняется к нему, хватает за волосы, запрокидывает голову так, что выпирает острый кадык. — Не имеешь? — переспросила она сдавленным шепотом. — Даже если не ты призвал этого проклятого демона, это из-за тебя он тут появился! Ты отравил моего мужа и не смог защитить моего ребенка! Йован понял, что она тоже плачет. Ее лицо оставалось очень спокойным — и очень красивым, хотя и несколько увядшим, но нос покраснел, и на щеках блестели ровные дорожки слез. — Ты виноват во всем этом, малефикар. — И вы тоже, эрлесса. — Йовану почти нечего терять. — Потому вам хочется, чтобы это был я. Я, а не ваше желание защитить Коннора от всего мира... — Следующий удар был таким сильным, что Йован ощутил, как рот наполняется железистым привкусом, и зуб у него зашатался. — Это правда. Ведь если это не я, то это вы виноваты, потому что ему было бы безопаснее в Башне. — Не смей так говорить со мной. — Потому вы так злитесь сейчас, эрлесса, — тихо закончил Йован. Мир качался вокруг него, и рот был полон крови, его правая рука распухла и посинела, грудь и лицо были пересечены кровавыми полосами, и боль была настолько отупляющей, что он поглупел до того, что начал дерзить разъяренной леди Изольде — а это был признак крайне низкого уровня умственного развития. Но леди Изольда была просто женщиной, а потому обвинение в плохом материнстве действовало на нее точно так же, как и на всех остальных женщин. — Уведите этого малефикара! — рявкнула она. — Он ничего не знает. Сохраняйте его живым на случай, если он еще понадобится. — Ее глаза блеснули злобным огнем. — Вот только о комфортабельности его жизни речи не идет. Ясно? Когда его бросили в камеру на ледяной каменный пол и Йован сжался в комок от холода, страха, пронизывающей руку боли и удара, который выбил из него весь воздух, даже тогда он продолжал гадать, что же все-таки тогда выражало ее лицо — самым краешком разума, который не был занят размышлениями о том, что все идет слишком плохо. И, наверное, сейчас Йован мог сказать точно. Ее взгляд был полон усталости, отвращения, страха и чувства глубокой, горестной вины. Шаги и голоса раздаются все ближе и ближе. Прутья решетки приятно холодят лихорадочно горящую кожу — он чувствует это необычно остро, словно в мире нет ничего, кроме холодного металла и завихрений темноты вокруг, в черной утробе которой то и дело высвечиваются обрывки воспоминаний — таких ярких, словно он видит их на самом деле. — Йован, — окликает его удивленный голос. Йован. Это его имя? Это на самом деле, или ему кажется? — Воды, — хрипит он пересохшим горлом, припадая к решетке. Его губы случайно касаются металлического прута, и он неосознанно облизывает его распухшим языком, чувствуя во рту привкус ржавчины и грязи. — Пожалуйста, воды. Ему помогают напиться из фляжки. Слышен гул голосов, но для него не существует ничего, кроме восхитительно вкусной, холодной, мокрой воды. Йован, его зовут Йован. Теперь, когда у него немного яснее в голове, он точно это помнит. — Что ты тут делаешь, Йован? На самом деле, он немного соврал. Когда Йован в прошлый раз лежал, скорчившись, на прохудившейся соломенной лежанке — почти как сейчас, только тогда это было гораздо менее болезненно, он... Видел что-то. Но это все ерунда. Ему просто приснилось. Как жаль, думает Йован, как жаль, что наши сны это и есть проход в Тень, так что «приснилось» сейчас — очень плохое оправдание. Он закрыл глаза, поджал ноги к груди, чтобы сохранить хоть немного тепла. Йован помнил... Помнил, как чья-то теплая рука скользнула по его груди — так легко и невесомо, что он даже не проснулся, только почувствовал сквозь сон это касание. Теплое дыхание согрело его холодную щеку, нос щекотали чьи-то пушистые волосы. Он медленно выплывал из тяжелой дремоты, и постепенно фиксировал все больше и больше деталей. К его спине прижимались полной грудью. Сквозь тонкую изорванную мантию он чувствовал чьи-то затердевшие соски. Женская рука опустилась ниже. К его бедру прижалось чье-то крепкое бедро. Происходящее было абсолютно нереальным, но почему-то казалось Йовану самым обычным делом. Вот чужая нога оказалась перекинута через его собственную — его держали в крепком горячем кольце сплетенных рук и ног, мгновение — и незнакомка за его спиной выгнулась, потеревшись о его тощую задницу всем своим телом. Йован сжал ее руку в своей, но прежде чем он помог бы ей спуститься еще ниже, он все-таки не мог воспротивиться исследовательскому духу и не спросить: — Кто ты? Голос у него был изрядно охрипшим, как и голос Лили, когда она ответила: — Это я, милый. Это был хороший, понятный, простой ответ. Это Лили, которая пришла разделить с ним постель — все ясно, ведь они собираются сбежать, и жить вместе, и заниматься сельским хозяйством, и нарожать кучу маленьких детишек, и Йован будет учить их магии — конечно, он обещал никогда к ней не притрагиваться, но вряд ли Лили имела в виду именно это, ведь... Вряд ли она имела в виду именно это — ведь она в Эаноре, навсегда, ненавидит его от кончиков смешных розовых пальцев до рыжей встрепанной макушки. Йован заорал и рывком сел на лежанке. Лили сидела напротив него — обнаженная, абсолютно настоящая Лили. Вот ее родинка на плече, вот ямочки на коленках, он знал ее всю — ее полноватые округлые бедра, ее нервные руки, ее маленькое родимое пятно сбоку на ладони. — Ложь, — дрожащим голосом сказал Йован. — Ложь. Ты в Эаноре. — Я тут, Йован, — ласково проговорила Лили и потянулась к его заросшему колючей щетиной лицу своей мягкой ладонью. Она была такой настоящей и такой здешней. — Я простила тебя. Я вернулась к тебе. Я знаю, ты хотел для меня как лучше. Я поняла это, и теперь я с тобой, Йован. Он отшатнулся и отполз, спиной привалился к стене. — Нет, — Йован изо всех сил старался не обращать внимания на то, что он очевидно сходит с ума. — Ты не могла... Она не могла бы меня простить. Я обманул ее. Я малефикар и отступник, а такого бы она точно никогда не пережила. Я был дураком, а ты — фальшивка. Лили устало вздохнула. Ее голос менялся, как и ее лицо, как и ее фигура — бедра становились уже, волосы становились все короче, кожа лиловела, и вот изящный хвост обвил ее худые ноги. — Кем ты хочешь, чтобы я была? — вкрадчиво спросила она голосом, состоящим из сотни других голосов. — Может быть, ты хочешь, чтобы я стала той девчушкой, за которой ты подглядывал в умывальне? Может быть... Знаешь, Йован, — она встала одним красивым, тягучим, непрерывным движением, и когда она шла к нему, то покачивала бедрами, как не делала ни одна женщина на его памяти, — в тебе не слишком-то много похоти. Может быть, тебе нужно что-то другое? Магия, сила? — Нет, — выдавил он. — Всем что-то нужно, главное только узнать, что именно. А тебе, — она стояла совсем вплотную, склонившись перед ним так, чтобы ее украшенная рожками голова была вровень с его перепуганным лицом. Ее палец ласково огладил его щеку. — Тебе нужно, чтобы тебя любили, да, мальчик? — Убирайся, — неуверенно заявил Йован. Демон снова менялся — становилась немного выше, значительно старше, и ее стан обхватило платье из дорогого сукна — выглядело это все так, будто бы ткань сама по себе вырастала из ее кожи. — А может, тебе нужна она? Я же знаю, как ты на нее смотрел, — произнесла она суховатыми губами леди Изольды. — Убирайся! — О, я поняла, — Йован с ужасом наблюдал, как леди Изольда становится ниже и тоньше, волосы ее стремительно темнеют, а лицо молодеет. — Я та, кто тебе нужна, верно, Йован? Йован не мог оторвать взгляд от немного грустного, строгого лица Амелл. — Я прощу тебя, Йован. Ты мой друг. Помнишь, как мы вместе прятались от патруля, тогда, в библиотеке ночью? Йован помнит. — Помнишь, как я рассказывала тебе про Герберта, а ты мне — про Элизу? Йован помнит. — Я так ненавидела ее тогда, эту Элизу. Наверное так же, как ты ненавидел Герберта. Йован помнит и это. — Ты мой друг. Твоя ошибка никогда не смогла бы перечеркнуть все то, что у нас было. И, наверное... Теперь, когда Лили нет... Мы можем начать сначала? — Нет, — голос Йована оказался неожиданно твердым даже для него самого. — Солона не стала бы меня прощать вот так просто. И — вот уж точно — она меня никогда не полюбила бы. Убирайся. Она вновь плавно перетекла в саму себя, со стоном села на неизвестно откуда взявшийся резной стул, закинула ногу на ногу. — Удивительно. Многие могут бороться с демонами благодаря силе воли, или благодаря честности и храбрости, или благодаря тому, что у них очень стойкие моральные принципы. Ты — слабохарактерная, лгущая друзьям и любимым, эгоистичная трусливая тряпка. Ты держишься на одной только ненависти к себе и полнейшем неприятии возможности своего счастья. Это заслуживает восхищения. Йован задумался, следует ли ему обижаться за описание своей персоны или гордиться похвалой от демона — весьма сомнительной, впрочем. — Я могу дать тебе все, что угодно, мальчик. Я могу дать тебе могущество, силу, любовь. Я могу даже заставить ее полюбить тебя, хочешь? — Нет. — Неправда. Хочешь. — Я не буду соглашаться ни на какую сделку. Убирайся. — Подумай о том, чего ты хотел бы больше всего, Йован. Подумай о том, что это может исполниться. «Я хочу, чтобы она оказалась здесь, — подумал Йован. — Я хочу, чтобы она простила меня. Может быть, тогда я смогу сам себя простить». Но это невозможно. Даже если согласно какому-то невероятному стечению обстоятельств она окажется в Рэдклифе, ей никогда не очутиться в подземельях. — Я не собираюсь совершать еще одну глупость. Убирайся же наконец! И Йован проснулся. Ровно через сутки в это же время пыточных дел рэдклифский мастер помещал его руку в машинку, созданную, очевидно, для ломания рук. Сейчас, лежа на тощем матрасе, Йован пытался припомнить — улыбалась ли она или нет? Ему почему-то кажется, что да. — Я... Меня заперли тут, я уже даже не помню, сколько времени назад. Что ты тут делаешь?! — Я теперь в ордене Серых Стражей. Все эти ходячие мертвецы в округе, знаешь ли, вызвали подозрения. Ты не знаешь, что тут творится? — Демон, — бормочет Йован. — Захватил Коннора. Слушай, Амелл. Мне так жаль. Пожалуйста, прости меня. Я не хотел, чтобы все так вышло... И в этих мертвецах, тоже, кажется, виноват я, и в том, что эрл Эамон заболел... — Ты мой друг, Йован, — отвечает Амелл, и сердце его холодеет. — Ты, конечно, делаешь ошибки, но... Он больше не слушает ее. Йован стоит, стиснув железные прутья так сильно, что ладони режет, и всматривается в закручивающуюся вокруг него бесконечную спираль, которой, в сущности, и является весь мир. Она сходится где-то в районе его солнечного сплетения. Йовану кажется, что он чувствует ребрами холод каменного пола, и на самом деле он не знает: может быть, на самом деле он лежит на полу камеры, может, вся эта большая бесконечная спираль существует только в его голове? Единственное, в чем он точно уверен — кроме того, что его все еще абсолютно точно зовут Йован — это то, что на самом деле он ни в чем не уверен и больше не может быть уверен никогда. И, кажется, теперь он знает, почему она улыбалась.