"В Поднебесной нет неправых родителей"

Поднебесная империя могла славиться доблестью своих воинов, мудростью правителей, добропорядочностью жителей, красотой женщин и талантами мастеров. А также – крепостью семьи, единой, твердой и нерушимой, как мощь Великой Китайской Стены. Сколько пословиц было придумано о благонравии китайских жен, сколько написано песен о достоинстве мужей и послушании детей! Не было в Китае такой семьи, в которой из поколения в поколение не передавались бы семейные тайны и мудрости. Дети почитали родителей, родители кормили старцев, а те передавали им волю предков; и всё это потому, что китайская семья – нерушима и целостна, как одно тело. И лишь умерев, Фа Мулан поняла, что не всё так просто. Чтобы понять родителей, вырасти собственных детей. После рождения Чангминга Мулан особенно остро поняла волнения и страх своих родителей, усталость матери и тревогу отца за будущее дочери… Но к третьему ребёнку и Мулан, и Чанг обрели необходимое им спокойствие, и уже не волновались, когда юные и шумные мальчишки лезли набивать себе первые шишки. У курицы не бывает трёх ног; у матери бывает два сердца. И всё-таки Мулан боялась. Она с тревогой вглядывалась в лица своих детей и видела в них худшие черты их предков: Чангминг был таким же упрямцем, как она сама, но, в отличие от матери, даже не стремился помириться с миром – гордый несчастный мальчик! Фа – вылитый дед-генерал, отец Чанга: серьезный, степенный, требовавший абсолютной беспрекословности… Он постоянно дрался со старшим братом и открыто презирал его – а ведь Мулан так хотела, чтобы они помирились! Ну и Нианзу, похожий на другого дедушку, отца Мулан: склонный к размышлениям и философствованиям, и такой же больной и гордый. Нианзу ходил на равных с другими детьми и делал всё, чтобы те не замечали его пораженных болезнью ног – но это же дети, мальчишки, они не могут не смеяться над тем, кто слаб. Было бы у Мулан второе сердце, наполненное исключительно добродетелью предков, она б раздала его своим несчастным сыновьям – но увы, увы. Трава оставляет корни, человек - потомство. Вся семья несла военную службу, и даже больной Нианзу выполнял работу военного секретаря и картографа. У них не было выбора: Чанга назначили генералом, и он самолично руководил военными действиями, а Мулан по-прежнему участвовала во всех войнах: не только как солдат, наравне со всеми, но и как символ победы Китая над врагами. Она не проигрывала ни единого боя, и её сыновьям приходилось расти в тени своих знаменитых родителей. И когда Чангминг сложил своё обмундирование и объявил, что уходит в монастырь, никто ему вначале не поверил – кроме матери. Хоть Мулан и хотела видеть своих внуков, но она бы поступила так же, как Чангминг – и лишь молилась предкам в ту ночь, когда её сын тайком ушёл из дома. Прямо как она, когда впервые решилась отправиться на войну. Но Чанг его не понял и отрекся от сына; и даже Мулан ничего не смогла поделать с этим. Старый человек в семье - сокровище. Постаревшая Мулан чувствовала себя неуютно. Ей казалось, что из неё при жизни сделали некий образ, одного из идолов, которым поклоняются варвары с севера. Фа и Нианзу сделали всё, чтобы обеспечить свою матушку почетом до конца дней – да и народ Китая не собирался забывать ей её почести. Конечно, так было правильно, но чуткая Мулан испытывала смятение, когда невесты, их матери и внуки не давали ей сделать ни шагу – а ведь она управляла войсками, когда в бою был убит её Чанг. Даже сейчас она не чувствовала себя старой – не настолько, чтобы на неё молились, как на предка. А ещё Мулан по-прежнему боялась. Она видела на лицах живых тени давно усопших предков, подмечала знакомые интонации и с тревогой наблюдала, как её дети ссорятся – абсолютно так же, как это делали их родители, их деды и деды их дедов; и это было куда страшнее, чем горы мертвецов на военных полях. Родителям помогай при жизни. Когда Мулан отправилась к предкам, семья развалилась на две воинствующие половины – прям так, как она и думала! Она уже и в молодости знала, что её сыновья не дружны, что Фа хотел бы стать наследником отца, а Нианзу старался доказать всему миру, что он такой же сильный, как и остальные мужчины. Жена Фа ненавидела жену Нианзу, а та подначивала своих детей, чтобы те устраивали пакости своим кузенам… И это всё во имя её. Во имя того, чтобы соответствовать великой бабушке, героине всего Китая – Фа Мулан. И как она была счастлива, когда очередной отщепенец её семьи, бестолковый сын Фа, Менгъяо, ушёл из дома, чтобы бродяжничать и нести людям доброту и истину – ту самую, которой лишилась её семья. Поздно прокалывать уши невесте, когда она сидит в свадебных носилках. Дочь была только у Нианзу: Аи – славная, милая, застенчивая и очень добрая девочка, та самая идеальная невеста, которой Мулан никогда не могла стать. Она боялась разговаривать с бабушкой и смотрела на неё издалека круглыми влажными глазами. Один раз она даже убежала от неё, когда Мулан позвала внучку к себе: вскоре она узнала, что Аи случайно разбила одну из ваз, и боялась, что бабушка может отругать её. Как глупо, ведь Мулан строго воспитывала лишь мальчиков… Её выдали замуж рано, и тоже за военного. Аи нарядили в красное платье, подарили ей бабушкину клетку со сверчком и веер – тот самый, с которым Мулан в первый раз приходила к свахе. Аи плакала, больше обычного; но слёзы её видела только бабушка на небесах – ведь она знала, что Аи полюбила совсем другого. Лохматого юного гонца, разносящего известия из императорского дворца. Ночью он приходил к ней, и они держались за руку, не говоря ни слова; и их любовь, светлая и непорочная, разбилась о свадьбу с нелюбимым. Аи плакала, и вместе с ней плакала её бабушка: о, если бы живые могли только видеть её слезы! Если бы она могла восстать и научить их, объяснить дураку Нианзу, что он поступает неправильно! Но её дети неправильно читали даже знаки от предков. К родственникам ходи пореже, на огород - почаще. Аи грызла подушку и плакала всякий раз после того, как её муж был с ней: она молилась, молилась бабушке, не богам – и Мулан не могла не видеть её страдания. Она посылала ей знаки, утешала, насколько могла, и злилась на своих детей: самодовольного Фа и глупого, эгоистичного Нианзу. Аи испытывала боль всякий раз, когда оставалась со своим мужем; она прокусила губу в первую брачную ночь и затем лишь растравляла рану – ведь её супруг любил жену сильнее, чем она его. Спустя некоторое время Аи уже ждала ребёнка, которого не любила: она сидела у зеркала голой, глядя на растущий изо дня в день живот, и Мулан знала, что Аи едва сдерживается от рокового удара – себе, по пуповине. Аи плакала, а Мулан упрашивала Мушу, чтобы он помог несчастной девочке, чтобы он передал ей волю бабушки – Мулан никогда бы не допустила, чтобы её внучку мучили так же сильно, как и её саму! Не ради этого сражалась Фа Мулан, чтобы к девочкам вновь относились как к пустым головёшкам от костра! И Мушу пытался, не раз пытался: муж Аи смертельно боялся ящериц и считал их злыми духами. На большом дереве всегда найдётся сухая ветка, в большой семье всегда найдётся бедняк. Ещё сложнее было слушать разговоры духов предков: они любили и Фа, и Нианзу, и хором ругали дураков Чангминга и Менгъяо за то, что ушли из дома и обрекли себя на одиночество. Мулан почитала своих предков – даже теперь, когда была одной из них, но она горячо отстаивала сына и внука, называя их единственными светлыми душами в их такой большой семье. И пусть её сын станет монахом, а внук – бродячим поэтом, это всё равно лучше, чем богатый чванливый дурак или жестокий деспот, ведь они смогут найти просветление. Они и так испортили им жизнь, даже если этого и не хотели. Они передали Чангмингу и Менгъяо все недостатки рода, и ещё – кое-что сверх того; и теперь они, как мыслитель и святой человек, должны с ними справиться… И опять Мулан никто не понимал. Лучше дома, чем вдали от него. Брат Менгъяо, Ганг, завидовал ему – Мулан это знала точно. Не раз он, занимаясь сосредоточенно уроками, смотрел на дорогу и жадно разглядывал по праздникам бродячих поэтов, рассказывающих веселые и затейливые хуабэни. Мулан знала: Ганг иногда писал стихи и хранил их в потайном месте, чтобы отец не нашёл их и не наказал Ганга за излишнюю чувствительность, недостойную мужчины. Мулан искренне желала внуку, чтобы он нашел ту дорогу, по которой мог бы отправиться вслед за братом; но он её не нашёл. Он даже почти не выходил из дома и реже остальных отлучался от семейного очага: Ганг боялся, что, если он уйдет, то не вернётся, как и Менгъяо, и тогда предки и отец проклянут его. - Лучше дома, чем где-нибудь ещё, - трусливо отвечал он, кутая толстое тело в халат; и затыкал уши всякий раз, когда его отец и мать вновь начали грызню. Когда женщина берется за мужское дело - семья процветает; когда мужчина берется за женское дело - семья разоряется. Под конец жизни Фа всё меньше оставался довольным своим сыном. Он приходил к духам и спрашивал у них совета, что ему делать: ведь Ганг растёт ещё большей тряпкой, чем Менгъяо, а ведь Фа-то хотел воспитать достойных наследников, похожих на него самого! А уж о схожести своих детей с дедушкой или бабушкой он и не смел даже мечтать! Но что, почему все сложилось именно так? Почему Ганг занят больше вином, нежели войной? Почему он постоянно смотрит на дорогу, по которой ушёл его брат? Что ему делать, ведь он сколько раз выталкивал сына на поле боя – и всё равно это не сделало его мужчиной!... Мулан видела, как страдания Фа въедаются всё глубже в Ганга, делая его ещё более далеким от отца, как море от берегов. Предки шумели, а она лишь желала ему убежать отсюда прочь, куда подальше, как убежал Менгъяо, и никогда, никогда не заводить детей, чтобы они не были такими же несчастными, как и он сам! Ганг женился последним; и жена принесла ему двух очаровательных дочек. Зять сыном не становится. Чем ближе роды Аи, тем больше её муж становился сумрачным и угрюмым. Он не приближался к жене, с отвращением смотрел на её тело, а затем умолял на коленях своих предков, чтобы те сделали его жену хоть немного более привлекательной в эти дни. Ну или бы послали на него, дурака, свою кару, ведь как он смеет думать о красотках из военного порта, торгующих своим телом, в то время как его жена несёт сына! Мулан была бы и рада ему предоставить возможность умереть от гнева предков, но не обладала соответствующими полномочиями. И даже синяки на шее Аи, оставленные, несомненно, её мужем, не давали Мулан возможности покарать негодяя и вонзить меч в его грудь… Если в семье есть старец - значит в семье есть опыт. К старости Фа и Нианзу становились ещё более склочными, дерзкими и неприятными. Нианзу совсем перестал ходить: ведь всю молодость он стремился доказать своим ногам, что они лучше, чем кажутся, а теперь его ноги мстят своему хозяину, заставляя чувствовать его жалким и беспомощным стариком. Фа давно потерял надежду на наследника, и теперь его гнев распространяется во все стороны, подобно заразной болезни: доставалось и жене, и сыну, и его невесте, и даже внучкам. Они не несли ни мудрость, ни добро, лишь раздражение, отчаяние и разочарованность – ведь они всегда хотели быть такими же, как их героическая мать или отважный отец. Мулан чувствует себя виноватой перед ними, и если бы она могла плакать, выплакала бы все слезы. Братья - руки и ноги одного тела. Нианзу и Фа умерли с разницей в несколько дней. Нианзу лежал на кровати, прикованный своей болезнью: он бесконечно плакал, и слезы лились из его глаз несколько суток, пока он не умер – лишь слезы перестали течь в какой-то момент. Фа в очередной раз поднял руку на жену, оступился и сломал себе шею. Их хоронили вдвоём, и пришли на похороны Чангминг (ещё более древний, чем братья, но выглядящий куда моложе их самих), и Менгъяо, смотревший на похороны издалека. Ганг растерянно переглядывался с женой и понимал, что без отца он не сможет вести семью и вскоре они разорятся. Аи давно умерла – ещё при родах, когда она умоляла бабушку забрать её к себе и не продлевать её мучений. Жены Нианзу и Фа впервые за долгое время были дружны – но это обещало продлиться только лишь до конца траура, пока ещё будет жива память о покойных супругах: после они станут вести ещё более ожесточенную войну, чем прежде… Мулан же смотрела в ясные лица дочерей внука Ганга и радовалась. Очень радовалась.