bellum iniustum

Тэхен засыпает у себя в кровати (беспокойно, потому что за билет на TWICE пришлось выложить все деньги и следующий месяц его ждет, видимо, диета и пешие прогулки), а просыпается на войне. И он бежит, бежит, бежит, чемодан бьет его по бедру, когда он едва тащит его по вокзалу, и греет ушибленное место, пока за окном несутся деревья, дома и самолеты, от которых стынет кровь, потому что он безбилетный в поезде, что движется, и вокруг – такие же колеи, как та, по которой они скользят, и в них так легко попасть, господи, и вагон – жестяная коробка с большими стеклянными окнами и минимумом безопасности, и все пять часов ему кажется, что по лицу не пот – кровь от впившихся осколков, и никто не знает, где он погиб. Звон от взорвавшейся не в его квартире ракеты не стихает, пока он продолжает бежать по вокзалу в сотнях километров от дома, уши заложены, так что он не слышит, когда ему вслед что-то кричат, пока он расталкивает людей, которые бегут уже оттуда, куда сбежал он. У Тэхена у самого под ребрами что-то горит и тянет – от локтя женщины, которая в живой очереди пыталась втиснуться в вагон, пока Тэхен выходил – и он надеется, что дотянет до ханока, оставшегося от бабули. Тот в череде таких же не выделяется совсем, Тэхен определяет его по тому, как в воротах остальных мелькают люди, грузящие вещи в машины или тянущие чемоданы к вокзалу (он о своем в занемевшей руке вспоминает только в этот момент), в воротах теперь его, а не бабушкиного дома рыжим всполохом загорается разве сам Тэхен – пролетает мимо соседей бессловесно, он не уверен, что узнал бы даже бабушку, будь она жива, и запирается на все возможные замки. Наверное, думает, что война постучится прежде, чем войти. Гул в голове, шорохи спутавшегося сухого клубка мыслей да бежать-бежать-бежать заглушает сирена и чей-то крик «самолет». Звуки до Тэхена долетают едва, да и как еще-то, когда он лицом в землю, пыль и мелкие камни крошками на губах, твердым и горьким на языке. Тэхен смеется, потому что такое его не спасет, потому что самолет, если приглядеться, их, потому что сирена у дома почти не слышна, но она в какой-то момент перекрикивает внутри него то самое, что орало, что войны быть не может, когда его подбросило на мягких простынях в Сеуле. Переполненные поезда говорят: может. Всполошившиеся, бегущие – беженцы – соседи говорят: может. Тэхен мордой в землю, пока еще свою, думает: какого хера, нет. Это ненадолго, поэтому Тэхен смиряется с тем, что убежище – не бомбо-, но хоть какое – погреб, который бабуля просила вырыть, хоть и не принято. Говорила, кимчхи так хранятся лучше. Тэхен готов плакать от того, что ему придется проверить, сохранится ли в погребе лучше он сам. Затащить чемодан оказывается легко. Он тяжелый, но не чувствующий собственных пальцев Тэхен просто вцепляется и тащит, колесики считают ступеньки (раз-два), дверь за спиной гремит так, что содрогаются люди, и Тэхен почти стонет, когда бросает чемодан на сырой серый бетон. Ничего, это ненадолго. В задницу твердо и холодно, но он повторяет «ненадолго» и сидит дальше. Снаружи то ли тишина, то ли двери действительно хороши, и вокруг лишь темнота, и Тэхен боится темноты, войны больше, поэтому он здесь, но блять. Там, в вязкой влажной смоле, наверняка есть пауки, возможно, крысы. Им вряд ли страшно, они вряд ли понимают, что происходит, но точно чувствуют его так, как Тэхен не может ощутить их. Может быть, они надеются, что он сдохнет и его сожрут. Может быть, Тэхен в какую-то минуту – он все еще не знает времени – думает, что так было бы лучше. В этом был бы смысл, хоть в этом одном, потому что какой он в войне, в том, что он из безопасного раньше места сбежал в глушь, где никого, какой смысл в том, что вся его жизнь где-то далеко, а билет на TWICE, ради которых он копил месяцами, сгодился бы разве для туалетной бумаги. Тэхен сидит, пока не содрогается – он или вся его реальность. Позже, когда оцепенение отпускает хотя бы немного, понимает: стены трясутся, что-то происходит снаружи. Ладно, он может просто отодвинуться от них. Если с ними не соприкасаться, он снова в черноте – такой, какая бывает в воде, когда купаешься темной ночью и границы воды и суши не видишь, разводишь руками методично на вдохах и выдохах и молишься, чтобы плыл в нужном направлении. Тэхен снова плывет, единственная константа – пол под ногами, но ему кажется, что он куда-то движется с каждой секундой, что проходит, пока он просто сидит. Все заканчивается в один момент – открытые двери, не долезающая до него полоска света, черный силуэт на вершине ступенек. Тэхен, прижавшийся щекой к холодному и постоянному, только бы перестать трястись самому. – Ты там в порядке? – Нет. – Тогда вставай и иди сюда. Тэхен не может, потому что он не в порядке, потому что он сейчас должен сидеть на парах, а не лежать на бетоне, потому что если дальше будет так, этому лучше закончиться сейчас, но его тянут вверх чужие руки, подхватывают совсем беспомощного под мышки и подталкивают к ступенькам. Тэхен не уверен, как поднимается, он не чувствует ни себя, ни чего-то вокруг, кроме теперь непривычного тепла за спиной и резких выдохов в затылок. – А ты кажешься легче, чем на самом деле, – хохочет. Тэхен взбрыкивает в его руках, отпихивает ладони от себя и делает шаг назад, почти падая – там высокий порожек, о котором он, не спускавшийся в гребаный погреб ни разу, не мог знать. Его подхватывают, жестко и ни капельки не нежно, этому парню и не с чего с ним нежничать, но Тэхену почему-то хочется. – Стой, а то еще расшибешь башку, а больницы все закрыты. – Ближайшая в Сеуле, да? – Это хорошо, что ты шутишь. Парень напротив – мужчина? на войне они все, наверное, мужчины – улыбается, и его улыбка до странного теплая, какой не место под не затыкающейся сиреной, и Тэхен пытается тоже, но мышцы не тянутся, сколько бы ни напрягались. Ничего, парню это, кажется, не важно, он осматривает Тэхена, тот скользит взглядом в ответ и ему холодно, настороженно и страшно. Как тот попал к нему? Почему он не бежит, как все? Зачем ему Тэхен? Что происходит? На последний ответ дает вспышка на горизонте. Сначала мелькает ало-оранжевым, после дымит серым, и оно так близко, гораздо ближе, чем Тэхену хотелось бы – а хотелось бы совсем не – и Тэхен не может не думать, что разделившиеся на маленькие огоньки частицы падают внизу, что внизу могут быть – почти точно есть – люди. В той стороне вокзал. Тэхен был там – сколько? час? – некоторое время назад, они могли падать на него. – Это ПВО работает, успокойся, – рукой по плечу, – урон будет минимальный. По крайней мере, гораздо меньше, чем от прицельного удара был бы. Гораздо меньше – это не десять, а один? Тэхен содрогается, сирена завывает с новой силой, и он хочет кричать, пока она не замолчит. Возможно, он что-то и кричит, по крайней мере, лицо напротив вдруг взволнованное и понимающее, проносится туда-обратно, когда на него выливается вода и обрушиваются удары по щекам. Мокрая кожа соприкасается с хлопками, Тэхен за них цепляется, только их и различает, считая, и дыханием рисует квадрат так, как может. Получается, конечно, не совсем – выдохи, судорожные и нечастые, перебиваются чужим замахом и далекой болью. Она с каждым разом растет и расплывается по щеке краснотой и покалыванием, пока Тэхен не перехватывает чужое запястье. – Бить не обязательно. – Наверное, если я хочу с тобой остаться, да, не обязательно. Тэхен от наглости не задыхается, не удивляется, не столбенеет. Все вдруг понятно: с кем-то вместе ему будет лучше, чем одному на непонятно сколько; с кем-то ему будет лучше, и парень этот выглядит как кто-то, кто на войне полезен, и вот за это себе влепить бы стоило (этот парень может быть опасен), но Тэхен беспомощен, он боится темноты, одиночества и войны, и все это – вокруг. – А ты хочешь со мной остаться? – звучит по-жалкому обнадеженно, Тэхену с этим уже ничего не сделать, так что он просто ждет ответ и пытается понять, что делать дальше. – Я останусь, – парень идет к дому, между ними шагов десять, когда он оборачивается: – можешь звать меня ДжейКей. Они заполняют время простыми понятными действиями, но Тэхену не становится ни просто, ни понятно. Он пропускает и про правило двух стен, и про то, зачем они скидывают одеяла на пол в коридоре, добавляя к ним подушки – ДжейКей похлопывает рукой и морщится, потому что остались только пуховые, в уголках, вон, торчат белые колючие перья, под рукой ощущаются неприятно. Тэхену все равно, поэтому он падает на одеяло, выбивая с того пыль. У него и так во рту остатки грунта, так что ему плевать. Под языком перекатываются крупинки, то ли земля-камушки, то ли раскрошившиеся зубы, которые сцепил так, что до скрипа и чужого недовольного лица – он ведь это слышит. Джей садится чуть дальше. Аккуратно, спокойно, плавно садится. Тэхен не смотрит, замечает по звуку – тихому едва заметному шороху и отсутствию облака пылинок. Тот кажется спокойным, но Тэхен знает, что по-другому. У него у самого в радужке, наверное, раскрошившиеся стены ипотечного жилья соседей, вывернутая перед всеми изнанка спальни с треснувшими плафонами и покрасневшими простынями, пленка прерывистого скольжения поезда, где каждая остановка то ли из-за очередной тревоги, то ли потому, что впереди – об этом шепотом говорит соседка, и Тэхену хочется, чтобы она заткнулась – могут быть мины. У Джея в черных кругах темнота такая, как в бабушкином погребе, Тэхену, наверное, стоило бы молиться, чтобы она была не для него. Они сидят в тишине не абсолютной, но той, что возможна между двумя, когда за окном все движется: летит, едет, идет, а они замирают, и Тэхен, чтобы это сберечь, пытается дышать тише. Глупо, он же тишины боится, пустоты, что та за собой тянет за руку, но сейчас было бы так хорошо, будь она снаружи или хотя бы у него внутри. На войне их молчание, тишина действительно ебаное золото – в них не стреляют, они никого не оплакивают. Сидят в груде одеял в уличной одежде. Думается, бабушка бы за такое убила; этот шанс теперь выпадет кому другому. Может быть, если они будут достаточно тихими, беда их обойдет. Тэхен бы от такой мысли сам рассмеялся – его беда в истребителях, танках и с системами залпового огня, она бы его и не услышала от гула турбин и отдачи, – но Тэхен глупый, поэтому пытается быть тихим. Может быть, он просто пересидит. Может быть, это скоро закончится: пронесется мимо квадратных стекленеющих окон его ханока, проползет едва живым солдатом и проедет БТРом, не останавливаясь даже, чтобы взглянуть. Ему интересно, думает ли такую же нелепицу Джей. Тот выглядит собранным, у него наверняка мысли структурированные и четкие, как по полочкам. Интересно, чем он занимался до сегодняшнего утра. Почему не остался в своем доме. Как перемахнул через забор и почему мельтешащие соседи не сделали ничего. Тэхен не спрашивает, так что приходится придумать самостоятельно, получается даже несколько версий. Джей – мародер, собиравшийся ограбить его залежи ящиков, паутины и крыс, но нашедший Тэхена. Или может, его, не влезшего в и так заполненный салон легковушки, бросил кто из соседей, и он просто выбирал дом поудобнее, когда наткнулся на Тэхена. Или – Тэхен тихо хихикает, так абсурдно это – он вражеский разведчик (или дезертир?), который заблудился в ебенях и решил укрыться от сирены хоть с кем, пусть даже с Тэхеном. Он не может выбрать, последнюю сразу отбрасывает, а первые две на ее фоне – реальная реальность, поэтому сходится посередине: Джей, брошенный своими, решил подживиться-пересидеть не у себя – у соседей. Его даже немного жаль. Он, должно быть, не умеет выбирать людей. Тэхен тоже, иначе сидел бы не с незнакомцем, а хотя бы с друзьями на проводе, но они все где-то далеко, и Тэхен даже не уверен, что это далеко теперь – Сеул. Тревога за окнами стихает, оставляя висеть только пустую тишину. Тэхен неожиданно понимает, что за это время люди, чьи макушки высились над забором, успели куда-то деться (вряд ли по своим домам), и теперь они с Джеем, наверное, единственные на всю округу. Что они не, становится очевидно, когда на улице, судя по звуку – прямо у калитки, заходится то ли скулежом, то ли лаем. Похоже на то, что сам Тэхен с радостью выдавил бы из своей глотки, но он человек, он может прожить сам, его не бросили сдыхать хозяева. Между молекулами воздуха болтается не отмененная воздушная тревога, тщательно встроенная туда заунывным воем ебаной сирены, но Тэхен поднимается и идет. Оно, создание, выразившее его мысли лучше него самого, оказывается собакой мелкой настолько, что наступи хоть немного рядом с ней – снесет потоком воздуха. Она в его руках трясется, скулит, но все равно пробует уцепиться зубами в пальцы, когда Тэхен прижимает чуть крепче, боясь уронить. Тэхен неожиданно думает, что даже мелкая псина способна хотя бы попытаться защитить себя, когда он не может ничего, кроме как ничего не делать. Бежать, может быть, тоже, но ему до обидного некуда. Джей на собаку в его объятиях смотрит странно, но ничего не говорит. Он исчезает за поворотом на кухню, появляется уже с маленькой чашкой, полной воды. Пес царапает Тэхеновы ноги, пока выбирается из захвата, и с громкими звуками хлебает воду. Где-то в этот момент Тэхен понимает, что его куртка в потеках мочи. Джей посмеивается, зыркает со смешинками в темени глаз, и предлагает по-быстрому оттереть пятна салфетками, потому что в неотапливаемом доме куртка ночью пригодится. Тэхен в очередной раз понимает, что дурак, когда вспоминает за ондоль и непризнанную бабушкой новомодную электрическую систему, которую ей все-таки установили. Пока пол теплится (Тэхен искренне надеется, что никого из них не шандарахнет током, потому что он совершенно точно не знает, что в таких случаях делать), они ищут остатки еды: крупы, консервы, хоть что-нибудь – и проверяют колодец. Джей с ожиданием поглядывал на его чемодан, пока Тэхен не признался, что спас из Сеула по большей мере карточки и альбомы (и две футболки с Айю!). Ему кажется, Джей не смеется только потому, что Айю ему тоже нравится. Тэхен изображает обиженный взгляд и даже хмурится, но осознает сам, что напрасно – глупо же сбежать непонятно куда, не взяв даже пачку любимых чипсов нори, зато прихватив стопку макулатуры. Спасибо, что Джей не шутит, что им будет чем топить (возможно потому, что Тэхен предложил бы тогда сразу сдохнуть). – Ему нужно дать имя. Тэхен удивляется, что Джей, который, кажется, безрадостно воспринял спасение животного, сам поднимает эту тему, но ему приятно. В этом чувствуется какая-то поддержка, как будто заботиться о псе будет не он один, Тэхен, но и Джей тоже, и ответственность становится меньше и давит на плечи его незаметнее. – Сынри? Джей смеется впервые на его памяти (или он впервые способен это слышать), и смех у него странный. Тэхену вдруг кажется, что он несется отовсюду, и он не понимает, на что эти наполовину бездыханные смешки похожи и что несут, почему тот смеется и что смешного в том, что он просто хочет победы – конца кошмара, который нависает над ним с каждым вдохом-выдохом и попыткой сделать хоть что. – Побеждает в войне тот, кто в нее не вступает, а мы все здесь, – обводит коридор с полтора метра шириной, – и уже ввязались, Тэхен, даже если не по своей воле. – Если бы в войне не побеждали участники, никто бы их не начинал, – упрямится. – Хорошо, тогда я начну с того, что есть разные теории возникновения войн, – вздыхает, голос у него глубокий, такой бы профессору в универе, Тэхен бы с радостью на лекциях сидел, – я пропущу поведенческие теории, они такая ерунда со всеми этими инстинктами и животным началом в людях, – Тэхен улыбается, действительно ведь забавно, что кто-то в такое верит, – и что-то очевидное вроде войны из-за нехватки ресурсов или территории. Мне нравится одна, социологическая, она утверждает, что война продуцируется факторами внутри страны: экономика, политика, социум. Мол, не другие страны заставляют своими решениями ее воевать, а состояние самой страны к этому приводит. Выглядит правдоподобно, но не уверен, что война способна решить внутренние проблемы, разве прибавить к ним внешние. Тэхен думает: война не способна решить ни один ебаный вопрос. Война способна разрушить, убить, уничтожить, снести до последнего камушка да кирпичика, сделать так, чтобы на проблемы эти внутренние никто внимания не обратил – вот уж действительно, как это сделать, когда ты под руинами дома, а в лучшем случае под развалинами своей страны, – но не решить что-то. Тэхену жутко, как спокойно Джей говорит об этом в застенках узкого коридора, единственного места, где от улицы две стены, и признает, что за их счет кто-то решает свои проблемы. – Вот, значит, война бессмысленна? Безымянная собака тянется к нему. Тонкие лапы дрожат под весом туловища, кончики шерсти серебрятся от старости, они тычутся колючками в пучки пальцев, Тэхен чешет вдоль позвоночника и гладит между ушами, ожидая, что она удобнее устроится на нем. Собака кряхтит, разваливаясь у него на коленях, и он накрывает ее одеялом, чтобы теплее и мягче. Забота, пусть даже корявая, но максимально возможная в их случае, о другом помогает, напоминает Тэхену, боящемуся осознать себя забившимся в угол темного погреба снова, что он человек и что по ту сторону такие же люди (ну, может, только в броне, на танке или в оболочке самолета; убийцы). – Для кого-то разрушения – уже достаточный смысл, ты, вон, небось за день всю жизнь переоценил. Тэхен кивает. – Но последствия и смысл – не одно и то же. В плане, я думаю, что да, кто-то бы отождествил, но, – запинается, он, блять, сам не знает, что «но», какой смысл, зачем и почему, просто хочется, чтобы кто-то сказал, что зачем-то, почему-то, для чего-то, что после самому Тэхену будет лучше. – Я не могу представить ни одну цель, которая оправдывала бы такое. Джей не отвечает, что такое, которое вокруг них, еще очень хорошее, что чуть дальше, еще с сотню километров – и сирен не слышно не потому, что опасности нет, а потому, что толку с них, когда снаряды влетают в твой дом, в соседний и на площадь перед ними, никакого; такое, которое там, не требует тишины, разве хорошего зрения. Но даже напряженное беззвучие и добровольно вымерший городок таки вряд ли что-то оправдывает. – Если бы все были такие, как ты, войны бы и не было. Тэхен думает: откуда ты можешь знать, какой я. Тэхен говорит: – Война не казалась мне страшной до вчерашнего дня. – Тоже думал, что ничего не будет? – кивает сам себе, таких, как Тэхен, тысячи по поездам да машинам, а война – вот она. – Может, Хыман? Надежа Тэхена уже предала, ворвалась шумом, грохотом, дрожью оконных стекол в кажущееся далеким утром и осыпалась, оставив крошку штукатурки на лестничной клетке под дверью квартиры, в которую он, может, уже не вернется. Надежда – было бы кому и куда вернуться – могла бы помочь. – Пусть так. (Правда в том, что всем не нужно быть Тэхеном, чтобы войны не было. Всем нужно быть людьми.) Хыман дремлет на его руках, почему-то не желающая идти к Джею, тихо поскуливая, что в редком безмолвии коридора-коробки – они переговариваются, но шепотом, чтобы не разбудить – кажется очень громким. Джей на пса смотрит жалостливо, позже, когда они ужинают кимчи и рисом, он едва не плачет оттого, что псу приходится давать такое. Они с Тэхеном единогласно постановляют, что лучше рис, чем снова просто вода, но это все еще рис для собаки, которая может к такому быть не приспособлена. Хыман ест неохотно, едва пару ложек, и снова валится на Тэхеновы колени. Тэхен и сам падает. Его затягивает в собственные мысли, которые по кругу мечутся от того, что будет с его вещами – глупо, конечно, но ему обидно за то, сколько ненадеванных шмоток висит в шкафу; еще смешнее, что они с большей вероятностью дождутся мародера, чем собственного хозяина – до того, что станет с ним самим. Они полые, за «что будет» не идет ни одно предположение, ни один страх, Тэхен только слышит, как что-что-что будет-будет-будет бьется о своды черепа, мячиком прыгает, и Тэхен, у которого в руках над ним должен быть контроль, из-под пальцев его выпустил и оглядывается, чтобы самого не шибануло. Он не знает, что все это время делал: спал ли, сидел ли в ступоре, что знает – Джей обнимает его, когда становится легче. Тэхен жалко жмется к нему, и ему было бы стыдно, если бы стыду было место на войне. Он хватается за чужие лопатки, словно боится, что тот выскользнет из его рук, и утыкается в ключицы, пытаясь не плакать. Джей говорит что-то, мол, это нормально, Тэхен бы раньше возразил, но «нормально» на войне другое, политое кровью и слезами, искаженное и вывернутое на изнанку, больное и неправильное; и он плачет, пока может плакать, боясь, что где-то между слов зависнет «мужчины не плачут», но оно не, и слезы катятся-катятся-катятся. Тэхен плакал, когда умерла бабуля и погибли родители. Тэхен плачет сейчас, когда думает, что может и сам – оно даже в голове полушепотом – умереть. Ему нельзя – как же TWICE, не закрытый зачет и не увиденное северное сияние, – но он может, и никто не спросит, можно ли. Успокоить истерику удается взрыву. Из коридора не видно, но слышно, и они оба обращаются в слух, пытаясь понять, что, почему и далеко ли. Цинично, но когда Джей шепчет, что это неопасно, не соседний дом или даже улица, Тэхену становится лучше. Не настолько, чтобы вернуться к тупой истерике, но достаточно, чтобы успокоить Хыман, которая ссыт теперь на одеяло. Ее за такое едва ли можно ругать, они оба смеются, видя, как пятно становится больше, расплывается черным и мокрым по ткани, и Джей заливается снова, когда видит лицо Тэхена, у которого собака все это время на коленях была. Чуть позже Тэхен идет к окну. На раме не антивоенное полотно – их реальность, за стеклом домики, между которых он бегал ребенком, он считает крыши, чтобы понять, в каком ряду высится столб дыма. Он думает: «Сука». Он думает: «Это жилой дом». Он думает: «Там жила аджума, которая всегда давала нам ттоки». Он не думает, жила ли она поблизости или прямо там. Какая разница. Сирена завывает с новой силой, когда он уже не может на это смотреть. Дым над чьим-то домом клубится под ее звуки, пританцовывая на ветру, и его все больше, но никто – некому? – не спешит тушить. Может быть, именно тогда, когда сирена звучит после того, как снаряд падает, Тэхен на самом деле понимает, что происходит. Когда сирена из чрезмерной осторожности превращается в предвестника-констататора беды, ему начинает казаться, что это никогда не закончится. Телефон мелькает сообщением об отмене воздушной тревоги – как только сеть поймал? – и Тэхен чувствует, что еще немного – и он все. Джей то ли что-то понимает, то ли случайно заходит на кухню, но через секунду Тэхена уже держит. Не говорит ничего, потому что по большому счету нечего: скоро закончится? – не факт; будет хорошо? – да тоже хер знает; станет легче? – мир, в котором ты привыкаешь к войне, не должен существовать. Они стоят посреди кухни, Тэхен почти готов молить его не отпускать, не уверенный, что ноги не подведут, за окном – угасающий столб дыма (наверное, тушить все-таки есть кому), и это все еще не ебанная антивоенная интернетная картинка, а реальность, но Тэхен бы согласился, чтобы сфоткали, потому что в нем, пытающемся удержаться, схватиться, что-то шепчущем непослушными губами, тысячи узнали бы себя, миллионы бы лицо войны увидели. (И еще миллионы не увидели бы и не поняли, потому что, говорят, война им к лучшему, их страна станет спокойнее, свободнее, говорят, они заслужили. Тэхен эти миллионы не то, что не понимает, – презирает.) Он не знает, почему, может, в голове мелькает, что так фотография была бы красивее, может, просто боится, что Джей сейчас развернется и выйдет; Тэхен его целует. Тычется губами в губы неловко, ничего больше не делая, и глаза закрывает – Джея все равно видно сквозь слезы, как через рыбий глаз, он дрожит и лицо его налито-круглое, будто рыдал у них не Тэхен, а он. Тэхен тянется отстраниться, когда Джей затылок его толкает к себе. Они целуются. Не ожидавший и не надеющийся Тэхен столбенеет, руками пытается чужие плечи оттолкнуть, но те под пальцами твердые, не поддаются, и он скорее ощупывает, случайно скатываясь к бицепсам, чем пробует отдалиться хоть на миллиметр. Джей сильный, но хватка на затылке странно-мягкая, он прочесывает пальцами Тэхеновы волосы и гладит, пока кусает его губы едва не до крови. Тэхен охает, чувствуя под своим языком солоноватое, и его отпускают. Они не говорят об этом. Да им и особо некогда – за окном не столб дыма, а прокатывающиеся БТР (Тэхен шепчет испуганно: «Наши?», Джей смотрит как-то странно: «Да»). Тэхен чудом и бабушкиной хозяйственностью находит моток изоленты, и они наивно заклеивают милитаристскую картинку в два слоя. Ее и в один не видно, лишь синие наслаивающиеся полосы (в доме теперь блядски темно), но Тэхену все кажется, что недостаточно, и они добавляют еще один, пока лента не заканчивается. Домик, ханок его детства, куда родители, въебывающие денно и нощно ссылали его, чтобы хоть он не доставал, выглядит, как с его детских рисунков. Тэхен тоже любил окна зарисовывать плотным да густым черным, легче же так, только теперь он застрял не снаружи смолы – внутри, прикрытый от предполагаемых осколков ею и стенкой кухни. Наверное, отдирать, отчищать, отлепливать от стекол это все будет сущим адом. Но это ничего, Джей поможет.(?) – Теперь заката не видно. Тэхен бы спросил себя, зачем ему, но способность к анализу осталась где-то в его квартире в Сеуле, а говорить про простое и понятное – закат ведь все видели и знают – легко. Можно даже представить, что все в порядке и он просто приехал погостить, отдохнуть от железной руки города да скинуть оковы дедлайнов, перезагрузиться. Получается, пока не смотрит прямо на бинтованную раму. Не хочется думать, что не видеть что-то, что происходит там, за пределами безопасных метров коридора, может быть хорошо. – Зачем? – Зачем закат? Земля движется вокруг своей оси, поэтому солнце исчезает за горизонтом, когда наша часть Земли оказывается отвернутой от Солнца. Закат знаменует конец дня, люди смотрят на него, чтобы понять время суток, – предчувствует Джеев кивок на часы, – а еще закаты здесь очень красивые. – Зачем нам смотреть на закат, если у нас есть свое Солнце? Тэхен краснеет. Чувствует, как щеки разжаривает до яркого, горящего цветом, при свете он наверняка за Солнце сошел бы – красное в обрамлении кислотно-оранжевых прядей, но в темноте, он готов поспорить, его яркий рыжий сереет, оболачивается, да и румянец видно едва ли. Какое из него Солнце? С горечью думается, что такое, какое только и может быть на войне. – Когда я был маленьким, каждый раз смотрел на закат во дворе. Мы брали чай и садились на ступеньках, оттуда, – рукой показывает, – видно хорошо. Небо всегда такое красное было, ярко-алое полосами над крышами, что иногда казалось, что те горят. – Сейчас закат тебя не впечатлит, давай тут посидим, Тэ. Джей сам тянется его поцеловать, Тэхену бы вернуть ему вопрос, брошенный в лицо, но он не может. С Джеем настолько легко, насколько может быть, когда вокруг военные и техника, где-то у ног мелкая собачонка, а тебя целуют и тебе кажется, что это лучше всего, что с тобой было. У Джея мягкие губы, хоть и с корочками от ранок, и руки его на талии горячие и приятные; если бы Тэхена попросили бы его описать одним словом, это было бы успокоение (вторым было бы «мое»). Тэхен не помнит, когда засыпал с начала войны легко, проваливаясь, зная, что по ту сторону подстелили перинку, чтобы мягче падать, но в эту ночь, чувствуя руки на себе и ключицу, на которую удобно подбородком упереться, теплоту и что-то, чему не стоит даваться название, засыпает с легкостью. Из сна его вырывает заоконными звуками. Он содрогается, прячась на чужой груди, пока Джей спит, и мерное дыхание его успокаивает. Он считает выдохи, пока сам вдыхает с Джеевой кожи спокойствие, то пахнет холодной водой в ванной и яблочным гелем для души, который у них один на троих (Тэхена греют не только руки, но и мысль, что он у них общий). Они ютятся вдвоем в гнезде из одеял, брошенных на пол, и что-то взрывается снова, но Тэхену так хорошо, как не было никогда в мирное время. Он рядом с человеком, который его оберегает и который его тоже – Тэхен же солнце, да – и у них есть дом. Даже если это ненадолго, это ценнее всех моментов, которые он раньше называл хорошими. Он не будит Джея, но когда от него отрывается, они сталкиваются взглядами. У того радужка сливается со зрачком, видно черные круги на белках, себя в отблесках не рассмотреть, и нос кнопкой – Тэхен не удерживается и делает «буп». Джей ловит его палец и чмокает, поцелуями стекает на ладонь, аккуратно держа за запястье, губы на коже знакомым теплом, вжимаются лишь сильнее, когда что-то громыхает. – Надо просто подождать. Они пережидают, целуясь. Тэхен губами гладит его шею, собирая для себя последние крупинки спокойствия, только вместо монотонной прохладцы успокоения получает копящееся тепло. Не такое, когда в животе горит и член торчком, а когда из рук бы не выпустить никогда, так остаться, потому что тепло, пока касаешься, там, где кожа к коже, с ним и близко. Джей был не прав (хотя скорее не до конца точен): если Тэхен солнце, то Джей – его чертово ядро. Он без него никуда. Тэхен понимает это раньше, чем хотелось бы – а лучше бы вообще не. Быт с Джеем становится привычным, отлаженным и понятным, они не делят обязанности и разговаривают мало, все чаще слушая сирену, колеса, топот ног и иногда взрывы. Порой Хыман перебивает звуки извне, из-за стен их общего дома, своим скулежом. Она, кажется, только спустя время начинает жить: перестает трястись и больше не ссытся, и, когда Тэхен собирается выйти на улицу продышаться, потому что стены давят, лает. Тэхен гладит ее по холке и берет на руки, ему от мысли, что это хороший знак, становится лучше, что-то в груди горит и ширится. Оно, горячее и большое, взрывается, когда Джей заталкивает их вместе с собакой в шкаф. Тэхен чувствует тесноту, темноту и Джееву руку на своем рте. Изнанку окатывает жаром, который чернота студит, оно схватывается корочкой под кожей, и он не может вдохнуть, замирает, прижимая к себе содрогающуюся и ничего не понимающую собаку, и смотрит в глаза напротив, будто Джей так мог бы что объяснить. Снаружи шорохи, топот и невнятные разговоры. Хлопают двери, потом еще раз, после – входные, голоса ближе, но не понятнее: Тэхен не может даже язык определить, словно забыл все, кроме вертящегося в голове «конец». У них ведь даже красть нечего, если только Хыман. Дверь хлопает еще раз, Тэхен хочет вывалиться из шкафа, но Джей тянет его обратно. Тэхен плачет ему в плечо, футболка наверняка становится неприятно сырой, хотя Джей не возмущается. Тэхен перед ним такой хрупкий, странно, как еще не сломался (догадка, что это его стараниями все в порядке, хороша). Тэхен в такой жизни, где в шкафу прячешься то ли от своих, то ли от переодетых врагов, тускнеет, блекнет и истончается, что смотреть на него по утрам страшно – вдруг не выдержал очередную ночь. Сейчас, когда его прорывает, как в первую встречу, смотреть тоже страшно. То ли потому, что уберег, но недостаточно, то ли потому, что понимает, что дальше не будет лучше. Тэхена бы прикрыть ото всех и всего, жаль, что в первую очередь бы от себя самого. Никто не думает, почему, увидев одеяла, дом не стали обыскивать, почему не пошли на кухню, почему не осмотрели территорию, не стали искать собаку. Если повезло, пусть будет так. Если решили не трогать, потому что спешили убивать других – похер. – Что ты сделаешь, когда мы победим? – Когда это закончится? – Джей повторяет. У Тэхена опухшие глаза и просоленные слезами щеки. На Джея смотреть физически больно, да и между ними после пряток в шкафу что-то меняется (Джей, кажется, и сам на него глядеть не может), и Тэхену хочется все вернуть, как было, пусть даже пустым разговором. Они ведь постановили, что надежда на войне есть, почему бы не дать ей голос. – Да, когда твари, пришедшие на нашу землю, сдохнут. Тэхен знает, что Джей никогда не скажет то же самое, что и он, они не одинаковые, хоть и похожи. Но может, будь это что-то близкое, это означало бы, что у них есть шанс. – Не знаю, – Джей мешает рис, но не ест, так что Тэхен дожидается: – у меня нет никого, кто ждал бы меня с, – запинается, – после этого. Только ты, так что все, что ты захочешь, Тэ. Это звучит слабо. Словно Джей не вывернулся перед ним мягкой нежно-красной изнаночкой, но порезался, чтоб показать, мол, гляди, я такой же. Словно Джей знает, что с Тэхеном так можно и нужно, потому что у них отношения такие. Он тянется к Джеевой щеке, на которой маленький шрамик, тот наощупь едва заметен. Джей глаза прикрывает, не двигаясь, чуть ближе подается, просит больше. – Тогда я хочу тебя, – шепчет. Джей молчит. Тэхен сказал бы, что ему больно, если бы смотрел, но для него в этот момент есть лишь биение своего сердца и гладкая кожа под большим пальцем, которую туда-сюда проглаживает. – Когда все закончится. Они кивают друг другу. Рука Тэхена все еще на Джеевой щеке, ровно на шраме, глаза Джея не топь-болото – чернеющая ночная озерная вода, в которую Тэхен входит по своей воле и знанию, что та теплая, обволакивает легким шелком и держит его так, что не утонешь, но и из нее никуда не денешься. Ему кажется, у Джея где-то на дне глазниц залита вина, но тот не говорит, видно, что не скажет, поэтому Тэхен держится, его держат, они вместе. В голове: «Что, блядь, не так с победой?» Поэтому Тэхен ненавидит тишину. Джей уходит, когда становится тихо. В воздухе ебаная тишина, взвесью оставшаяся после гусениц-колес, взрывов да их обещаний с «после войны» в конце, и Джей закрывает за собой дверь, пока Тэхен неловко встает, матеря затекшую ногу. Он ковыляет по дворику, над головой тот самый закат, Джей мелькает затылком на углу дома, подбирая брошенную раньше куртку. – Меня вообще Чонгук зовут. Давай, Тэ, удачи, свидимся после войны. Тэхен (наконец) слышит: «не по своей воле», «победителей нет», «меня никто не ждет с войны». (Чонгук – Тэхеново ядро. Он без него никуда.) (Тэхен – Чонгуково Солнце.) Чонгук уходит, когда вокруг одна тишина. Тэхен видит не его – шеврон на рукаве и тварь в костюме знакомого (знакомого ли?). Тэхен эту вину понимает. Принимает? Нет.