***
Утро началось в субботу. По ощущениям, уже вечер, но антикварные часы на стене кухни упорно убеждали его в том, что ещё только девять часов. Сэм гипнотизирует стрелки, длинные, острые, изящные, такими можно зарезать. Или перерезать. Сэму второй вариант казался забавным, но он и не думал разбивать стекло, чтобы достать одну из стрелок. Минутную, к примеру. И ровнёхонько в сонную артерию, насквозь. В дверь постучались. Сэм не шевельнулся. Позвонили. Сэм не двигается. Наступает тишина. Потом в двери повернули ключ, похоже, незваный гость, не оставив попыток донять его, позвал консьержку, злобливую ирландку, которую больше никуда не брали. Сэм уже знал, кто к нему ломится. Томми Анджело, кто ж ещё. — Сэм? — зовёт Томми из недр квартиры. Сэм не поднимает головы, изучает поверхность обеденного стола. Томми не часто приходит к нему домой, без Поли — ни разу. Держался почему-то на расстоянии, хотя, например, у Поли чуть не ночевал. — Сэм! — уже с тревогой. Сэм слышит шаги Томми, знает, что идёт он, но рефлексы всё равно срабатывают, он сжимает покрепче пистолет на обеденном столе. Заряженный. Паранойя, воспитанная годами в семье и на войне. — Чёрт тебя дери, Сэм! — возмущается Томми и останавливается рядом с диваном на кухне, на краю которого сидел Сэм и изучал стол. От него пахло улицей, машинным маслом и неизменными сигаретами. — Мог бы и ответить. Я думал, ты тут помер. — Не слышал, — почти не открывая рта отвечает Сэм, слова выходят невнятными. Томми ему, разумеется, не верит, он бы и мёртвого разбудил, но сесть рядом не решается. Ему некомфортно оказаться на чужой территории без Поли. — Сначала Поли уходит в запой, теперь ты пропал. Что с вами происходит? — Зима, — Сэм неловко пожимает плечами и откидывается на спинку дивана, наконец подняв глаза на Тома. Тот стоит в пальто и шляпе. В чёрной гамме контрастно выделяется красный галстук. — Зима, Сэм, это когда снег по колено и ледяной ветер сбивает с ног, — назидательно сообщает Томми, снимая шляпу и стряхивая капли с неё на пол. Надо же, Сэм и не заметил, что идёт дождь. Он находился в крайне смятённом состоянии с начала недели, но списывал это на отвратительную погоду. Прекрасно зная настоящие причины. — А то, что ты назвал «зимой», в Лост-Хэвене дальше дождя не уходит. — Одиннадцатое декабря, Том. Четвёртая битва при Изонцо. Мы с Поли отдаём дань уважения погибшим итальянцам. Как умеем, — Сэм снова пожимает плечами и скрещивает руки на груди. Томми смотрит удивлённо, явно не понимая, как они с Поли связаны с упомянутой битвой. Сэм тяжело вздыхает. Сам виноват, теперь придётся вспоминать то, что он безуспешно пытался забыть не первый год. — Я был в итальянском фронте, Поли в западном. Когда американцы вступили в войну, они набирали кого попало, а Поли здесь родился, пошёл добровольцем. Его направили в Италию помочь нам отбросить австрийцев в восемнадцатом году. Так и встретились, — постаравшись быть кратким и бесстрастным рассказывает Сэм, зачем-то понизив голос. Он буквально слышал, как наяву, многочисленные взрывы, артиллерийскую канонаду, крики, стоны, выстрелы и собственное ненормально громкое сердцебиение. А потом голос Поли, которому он радовался больше, чем если бы к ним явился сам Господь Бог. Этот голос тогда значил для него больше, чем фигура Христа в храме святого отца. — Ох ты ж… — потрясённо выдыхает Томми, Сэму кажется, что у него изо рта вырвалось белое облачко пара, в квартире холодно. Томми вглядывается в лицо Сэма. Тот молчит, не моргая. — Мне уйти? — осторожно интересуется Томми, сделав шаг назад и вернув шляпу на голову. В воздухе повисло невысказанное Сэмом «останься». Теперь, когда одиночество нарушено, Сэм боялся, что Томми уйдёт и оставит его один на один с воспоминаниями и страхами четырнадцатилетней давности. Но говорить об этом вслух он не решился. — Поли уже заходил, теперь твоя очередь слушать армейские байки, — Сэм изображает улыбку, растянув уголки рта, как верёвку на рогатке, уродливая пародия. Улыбаться по-настоящему он не умел, что-то мешало. Что именно он не знал. Томми делает несколько неуверенных шагов к дивану, где он сидел, и пристроился рядом, запахнув подол пальто, чтобы тот не волочился по полу. — Хочешь поговорить? — предлагает Томми, пальцы нервно стучат по коленям. Сэм с минуту молчит. Он никому не рассказывал о войне, кроме Поли. Не считал, что этим можно гордиться. Поли с ним солидарен, но иногда молчание давило всем существом, сжимая горло. Иногда стоило об этом говорить. Не молчать. Говорить о таком Сэм умел скверно. — Ты же не служил, Том? — Сэм начинает с вводного вопроса, что-то вроде психологического теста в школах «насколько ты готов выслушать ужас моей юности?». Томми отрицательно качает головой, глядя на него с тревогой. Результат теста неудовлетворительный. — Старший брат пошёл добровольцем, меня мать не пустила. Потом она, конечно, жалела, — намёк на горечь в голосе. Вот оно что, у малыша Томми в семье не всё так просто, как думал Сэм. Впрочем, Сэм вообще не думал о семье Томми. Он знал мать Поли и лично виделся с ней, но дальше некоторой солидарности в одном конкретном вопросе они не ушли. — Брат погиб? — Во Франции. Не знаю, под каким городом, — что-то в тоне Томми подсказывало, что Сэму не стоит приносить соболезнования. Возможно, отношения с братом не были особо тёплыми или рана, нанесённая известием об его смерти, оказалась слишком глубокой и до сих пор не зарубцевалась. Сэм становился свидетелем и того и другого. — Вот оно что… — бормочет Сэм, сцепив большие пальцы между собой и согнув остальные как клешню. Похоже, ему придётся объясняться дольше, чем хотелось бы. Но Томми, похоже, не против его выслушать. Сэму такое в новинку, поэтому он, тщательно подбирая слова, начинает говорить: — Мне было семнадцать, когда началась война, а в восемнадцать я убил первого человека. Мы тогда пытались перейти реку и ударить по котелкам. В моей группе так называли австрийских солдат, — объясняет Сэм, заметив, что Томми не понимает, кто такие «котелки». Сразу видно, не служил. Поли бы понял, но с Поли они уже это обговаривали, в надежде непонятно на что. — Они постоянно лагерь сворачивали, а на рюкзаках котелки для похлёбки крепили. Те алюминиевыми были и на солнце блестели, издалека видно. Мы так определяли, собираются они разбить лагерь или попытаться прорваться. Я в той долине отсидел как школьник, от первого звонка до последнего, три года ровно. — И до какого звания досидел? — Старший лейтенант Чёрных перьев Самаэль Трапани, шестой корпус, группа А, — Сэм, не вставая, отдаёт несуществующему командиру честь, горько усмехаясь. Томми приподнимает одну бровь. Сэм, заметив, милостиво объясняет: — Чёрные перья — это прозвище альпини, горных стрелков. Di qui non si passa, здесь никто не пройдёт… Такой девиз. Мы его не особо соблюдали. — Тебя зовут Самаэль? — Угм, — кивает Сэм. Имечко действительно занятное. — Меня в группе никто так не называл, думали, я кличу смерть. Но наши дохли как мухи и без моего вмешательства. Бывало, конечно, и мы давали котелкам прикурить, но они всегда били больнее, чем могли мы. И пушек у них было больше, и артиллерии, и боеприпасов, и пулемётов тоже. А мы как чёртовы дети с палками… Сэм встал с низкого дивана, налетев на стол, но проигнорировал удар края стола по бедру и начал нервное хождение по кругу кухни, чистой, с синими шторками и старинными часами на одной из белых стен, совсем не похожей на серо-коричневые скалы в долине реки, которую называют Изумрудной. Сэм запомнил её красной от крови. Альпини занимали самые высокие позиции и точечно отстреливали всех, до кого не доставали артиллерийские заряды и пушечные ядра, ценившиеся в армии как золото. С такой высоты отлично просматривались груды окровавленных тел, перекрывавшие движение реки, отравляющие воду трупными ядами. Трупов так много, что можно взобраться на самый верх кучи и перелезть на одну из скал. Но для Сэма хуже всего зрелище дрейфующих по воде тел, которые проплывали далеко внизу мимо него, сталкивались друг с другом, застревали и образовывали пробку. Тошнотворное зрелище. Сэм думал, что никогда не забудет. Сэм хватается за любые поверхности, берёт редкие вещи, крутит в руках, кидает на те же поверхности. Томми для него исчез, перестал быть кем-то или чем-то, просто фактор, на который Сэм не обращает внимания, он опять за выступом скалы, весь в грязи и пыли, дрожащими руками пытается держать винтовку, пулемётов в итальянском фронте не хватало, как и нормальной артиллерии, не успели найти, собрать и закупить, чёрт возьми, они даже не успели нормально собраться, скучковались как идиоты на границе, напуганные вчерашние дети, которые плохо понимали друг друга. Сэм среди них, тогдашних новобранцев, добровольцев и резервных, был старшим. Он не осознаёт, что говорит всё это вслух, пока кто-то не хватает его за плечи, задержав на месте. Сэм паникует, вспомнив, как оба фронта сцепились в рукопашную, бросив в сторону всё, что занимало руки, и как его пытался задушить высоченный австриец с красной нашивкой на серой форме. И теперь, спустя столько лет, под ногами снова красные воды Изонцо, в него вцепился, похоже, тот же австриец, а Сэм от ужаса ничего не видит, жмурится до цветных пятен под веками, весь белый и обливающийся холодным потом, его сейчас задушат его сейчас задушат задушат задушат задушат задушат задушат задуш… — Сэм, Сэм, Сэмми, успокойся! — его резко встряхнули. Сэм качнулся, инстинктивно вцепившись в руки того, кто схватил его за плечи. Голос знакомый и он неожиданно понимает, что схватил его Томми, а не высокий австриец с красной нашивкой на форме. Сэм уставился на Тома, возвышающегося над ним и закрывающего белый свет лампы. Сэму кажется, что Томми испугался также сильно, как он, а может, больше. — Сэм? — осторожно зовёт Томми. Он решил не трясти его, но и не отпускает ткань домашней рубашки, боясь, видимо, что Сэм упадёт спиной назад, ударившись затылком о кухонную мебель, и раскроит себе череп. Затуманенное паникой сознание решило, что Томми всё делает правильно. Томми довериться можно. Отдать себя в ответственность другого человека — инстинктивное желание солдата, которое Сэм переделал в собачью преданность Сальери. Сэм ничего не отвечает на этот отклик, жмурится, чтобы Томми не видел, как у него покраснели глаза. Вспоминает случай в семнадцатом году, когда его лучшему другу со школьной скамьи оторвало нижнюю часть тела тяжёлым ядром австрийских пушек, разбившем к тому же кусок известняка, осколки ударили по голове Сэма, он потерял сознание на какое-то мгновение. Тогда он тоже пытался не плакать, чтобы умирающий от кровопотери друг не видел его слёз. Похоронили ли то, что осталось от тела, Сэм не помнил. — Иди сюда, — Томми стискивает Сэма в объятиях, оставив в покое рубашку. Низкий Сэм доходил ему до уха, а теперь голова утыкается куда-то в плечо. Томми кладёт одну ладонь ему на затылок, а вторую под лопатки, удерживая слегка качающегося Сэма на месте, пытается погладить по голове, как делал, когда младшая сестра плакала, разбив коленки или услышав гадость от соседских детей. Сэм неуверенно приобнимает в ответ, стеснённый тем, что Томми почти на голову выше. Сейчас разница в росте как-то особенно заметна. — Прости за это, — голос вышел хриплым. Томми не отпускает его. Сэм и не пытается вырваться. Сэм не говорит, как просыпается с задушенным криком по ночам от очередного кошмара, связанного с войной. Котелки не скупились на ядра и картечь, разбрасывались ими, зная, что итальянцы, кроме слабых пулек, ничем не ответят. Взрывы, очереди из пулемётов и свист был постоянным фоном жизни шестого корпуса, в который входил Сэм. У него, как и у многих альпини, за три года появилась тяжёлая контузия, под конец войны он не мог держать в руках даже пистолет, практически ничего не слышал и не разговаривал. Сэму казалось, что последствия контузии до сих пор с ним. Сэм не говорит о страхе, который испытывает чуть не каждый день, об апатии, накатывающей волной и не дающей вдохнуть, забивающей горло трупными останками, о злости к любому упоминанию боевых заслуг, патриотизма и прочей дряни. Только Сэм не Поли и он не может снять маску ледяного спокойствия, позволить себе ненадолго стать человеком, имеющем право на эмоции. Поли может сколько угодно дебоширить, психовать и избивать людей, вымещая всё накопившееся, потому что роль у него такая в семье Сальери. У Сэма роль другая и он должен её играть, чтобы дон был им доволен. Сэма это порядком достало. — Всем нужно выговариваться, Сэм, — Томми опускает руки и Сэм отстраняется от него, глядя на красный галстук, но не в лицо. Ему стыдно за слабость, которую он обнажил перед Томми Анджело, вчерашним таксистом, попавшем в семью волей случая, больше несчастного, чем счастливого. — Прогуляемся? Тебе надо развеяться. — На улице дождь, — заметил Сэм, переводя взгляд на квадратное окно рядом с холодильником. Дождь ещё шёл. Рядом с окном висел календарь. Одиннадцатое декабря зачёркнуто несколько раз. — Да чёрт с ним. В Лост-Хэвене всегда дождь. Сэм решает, что это справедливое замечание и уходит в спальню, где снимает рубашку и домашние штаны, переодевшись в фуфайку и брюки. Томми терпеливо ждал в прихожей, на всякий случай припрятав пистолет, который до этого спокойно, но зловеще, лежал на кухонном столе. Сэма это позабавило. Лучше бы он спрятал антикварные часы. — Ты Поли тоже психологическую помощь оказывал? — спрашивает он с намёком на иронию в светлом подъезде, аж жалко пачкать грязной обувью, спускаясь по лестнице. Томми топает за спиной и, щёлкнув зажигалкой, закуривает, до Сэма долетает призрачный аромат вишни. Дождь колотит так, что крыша трещит. Сэм иногда поглядывает наверх, проверяет, начнёт она протекать или нет. — Неа, его я спасал от смерти в блевоте. Он напился и вырубился перед открытой дверью, — объясняет Томми, не выпуская сигарету изо рта, пока они идут по тихому, не считая шума дождя, району, в котором Сэм поселился пару лет назад, подальше от оживлённой Маленькой Италии. — Я его в ванну затащил, воду холодную включил, чтобы он проснулся, а он заорал на итальянском и посмотрел на меня как на врага. Теперь понимаю, почему, — Томми заканчивает говорить на пешеходном переходе, поднимая ворот пальто, чтобы капли за шиворот не попали. Сэм усмехается. Поли из-за галстука наверняка тоже принял Томми за австрийского солдата. — Поли эту херню больше моего не выносит. И медалек у него больше и крест есть, — Сэма развеселил обалдевший вид Томми, который, видимо, не мог представить, чтобы у преступников были награды за воинскую доблесть. Сэма это тоже удивляло, когда он доставал свои медали «за отвагу», союзную и «заслуги добровольца». — Поли однажды хотел заложить медали в ломбард, да я не позволил. Не помню почему. Воцаряется молчание. Сэм, вздрагивая от тяжёлых капель, бомбардирующих ему волосы и пытающихся попасть за шиворот, смотрит перед собой, ничего не видя, а Томми, надвинув шляпу на глаза, докуривает сигарету. Они приближались к мосту Джулиано, когда Томми спрашивает: — Помнишь тот фильм, который крутили весь месяц в кинотеатре? — Который из? — Сэм, сбитый с толку внезапностью вопроса, уставился на Томми. Волосы лезут в глаза и он откидывает их назад нервным движением ладони. Томми пытается опять закурить, но дождь сбивает огонёк зажигалки, грозя ей неминуемой смертью. — «Прощай, оружие», вроде так называется. Помнишь? — Томми наконец справляется с сдыхающей зажигалкой и делает долгую затяжку, выпуская дым через ноздри. Сэм, мучительно вспоминая около десяти секунд, кивает, мрачнея. Он любил потрёпанный жизнью лост-хэвенский кинотеатр, но питал острую неприязнь к любому фильму, которое хоть как-то пыталось затронуть тему войны. Он чувствовал в них фальшь, попытку говорить на те темы, о которых автор, в большинстве, не имеет представления. — Мы с оружием не попрощаемся, пока Сальери не займётся благотворительностью, — возражает он, вжав голову в плечи, когда с воды подул холодный ветер, хлестающий по щекам и растрепавший мокрые волосы. Томми придерживает ладонью шляпу, чтобы та не улетела. Вид у него при этом задумчиво-воодушевлённый. — Но согласись, приятно думать, что война когда-нибудь кончится. А когда она кончится, останется надежда на что-то хорошее. И хорошего будет много. Сэм не находит, что ответить. Томми краешком рта улыбается, жмурясь от очередного порыва ветра, почти сорвавшего с его головы несчастную шляпу. Сэм, спрятав руки в карманы пальто, чувствует пустоту там, где обычно держит заряженный пистолет. Странно, но его не испугала эта беззащитность. Рядом с Томми спокойно. В Лост-Хэвене лил дождь, река грозилась выйти из берегов, но Сэм, подняв голову от мостовой, увидел, что из-за одной тучи ненадолго показалось блёклое солнце. Дождь, похоже, собирался кончиться. Прищурившись, он заметил такую же блёклую, но всё же радугу. Почему-то он улыбнулся. Почти как обычный человек.After the war is over and the world's at peace, Many a heart will be aching after the war has ceased Many a child alone; But I hope they'll all be happy In a place called «Home Sweet Home.»