Не самый лучший друг

      В тот момент, когда Изуку осознал, что Каччан был не самым лучшим другом, ему было девять лет.       Не то чтобы он не был хорошим другом или не пытался, но тот просто не был по-настоящему хорошим. Их матери были подругами, так что знали они друг друга с самых ранних лет, а то, что один столь долго видел и знал другого, лишь сблизило их. Изуку был рядом с Каччаном точно так же, как тот был рядом с ним.       Так уж случается, что юнцы справляются с вещами по-разному. Когда Изуку заплакал бы, он бы шутливо назвал того тряпкой и, в попытке утешить, сказал бы ему не позволять людям думать, что он – слабак. «Мальчики не плачут, – произнёс бы он. – Ты должен показать, что ты сильный, Зу!»       И это бы сработало. Черноволосый мальчишка перестал бы лить слёзы, а Каччан бы улыбнулся ему, и они продолжили бы день, словно ничего и не произошло. Но чувствовать себя от этого лучше на самом деле он не стал, разве что хуже. А тот бы дразнил более низкого мальчика так, что это бы причиняло боль сильнее, чем ему, вероятно, хотелось, и в школе бы иногда отказывался общаться с ним, дабы в классе его не видели вместе с «чудаковатым». С тем самым, который продолжал бормотать и писать в своем дневнике и который заикался и спотыкался хотя бы раз на неделе.       «Перестань смущать меня, – прошептал бы он ему. – Мне не нужно, чтобы все эти статисты стали вести себя так, как будто я тоже чудак!» А Изуку бы пролепетал извинение и вёл бы себя, словно не он собирался этой ночью плакать, пока не уснёт.       Каччан старался изо всех сил – он это знает. Тот наслаждается компанией мальчишки с пушистыми волосами точно так же, как компанией блондина наслаждается он, и они выражали бы это один другому. Да и был он его единственным другом. Так что эта причина оставаться друзьями была более веской, чем что-либо ещё.       – Изуку? – прошептал Каччан рядом с ним на длинной бетонной скамейке, им по девять лет. Это первый год, первый день, первый вечер, когда они посещают лагерь UA. Его мама предложила ему пойти. Он не хотел. Но когда она сказала, что Каччан тоже поедет, он не смог отказаться.       Позже блондин признался другому о том, как его мама сказала тому то же самое, и именно поэтому он изначально приехал.       Всё было хорошо, в первый-то день. Изуку с кем-то познакомился, распаковал большую часть своих сумок, был игнорирован, стоял в как-то слишком длинной для обеда очереди, наблюдал, как люди стекаются к Каччану, подобно утки к хлебным крошкам, и посидел на нескольких своих первых «занятиях». Как вот биология. Он выбрал биологию. Но это было лишь одно. Еще он взял искусство и должен был по памяти нарисовать кучу супергероев! Так что было здорово.       Всё по-прежнему оставалось, вроде как, хорошо, однако он хотел домой, хотя понимал, что это место могло быть и хуже, да и проведёт он там всего две недели, так что всё оставалось хорошо ровно до тех пор, пока быть таковым не перестало. На этой вашей «вступительной церемонии» или как она там.       Все дети в том году, от девяти до восемнадцати лет, сидели на длинных рядах скамеек, от которых у Изуку немела пятая точка. Наблюдал за тем, как инструкторы и дети, посещавшие лагерь уже много лет подряд, выходят на открытую сцену, и просто. Существуют там, наверное. Смеясь и размахивая флагом, цвет которого, если он правильно помнит, соответствует их возрасту, и всё с музыкой в течение примерно часа.       А Изуку,       Изуку понимает, какой это отстой.       Все эти люди, о существовании которых он и понятия не имеет, выставляют себя дерьмом, в то время как он просто сидит там уже что-то слишком уж долго. Ведя себя так, как будто ему следовало веселиться, в то время как он сам, оцепенелый, сидит, желая пойти домой и поесть ужин, который не прольётся с его тарелки. И он, как поступает в большинстве случаев, плачет.       – Он в порядке? – спрашивает девочка с места по другую сторону от Каччана, с чёрными кудрявыми волосами и парой жёлтых заколок.       – Да-да, он в норме, ну же, – блондин закатывает глаза и хватает Изуку за руку, вытаскивая их обоих за пределы чересчур громкой музыки и в направлении одного из гидов, который стоит в углу. – Ну же, не реви, Зу. Ты ведь хочешь произвести на людей здесь впечатление получше, чем слезами, так? Всё будет хорошо, – черноволосый мальчик кивает и вытирает сырость с глаз, пока они подходят к Ямаде-сенсею, громкому инструктору с длинными светлыми волосами.       – Что стряслось, парнишка? – спрашивает он, к счастью, тихо, как только они приблизились к нему.       – Изуку просто начал реветь, не знаю. Я пойду теперь обратно, лады? – затем он бросил взгляд на своего друга, прежде чем подняться по бетонной лестнице к назначенному им ряду.       И вот когда Изуку понял, что Каччан был не самым лучшим другом.       И теперь он не мог этого развидеть. Каждый раз, когда блондин не вставал на его сторону и как бы уходил в тень, когда его «статисты» шутили за его счёт и издевались над Изуку и когда он дразнил его всякий раз, стоило проявить слабость, и говорил ему перестать быть тряпкой. И временами он ненавидел его за это. Но не Каччана в целом, да и ненадолго. Прямо как то, когда ты злишься на своих родителей за что-то мелочное и забываешь об этом на следующий же день. И даже знакомство с прочими детьми в лагере, который они продолжали посещать несмотря на то, какой катастрофой был тот первый вечер, не сделало ничего, кроме как заставило его сравнивать новых друзей со старым.       И он ненавидел то, что временами его ненавидел. Может, Каччан и невежественный, но он правда старается изо всех сил, однако все же в подобные моменты зеленоглазый мальчик был не в силах этого вынести. После нескольких таких вот лет он начал писать о своих разочарованиях всякий раз, когда чувствовал, что кареглазый друг предаёт его, тем самым выплескивая всё.       Он писал о мире, в котором было нормально ненавидеть Каччана и в котором для Изуку было нормально плакать и чувствовать себя жертвой. Поскольку эти выплески длились не так долго, на то, чтобы по-настоящему развить историю, у него ушло много времени, однако в какой-то момент он перечитал и, из-за того, что начало было довольно-таки старым, захотел переписать.       Двенадцатилетний, он, сидя в комнате и перечитывая свою доработанную рукопись, решился. Это достойная история. Сейчас Каччан стал ещё реже надоедать Изуку, а тот перестал настолько часто писать в своей тетрадке, но история ему нравилась. Ему нравилось, к чему всё шло, и он хотел её продолжить.       Это было весело: писать и воображать, и планировать сюжетные арки, и слушать музыку, черпая вдохновение от одного только ритма, случайных цветов или подслушанных разговоров. И потому он продолжал писать. Он приносил тетрадь в школу и продолжал понемногу каждый день.       Было немного грустным то, что ему пришлось использовать Каччана как своего рода хулигана-плохиша, и он чувствовал бы себя плохо, если бы не помнил: они не были одним и тем же человеком. Настоящий Каччан никогда бы не причинил ему вреда намеренно, а настоящий Изуку перестал так часто плакать и не был таким же... мягким. И послушным, как он внёс.       Тетрадь Изуку держал при себе, не желая сделать Каччану больно и разволновать маму. То был его собственный маленький проект.       Он снова работал над своей историей, в классе, и испытывал гордость за то, что подумал о включении в историю своих друзей по лагерю и сам лагерь UA, и писал о первом уроке по героике с Всемогущим, также известным как Яги-сенсей – старший инструктор лагеря, покупающий ему содовую, когда тот жалуется, что не хочет участвовать в занятиях и скучает по дому. К классу приближаются быстрые шаги, однако Изуку слишком увлечён, чтобы заметить или обеспокоиться.       – Какого хрена.       Он поворачивает голову, только чтобы посмотреть на Каччана, хмуро смотрящего на него в ответ, и только теперь черноволосый подросток понимает, что в комнате он один – все остальные стулья расставлены по своим партам. Никто не сказал ему, что день закончился…       – Вот ты где, балда. Что делаешь? – говорит тот, подходя к парте Изуку.       – А... э-э, ничего! – отвечает он, не особо утонченно кладя руку поверх страницы, закрывая её.       – Да не-е-ет. Ты снова пишешь в своем дневнике, Зу? Дай, посмотрю! Обещаю, что высмеивать не буду, – посмеивается он, выхватывая блокнот у невысокого подростка, не позволяя тому вмешаться. Он поднимает одну бровь, глядя на открытую страницу, прежде чем перевернуть тетрадку вверх дном, ибо именно в таком положении он её и стащил с парты Изуку.       – Ни-ничего такого, Каччан, не беспокойся…       Он машет своему другу рукой, давая тому знак заткнуться, пока читает обложку:       – «Моя геройская академия». Ого. Ты пишешь рассказ? – говорит он невозмутимо и перелистывает на следующую страницу.       – Не… Не читай!..       – Тебе нечего стесняться, Зу. Ну, в зависимости от того, насколько оно по-ботански, – он усмехается. – Посмотрим-ка…       Изуку нервно морщится, когда Каччан начинает зачитывать первую страницу:       – «Изуку, в своём юном возрасте, стоял перед другим мальчиком тех же лет, что лежал, раненый, на земле, и оба они плакали. «Почему ты такой злой?»       – Каччан, ты не…       – «Из-за тебя он плачет… Каччан,» – он хмурит брови по мере того, как продолжает, при этом медленно отходя от своего друга, чтобы во время чтения ему не помешали.       – Это не…       – «Если ты продолжишь делать ему больно, то я остановлю тебя сам!» – обратился юный мальчик с зелёными волосами к столь же юному, с волосами-колючками…» – он перестает читать вслух, вместо этого прищурив глаза, быстро просматривая страницу, потом ещё одну, и ещё – страница за страницей; его лицо искажается от того неприязненного взгляда, что он бросал, когда прямо перед ним дети толкали по кругу Изуку. Черноволосый подросток же тем временем застыл, не в силах пошевелиться, уставившись на своего лучшего друга, поспешно читающего тетрадку от начала и до конца.       Проходит минут десять, прежде чем Изуку наконец-то начинает бормотать извинения, тут же вздрагивая, когда Каччан захлопывает тетрадку обеими руками, а когда он нервно поднимает свой взгляд, то видит, как лицо блондина странно безучастно; не проскальзывает ни единой эмоции, пока он пялится на своего друга, что только заставляет внутренности Изуку скручиваться, и приходится подавить позывы к рвоте.       – Отличное чтиво… Интересное, – довольно тихо произносит Каччан, держа тетрадь в руках и лениво помахивая ею, голова делает что-то вроде поворота, пока он осматривает пустой класс, глаза мгновение задерживаются на окне, прежде чем вернуться к Изуку; карие, наполненные какими-то эмоциями, чем-то.       – Каччан… я на самом деле не… я просто… – он замолкает, а другой хмыкает с пониманием: веских оправданий у того не имеется.       – Я и не знал, что такое происходит, хм, – он ещё немного жестикулирует тетрадкой, – а, наверное, стоило бы. Типа, сжечь это и выкинуть в окно, прямо в пруд, или ещё какую мерзость? – глаза Изуку округляются, челюсть остаётся широко распахнутой, дрожащей; он ощущает это: как страх окутывает его, словно некая слизь, которую вылили на него из ведра, тяжёлая, холодная, неприятная. А взгляд Каччана при виде его реакции накаляется, и он резко швыряет тетрадь о парту, – Ты серьёзно принимаешь меня за это?! Ты думаешь, я какой-то там… гребаный… задира или типа того?! – кричит он, с жестокостью дёргая один из ближайших стульев, аккуратно лежавший на столе, и рычит в ярости под сопровождающийся грохот, – Мог бы, блять, рассказать мне! Из-за меня ты ощущал себя бесполезным? Так, чёрт подери, скажи мне, ты, кретин!       – Нет, Каччан! Это не…       – Я думаю, что ты достаточно ясно дал мне понять, Изуку. Развлекайся ролью героя со своими хорошими, настоящими друзьями, – рявкает он с издёвкой, голос дрожит, лицо пылает гневом и болью, а кулаки прижаты к бокам, прежде чем он быстро выходит из класса, кипя сильнее, чем Изуку когда-либо его видел.       Он уставился вниз, на брошенный стул, пока его взгляд не падает на тетрадку, невинно лежащую на парте.       Оу.       В тот момент, когда Изуку осознал, что был не самым лучшим другом, ему было двенадцать лет.