Плоды чрева твоего

Этот дом всегда больше подходил для призраков, чем для живых. Мрачный, как лунное затмение, и архаичный, будто тень прошлых веков, навсегда заключенная в оболочки предметов. Беатрис знала, что эта стилизация под старину насквозь искусственная: благородная патина на металле и декупаж с выверенными потёртостями, обнажающими структуру дерева, под светло-жёлтым слоем шеллачного лака. Эрнесто не находил особой красоты в этом. Предметы роскоши — не более чем необходимый атрибут богатства, статуса, семейной гордости. На Беатрис они навевали лёгкую тоску, как коррозия, закольцованная, подобно ленте Мёбиуса, — угасание, изнутри и вовне. Ей хотелось подчинить пространство себе. Завернуть в покровы элегантной классики или вычурной пышности барокко, являющиеся своеобразными параферналиями достатка, или изящной неоготики. Тяжёлые шторы — на стыке пурпура и альмадина — с ламбрекенами резали солнечный свет на длинные золотистые полосы, что кинжальными лезвиями падали на пол. Дом оживляли дети. Лаура распахивала занавеси — волны багровой драпировки вздрагивали под тонкими пальцами — и кружилась среди пятен солнечного света, рассыпавшихся, словно кляксы на полотнах абстракционистов. Золотое сияние обрамляло её силуэт, как ажурный каст охватывает благородный рубин. Рубен двигался тихо, с какой-то вкрадчивостью. Но иногда его выдавили поскрипывающие доски, обличающее взвизгивающие под неосторожными шагами. Она приносила на распущенных волосах яркие лепестки. За ним же тянулся острый, тяжёлый запах – словно разверзнутое нутро, словно дух с бойни. Беатрис не думала об этом, о красно-коричневой кайме, однажды замеченной под его ногтями. Мелкие несовершенства. Дети были прекрасными, благословенными плодами её чрева. Дом — палимпсестом, позволяющим соскабливать всё, что выходит за парадигму благопристойности. Семья оставляла простор для монтажа, количество склеек не имело значения, лишь конечная картина. Происходившее до того, как огонь опалил строгую упорядоченность, присыпав хаотично пеплом, всплывало в памяти чуть туманно. И воспоминания эти в своей хрупкости и зыбкости напоминали акварель, выполненную в технике алла прима. Расплывчатые линии, границы, перетекающие друг в друга. Неуловимое очарование момента. Беатрис помнила, как дети исполняли в четыре руки «В лодке» — отрывок из «La Petite suite» Клода Дебюсси — и их аккуратные кисти легко порхали над клавишами. Игривая чувственность превалировала в игре Лауры. Рубен же был непроницаемо сосредоточен: стиль исполнения отличался безупречностью в плане точности, хотя он не смотрел на листы с нотами, небрежно оставленные на пюпитре. Взгляд его то и дело смещался к рукам сестры: тонким длинным пальцам, сливочно-белым запястьям, обрамленным светлым кружевом рукавов. Рубен взял неверную ноту, когда Лаура, словно во вдохновенном порыве, чуть склонилась к нему. Тёмный извив волос мазнул его по щеке, но он не поморщился досадливо, а потянулся навстречу, будто стремясь продлить момент. И Лаура с улыбкой погладила его, нисколько не переживая о прерванной мелодии, по лицу — нежное движение кончиками пальцев от виска до уголка рта. Никто из них не обернулся на Беатрикс, застывшую незримым наблюдателем позади. Рубен смотрел на сестру как на святыню, на идола, вылитого из золота, к ногам которого он готов был пасть сам и уронить весь мир. Смотрел, как на ту, кем хотел бы обладать, но не смел. Быть может, лишь пока. Текесика скрытого вожделения не считалась неопровержимым доказательством грядущего грехопадения. Беатрис предпочитала изолировать наблюдения, не вписывающиеся в её мировосприятие, и вытеснять их: так оставляют грязную работу для слуг, не задумываясь, куда исчезают объедки и кто именно моет посуду. За внешним лоском внутренняя пустота незаметна, как и начавшееся гниение за восковым налётом, покрывающим яркую яблочную кожуру. На месте, где стоял амбар, осталось пепельно-чёрное выжженное пятно — как зона сухого некроза. Беатрис испытывала едва ли не облегчение от того, что ни одно из окон особняка не открывало вид на эту обугленную прореху в жёлтом поле подсолнухов. Но иногда ей мерещилось, что пятно распространяется, подобно капле чернил, соскользнувшей в воду, подползает тенью беды, змеится мелкими язычками пламени. Земля на месте пожара бесплодная в течение нескольких лет, гладкая, как вспухший ожоговый рубец. Отводить взгляд — действенная тактика в краткосрочной перспективе. Лауру Беатрис видела лишь единожды после пожара. Почти кукольная фигура — изломанная, увечная — среди белых больничных простыней. Лысая, со вздутым обожженным до неузнаваемости лицом. Вся опутанная проводами, трубками катетеров, неспособная самостоятельно даже дышать — аппарат ИВЛ поддерживал в ней жизнь. Вегетативное существование на пороге гибели. Смерть Лауры — вопрос времени, и Беатрис отпустить её было даже легче, чем надеяться на исцеление. Одинокая жизнь калеки, убранной с людских глаз — лишь ради её блага, — бессмысленна, как продление мучений. Любить мёртвых в какой-то мере проще: они безгласы, им не дано ошибаться. Как и протестовать против корректировки собственного образа — смещать акценты, достраивая до идеала, так просто. Мёртвые совершенны в своей безгреховности. Лаура осталась в памяти люфтом: коротким, но поразительно-красочным видеорядом — сторобоскопически мелькающее алое платье на фоне тёмных коридоров, — сопровождающимся реквиемом Габриэля Форе — лиричным, уточенным, сладко-печальным, как последняя колыбельная. «Dies irae» исключена, в финале — восхождение к вечной благодати. На месте Рубина образовалась лакуна, торричеллиева пустота, ничто, как полость после экстирпации. Ни тела — формальное погребение в закрытом гробу, что казался пустым, — ни вещей. Если после Лауры сохранилось всё, что принадлежало ей, в неизменном виде, то комната Рубена скудела постепенно, пока не обратилась в нежилое пространство, с которого были счищены любые следы его присутствия. Будто кто-то — Эрнесто — щёлкнул ножницами и отсёк фигуру Рубена от семейного портрета. Обратил его в неназываемого, словно от имени его весь дом мог покачнуться, как конструкция, собранная из карт, и осыпаться мятой бумагой. Реальность подвергала монтажу уже не Беатрис. Её едва ли не тошнило от того, как преображалась картина бытия в газовом свете внушаемых убеждений. Принять на веру и не думать — идеальное решение, если бы фальшь не сочилась, как экссудат из воспалённой раны. Беатрис словно провалилась в полотна Франка Ауэрбаха — резкие ломаные линии, тяжёлые пастозные мазки, настолько толстые слои краски, что они почти осыпаются, и преобладание тёмных оттенков. Таблетки, выписанные психотерапевтом — селективные ингибиторы обратного захвата серотонина как универсальная панацея от кракелюра, испещрившего мировосприятие, — только притупляли ощущения, однако не искореняли причину тревоги. Ночью, когда тишина оказалась особенно гулкой, почти звенящей, Беатрис чудились отзвуки криков. Так кричат не от боли, но от бессильной ярости. Вопль мечущегося в клетке. — Тебе просто приснился кошмар, — вынес вердикт Эрнесто, когда она рассказала ему. Ей выписали снотворное, и дни начали таять в дымке непроходящей сонливости. Мысли напоминали несмазанные шестерёнки заржавевшего механизма — вращались тяжело и со скрежетом. Связь между ними часто терялась. Время просыпалось песчинками, словно из расколотых песочных часов. От рассвета до заката порой пролегала бездумная вечность. Но чаще — один глубокий вздох. Рубен на семейном портрете — мальчик с серьёзным лицом — казался злым и обвиняющим. В густых сумерках тени в коридоре оживали. Иногда Беатрис замирала и вслушивалась. Тишина опускалась гнетущим пологом, лишь изредка её пропарывал едва слышный смех — монотонный, невесёлый. Такой тихий и далёкий, что его можно было принять за слуховую галлюцинацию. Собственный разум вводил в заблуждение, играл, как кошка с мышкой. «Лаура, Лаура, Лаура», — казалось, шептали стены, взывая к мёртвым. То ли отчаянный рефрен, то ли неуслышанный призыв. Пустота на месте Рубена была подобна патологии, охватывающей и подчиняющей здоровые ткани. Мёртвых можно любить, отпустив. Исчезнувшие же бесследно — вечный источник тревоги и подозрений, запущенный маховик паранойи. Недоверие к Эрнесто зрело и распухало нарывом. Беатрис никогда не интересовалась подвалом, хоть и знала о его наличии. Но что в сыром хозяйственном помещении могло бы заинтересовать её, элегантную хозяйку? И всё же однажды её привёл туда смех, на отзвуки которого она пошла почти сомнабулически, не анализируя, не сомневаясь. Но наткнулась не на старую деревянную дверь, а на крепкую металлическую, с тяжёлым замком. Кто-то или что-то скрывалось за этой преградой, огромное и непостижимое, как беспокойство Беатрис. Знание не всегда благо, верила она. Ева, вкусившая от яблока познания, поспособствовала изгнанию из Эдема. Однако Эрнесто лгал — все эти годы, — и Беатрис желала убедиться самостоятельно. Обрести утраченный контроль, целостность растрескавшегося рассудка. Живым покой нужен не меньше, чем покойникам. И она вернулась, путём ухищрений заполучив ключ. Впрочем, Эрнесто давно не воспринимал её, одурманенную фармакологическим суррогатом умиротворения, всерьёз, будто низвёл до ещё одного привычного атрибута. Дверь поддалась со скрипом, словно неохотно, распахнулась входом в темноту. Несколько раз мигнули лампы дневного света, выхватив резкий сгорбленный силуэт в сероватых бинтах. — Рубен? — тихо спросила Беатрис. Собственный голос, звучание которого она начала забывать из-за долгого молчания, подводил, срывался хриплым шепотом. Темнота зашевелилась и — Беатрис скорее почувствовала, чем увидела, — шагнула ей навстречу. Фонарь в её руках дрожал, распыляя пятна света по облупленным стенам. Ей не хватало смелости или сил сфокусировать его луч на человеке, что двигался во мраке. Тремор охватывал обе руки, не позволял пошевелиться. Беатрис чувствовала себя животным, застывшим в свете стремительно приближающихся фар грузовика. Страх преобладал над самосохранением и безусловными рефлексами. — Здравствуй, мама. — Анемично-жёлтый луч фонаря всё же скользнул по его лицу, в котором не осталось ничего от прежнего Рубена. Грубые шрамы, тянущиеся красными келоидами и искажающие черты, в голосе — тихая голодная ярость. Беатрис безотчетно сделала маленький шаг назад, затем ещё один. Она не учла, что страшиться следовало не мёртвых, а живых.