Счастье.

— Каково это, Кагс? — Шелест. Усмешка. — Каково это, осознавать, что твоего парня сейчас, вероятно, развлекает кто-то не ты? — Заткнись, мать твою, просто заткнись. — Голос низкий, больше похож на утробное рычание. Бармен вздрагивает сначала, а после понимающе тянет сигарету: — Повторить? «Пошел ты нахуй со своей сигаретой». Думает Кагеяма. «Я не курю». Думает Кагеяма. «Сам пей это дрянное дешевое пойло». Думает Кагеяма. «Я не собирался напиваться». Думает Кагеяма. А после тянет руку к сигарете: — Повторите. И на душе так паршиво: из-за сигареты, из-за алкоголя… из-за Хинаты. Больше всего из-за Хинаты. — Как ты ему сказал? «Я устал от тебя? Катись на хуй?» На чей, Кагс? — внутренний голос противный, скрипящий. — Куда он, по-твоему, укатился? Ебаные вспышки агрессии. Доверие. Сраное доверие, которое он выстраивает годами. Учится верить, стараясь не опасаться, что однажды посмотрит за спину, и Хинаты там не будет. В прошлом все еще остается слишком много предательств на одну короткую никчемную жизнь. Все еще верит. Какого черта все еще. Кагеяма понимает, что в последнее время скандалов стало больше, чем раньше. Хината, кажется, придирается из-за мелочей. — А может ты просто его не достоин? Не «может». Так и есть. Кагеяма затягивается, прокашливается под сочувствующим взглядом бармена и снова затягивается. Ему всегда было страшно выражать свою любовь. Разве Хинате нужен такой, как он? Жалкий трус, который даже слов любви сказать не может. — Куда он, по-твоему, укатился? «Вали нахуй из моей головы». — Трус. Кагеяма привык прятать свои чувства. Скрывать их под маской. Пытаться сберечь. — Возможно, Хинате тоже страшно… — голос больше не усмехается. «Страшно, что он на самом деле тебе не нужен». Кагеяме больно от осознания, больно за Хинату. Он спешно расплачивается и вылетает из бара. Домой заходить не хочется: вдруг огонек надежды потушит безжалостная реальность? Но он верит. Верит и открывает дверь. Видит Хинату, в растянутой футболке, сжавшегося на кресле. Чувства вины и сожаления накрывают лавиной моментально, а потом он замечает глаза — красные, немного опухшие. И так насрать на свой страх становится. Кагеяма бросается к Хинате, целует острые коленки, виднеющиеся из-под домашних шорт. Извиняется. Много. Кажется, много. Но недостаточно. Для него самого недостаточно. Как сквозь пелену проступают звуки чьих-то рыданий — своих собственных. Потому что больно, за Хинату больно. Кагеяма чувствует, как его пряди волос перебирают родные пальцы. И огонек веры разгорается. Пламя будто полностью выжигает в нем остатки прошлых предательств. Потому что Хината здесь. — Куда он, по-твоему, укатился? «Он рядом». Когда солнечные лучи озаряют светом рыжие пряди, заставляя их искриться, Кагеяма впервые не идет готовить завтрак. Он ласково целует костяшки пальцев спящего, проводит носом по сгибу локтя, перемещается поцелуями на ключицы. Краснея и смущаясь, как школьник, сжимает Хинату в объятиях. Тот просыпается из-за нежного поцелуя, оставленного на его губах. Первое время остается сонным, пытаясь раскрыть глаза. А потом слышит тихое: «Я люблю тебя». Первое. Пока что единственное. Кагеяма чувствует, как Хината будто оживает в его руках, поворачивается к нему, сияя ярче, чем солнце. Ему больше не хочется, как обычно, скрывать смущение под маской недовольства. Кагеяма не хмурится. Кагеяме тепло. Кагеяма хочет, чтобы Хината это понимал. — Повтори. — Я люблю тебя, — получается даже тише, чем в первый раз. Хината отталкивает его, а потом с криком «Догони», смеясь, бежит в ванную комнату. Кагеяме все еще страшно, но что есть страх перед счастьем Хинаты? Он бежит следом.