Её любовь как пожар в картинной галерее

За последние пять лет не было и дня, когда Прасковья не вспоминала бы тот миг, когда она впервые увидела Буслаева вживую. Да, она слышала о нём и раньше, да, она готовилась его ненавидеть и забрать у него силы, да, она хотела изучить его, чтобы потом поразить. Так когда же это изучение переросло в интерес, а ненависть — в одержимость и страсть? Когда потребность узнавать всё, что происходит в его жизни, стала жизненно необходимой? Когда на очередном комиссионерском снимке появилась помада вместо ножевого отверстия? Прасковья не знает. Она лишь с наслаждением мазохиста смакует те воспоминания от встречи в Тартаре. Как он уронил сердце яроса перед ней — нет, ещё раньше, как он пообещал принести это сердце ей в жертву — да нет же, важнее всего для неё тот момент, когда их взгляды впервые пересеклись. Она навеки запомнит его именно таким: шестнадцатилетним юношей с длинными русыми волосами, недоверчивым взглядом, обязательным клинком за спиной и коронным упрямым выражением лица. Прасковье кажется, что Буслаев не влюбляется в неё только из-за своего упрямства. Вот только у неё упрямства ещё больше. Королева мрака всегда получает то, что хочет. Это аксиома, а не теорема, это не надо доказывать или обосновывать. Её система координат не определяется такими понятиями, как “хорошо” или “плохо”, в ней есть место только ей и её желаниям. Если ей нужен Буслаев, он будет её, и это лишь вопрос времени. Так она успокаивает себя, тогда как на фото, приложенном к ежедневному отчёту о Буслаеве, снова и снова появляется её соперница. Голубые глаза становятся красными Порознь нельзя, это просто опасно Происходят всякие дурные действия Как избиение твоей новой бестии Прасковье сложно принять, что раз за разом она терпит поражения. Какие бы стратегии она не продумывала, какие бы планы она не строила, какие бы обряды не совершала и какие бы зелья не варила — всё равно всё рассыпается прахом. Таким же прахом, который заложен уже в её имени, “Праша”. А Даф даже не надо стараться, чтобы удерживать Мефодия у себя. Эй, собачка-бобик! Что там тебе сказали? Фу, не трогай бяку, а то запачкаешься? Слушаешься — какой хороший мальчик! Ну, давай, держи свою Дафночку за ручку, смотри ей в рот, кивай, поддакивай её нравоучениям, пусть она промоет тебе мозги. Гордись тем, что не можешь за себя ничего решать, и лишь пляшешь под дудку светлых! А они тебе расскажут, какая она, Прасковья, плохая, и как она потащит его за собой на дно, если он когда-нибудь решит выбрать её, а не Дафну. Твоя любовь тебя всем сердцем ненавидит Ей умней, приятней и красивей Жить с другой в своей квартире Прасковья говорит себе, что рано или поздно Мефодий к ней придёт. Ну должна же ему когда-то надоесть эта инфантильная дурочка, воспитанная в райских кущах, и наивно думающая, что лишиться флейты — это самое страшное, что может случиться! Смешно. Ему нужна другая — сильная, яркая, готовая перегрызть врагам глотку и идти к своему счастью по головам. А Даф? Даф, конечно, выгрызать счастье не готова. Где уж ей! Да и зачем ей это делать? Ведь можно лишь очаровательно нахмурить лобик, посмотреть добрыми глазками на Мефа — и Меф тут же сделает всё, что ему прикажут. Почему? Сколько раз Прасковья пыталась приблизиться к этому образу «хорошей девочки»? Быть хрупкой, беззащитной, просить о помощи, унижаться? Её слабость Буслаева всегда раздражала! Конечно! Слабость ведь котируется только при наличии ангельской внешности, ангельских крылышек и ангельского сладкого голоска! Прасковья кричит — сама, без рупора. Долго и бурно истерит, швыряя в стену табуретом, вазой с засохшими цветами и книгами. Потом, выплеснув гнев, просто плачет, давясь злобой, обидой и отчаянием, растирая слёзы по лицу и судорожно всхлипывая. Почему одним всё, а другим ничего? Почему кому-то — голос, крылья, вечность и любовь на всю жизнь, а другим — лишь расцарапанные запястья, красные глаза, застревающий в горле клёкот и фотографии чужого счастья под подушкой? Мне не нужна причина, чтобы плакать Застыли слезы, их покрыли лаком И до тебя мне больше нету дела Разбил мне сердце — отвали, собака У неё — портрет Мефа на ногте указательного пальца. У него — её номер, забитый в телефонную книгу как «НЕ БРАТЬ!» У неё — потрёпанный томик Цветаевой, искусно спрятанный в магических книгах. У него — очевидное презрение к её попыткам сблизиться через Зигю. У неё — его фото с отпечатками алых поцелуев, его украденный Тухломоном свитер в качестве ночнушки, разрисованные маркером руки и непонятные записи на обоях, окнах и зеркалах. Кровью напишу тебе Комплимент на зеркале Возвращаясь к тому, с чего начинался ход её мыслей. Сколько раз она ловила себя на мысли о Буслаеве! И, разумеется, начинала ненавидеть. Его, себя, Лигула, Даф — вообще всех. Выла, рыдала, каталась по полу, устраивала пожары и наводнения, делала всё, что ей казалось возможным — бесполезно. Файл «МБ» никак не стирался из оперативной памяти её сознания. Скажи Как дальше жить Если одна твоя улыбка Заставит вновь, пускай насильно Любить Иногда на неё накатывало настроение позадаваться бесполезными вопросами. А что, если бы они никогда не встретились? А что, если бы встретились, но были обычными лопухоидами, без Дара Кводнона, но с обычной судьбой и чистым эйдосом? А если бы она, Прасковья, была бы более привлекательно-стандартной — ну, там, ноги от ушей, бюст третьего размера, более славяно-нейтральный тип лица, голос не как у неработающего булькающего крана? А что бы она стала делать, если Дафна — ну, чисто теоретически — попала бы под трамвай? Что бы было, если бы этого всего не было? Если бы ты не случился Я бы не жгла свои занавески Я б не уехала в Питер Глотая тоску и вино на Невском Если в Москве Прасковье бывает скучно и душно, то в Питере ей мерзко, холодно и неуютно. В Москве ей некуда деваться от собственных мыслей, а в Питере — от пронизывающего ветра, мрака и одиночества. Лопухоиды утверждают, что в Петербурге красивая архитектура. Может быть. Сама Прасковья не знает. Сама она не назовёт ни одного здания, зато прекрасно помнит, какое чувство охватило её на одном из причалов, когда ей внезапно захотелось рвануться и броситься вниз (и хорошо, что Гопзий успел перехватить её). Или когда в одном из переулков у неё закружилась голова, и потянуло лечь на брусчатку, прислушиваясь к хору голосов, манящего откуда-то из подземелья (как объяснил Гопзий, это были эйдосы погибших во время Кровавого Воскресенья). Петербург красивый, но мрачный город — мрачный в буквальном смысле. Впитавший в себя испарения болота, стоивший жизни многим сотням и тысячам людей (как при строительстве, так и при наводнениях), переживший революцию и блокаду, он имеет свою особую ауру. Даже лестница на Большом проспекте не может уравновесить эту атмосферу, как редкое весеннее солнце не согреет эти холодные серые улицы. Оболью я всю себя красной краской Может, тело моё станет заметней? Но как растворяет буквы замазкой Так меня сдувает осенний ветер Да, пожалуй, тело — единственное, что она может сделать заметней для Мефа. Светлые оказали ей услугу, лишив Мефа памяти. Оказывается, без ненужного багажа знаний об эйдосе/страдании/силе воли, Буслаев гораздо более уязвим перед ней. И она, Прасковья, сделает всё, чтобы Меф принадлежал ей. Да, она не ангел во плоти, не Корделия, не «чистейшей прелести чистейший образец», но в этом — её преимущество Молодая красивая дрянь Я разрушу всю твою жизнь Я убью твою девушку так, Что просто подальше держись Мотыльки летят на огонь, который их губит. Если она не может получить любви, то страсти она добиться сумеет. Вот только страсть, в отличие от любви, не греет. У нас была не любовь — это было насилие. Твои чувства холоднее, чем погода в России. Решил выстрелить первым - теперь по снегу неси меня. Мои руки холоднее, чем погода в России. Впрочем, даже в Москве есть места, напоминающие ей холодный Питер. Первый год в столице, прожитый в квартирке на Речном вокзале, был таким же обледенело-промозглым. И таким же одиноким. Пустота — на душе и в квартире. Мрак — в сердце и за окном. И ощущение собственной безжизненности. Как будто в Тартаре, в серой пыльной Канцелярии, ей было лучше и привычнее, чем в этой стремительной, оглушительно-яркой, равнодушной Москве. Может, поэтому она поселилась в резиденции, где было хоть какое-то оживление? Где она была если не нужна, то хотя бы заметна? А потом и действительно нужна. Зиге. Крошечными ручками потянется на волю Матовое личико впервые жжёт от боли И рывок, осколки упадут на тротуар Шагает гордо, хоть уже трещит по швам Трескаются пальцы и слезает с щёк румянец Ледяная вьюга позовёт ее на танец Холодно и страшно, хочется вернуться Не дойти обратно, просто не получится Кстати, и уход с Дмитровки был таким же стихийным. Непродуманным, нелепым — как всё, что она делала. Да и последующие импульсивные попытки найти себе пристанище были не лучше. Спонтанный налёт на квартиру Мефа (и жёсткий отпор последнего), какие-то пафосные гостиницы (настолько бездушно-вылизанные, что противно), две недели с Натой в какой-то неплохой, но насквозь прокуренной квартирке... И переезд в общежитие озеленителей. Почти к Мефу. Твоя цветочная подружка Не смогла больше рядом быть Ты только её слушал И не мог без неё жить *** Не с кем больше ходить на ужасы И жмурить от страха глаза Может фильм был совсем отвратительным Прекрасна была она Прасковья старается заменить ему Даф. Приходит по вечерам, сидит допоздна, но никогда не остаётся на ночь. Садится на стул, на спинке которого висит халат Дафны. Обнаруживает следы Деприных когтей, прорезавшие сантехнику. Находит в ванной её расчёску, хранящую яблочный запах её волос. Печатает Мефодию рефераты. Пытается готовить. Вежливо смотрит советские комедии, которые он включает ей на старом Иркином ноуте. Просто сидит на диване, делая вид, что читает, но на самом деле только рассматривает Мефа из-под полуопущенных ресниц. И не может понять, почему не действует ни одно из приворотных зелий (которые она ежедневно примешивает в вечерний чай), ни один из обрядов (которых она испробовала порядка полусотни), ни один из пламенных взглядов. В его глазах маячил наглый блик Ты, дурочка, его всю ночь ждала Привычный шёпот поменяй на крик И он запомнит тебя навсегда, хей! Все говорят: «любовь сильнее зла» И бесполезно им давать ответ Любовь прекрасна и бла-бла-бла Но ведь её же просто нет? Любви нет, любви не существует, любовь — это выдумки — как мантру мысленно повторяет Прасковья. Тогда почему даже в чужом мире, в этом странном и опасном Семидорожье, эти двое по-прежнему вместе? Почему эта Мисс Добродетельность даже там постоянно под его защитой? И почему Мефодий предпочтёт утонуть, но не подарить ей хотя бы один поцелуй? Но дам тебе всего один совет Полезно все бывает сжечь к чертям А между вами океан разлит А он боится именно огня Такой же как на трэшере горит Пускай пылает и внутри тебя Огонь — могущественная и опасная сила, нечто завораживающее, грозное, испепеляющее, прекрасное, пугающее, но... беззащитное. Никакой костёр не сможет гореть там, где его встречает лишь вечная мерзлота чужого равнодушия. Кто-то должен поддерживать костёр. Кормить — то бишь, подкидывать в него топливо; бережно раздувать; оберегать от ветра и от стихий… И тогда Огонь будет благосклонным к своему хранителю — в свою очередь согреет его, даст приготовить пищу и защитит от диких зверей. Это — законы выживания. И никто из людей не может знать их лучше, чем тот, кто четырнадцать лет выживал в Тартаре. Уж кто-кто, а Виктор умеет обращаться с огнём. Хоть тронь его, и я устрою здесь пожар! Хочешь подраться? Насилие здесь не решает. Он снова уходит, ты хочешь остаться Наверное, в первый раз за всю её жизнь, Прасковья ощутила в себе свет. Нет. Во второй. Первый был, когда она коснулась Камня-Пути в груди Багрова. Тогда этот свет обжёг её, точнее, весь скопившийся в ней мрак, больно резанул по её самолюбию, но зато коснулся эйдоса. Тогда она впервые задумалась о том, чтобы меняться — не для Мефодия, не для игр света и мрака. Для себя. Для своего эйдоса. Сейчас же этот свет был другим. Как говорят, что нельзя познать радость, не испытав достаточно боли, так и этот радостный и чистый свет можно было оценить в полной мере только после очистительного пламени Камня-Пути. Виктор позже утверждал, что она была “совсем того”. Чему-то смеялась, обнимала его, задавала бесконечные вопросы маркером прямо на полу, но даже после многократного повторения объяснений никак не могла взять в толк, что произошло. Где она, почему она “дышит по-другому”, что такое подселенец, действительно ли здесь были Меф и Даф, или ей только чудится, и где тогда Меф сейчас. Зато то, что Прасковья понимает однозначно — это то, что она СВОБОДНА. И она может дышать, дышать полной грудью, чувствуя, как воздух проникает в лёгкие, и не ощущая этой мерзкой тяжёлой вязкой дряни вокруг эйдоса. И угрюмый вид вроде как спасшего её Виктора странно контрастирует с её эйфорическим состоянием. Прасковья готова согласиться на всё. Покинуть Москву, улететь в Новосибирск, путешествовать пешком по тайге, убежать от мрака. Шилов говорит кратко, но конкретно, излагая мысли, которые раньше показались бы Прасковье горячечным бредом, но сейчас окончательно проснувшийся в ней свет голосует «за». Одно «НО». Прасковья не уйдёт не попрощавшись. Моя любовь как пожар в картинной галерее Среди тысяч картин сгорели даже двери Пылают лица, сады и последний посетитель Это был ты, так и не смог найти выход И не проси тебя спасти от этой жуткой мести Поверь, если сгорим, то только, милый, вместе То только, милый, вместе Оставляя в комнате частицу Тартара, Прасковья чувствует себя Маргаритой, покидающей разгромленную квартиру Латунского. Уже в аэропорту, за минуту до полуночи, она ловит эмоциональную волну Мефа, считывает его страх, чувствует, как её сердце колотится вместе с его. Это пламя — не в семидесятом номере, это пламя — в ней самой. Бушует, разливается по венам и артериям, отражается в зрачках. Прасковья сгорает изнутри — от любви, от ненависти, от проницательного взгляда Виктора, от эйфории за то, что заставила Мефодия гореть вместе с ней. Ей не жалко. Ей не стыдно. Это её любовь. И её месть. Ай-ой, не ной Я машина для убийств Вы зайдёте трое, ну а выйдешь ты один Вырву твоё сердце и залью в него бензин Песенка почти про неё, вот только с маленьким отличием: вырвать сердце Прасковья должна себе. Ведь валькирия не может любить. А она теперь валькирия. Причём валькирия ледяного копья. Иронично. Из почти что Снежной Королевы — в Ледяную Деву. С горящим сердцем, прожигающим изнутри её ледяную сущность. Интересно, что хуже: заживо сгореть или превратиться в лёд? У меня некрасивые глаза, некрасивая душа Не проси сказать обратного Синий лёд во взгляде пепельный и злой Ты же видишь мою боль По весне оттаю заново Интересно, а у неё есть шанс когда-нибудь оттаять? Виктор говорит, что да. И Прасковья, кажется, верит. Холод поделим пополам Тебе я умереть не дам И ледяное твое сердце Заставляю биться в такт Поделим пополам Тебе я умереть не дам Я завещаю свое тело солнцу, снегу и цветам Я завещаю свое тело солнцу, снегу и цветам