𝐞𝐧𝐭𝐞𝐫𝐭𝐚𝐢𝐧𝐦𝐞𝐧𝐭!!

      Накахара в который раз за вечер удовлетворённо проезжается носком лакированных ботильонов, прикупленных специально для таких случаев, по чужой, испещрённой ранами — как же ему хочется, чтобы на следующий день они загноились — спине, выдавливая из жертвы полустон-полухрип. дешёвенькая одежонка потерпевшего и, несомненно, претерпевающего приказала долго жить: разодранная на лоскуты, запылённая асфальтной грязью и пропитанная кровью, она теперь никуда не годится. не то чтобы Чуе есть дело до того, в чём Жнец будет ходить. не то чтобы ему вообще есть хоть какое-то дело до самого Жнеца. он просто позаимствовал игрушку у босса. но не обещал, что вернёт её в целости и сохранности, верно?       — т-ты… так озлоблен из-за… — Накаджима привстаёт на локтях, сплёвывает кровь и говорит медленно, скрипуче, словно каждое слово стоит ему неимоверных усилий; прерывается на отдышку и снова харкает. Накахаре кажется, что он и не закончит вовсе: настолько у парнишки жалкий и немощный вид. — того, что я подверг Д-дазай-сана… опасности?       Чуя фыркает, закатив глаза. Жнец туп, как пробка.       Накахаре до пизды: и предательство верхушки со стороны Ацуши, и приказ Дазая проучить провинившуюся пешку, забывшую про иерархический строй и свой долг — всё это его не колышет. босс ведёт свои игры, мальчишка пёсиком мечется между «хозяином» и своей единственной жалкой потребностью, ещё больше роднящей его с ненавистным зверем. «защищать людей — ишь чё удумал, только б притвориться хорошеньким и отвергнуть свою жажду крови», — думает Чуя каждый раз, когда парнишку клинит и он залаживает шарманку про собственную неполноценность и необходимость всех — непременно! — спасти и всем помочь. да кого он защитить способен, раз валяется сейчас на асфальте пластом и даже двинуться не может? бесит. как же бесит.       Накахаре до пизды. наказать — не наказать, вдолбить в голову посягнувшего на безопасность босса мальца тот факт, что думать самостоятельно и отступаться от системы — это неприемлемо, или не вдолбить. какая вообще разница? он был бы даже рад, прикончи тот агро-тип из Детективного Агенства Дазая. Чуе просто нравится развлекаться. нравится заставлять соперника вырубаться от потери сил и крови, из раза в раз проезжаться головой об асфальт, пока не вытекут все мозги, нравится задаваться вопросом, что же разъебётся к херам первым: чужие ломкие кости или не менее хрупкая надежда на спасение, будь то упование на чуждую Чуе милость или априори невозможное бегство. пока во враге теплится надежда и не переломаны все кости, а жизненно важные органы продолжают функционировать, развлекаловка продолжается.       она, правда, быстро обращается извечно тупой скукой, потому что противник в конце концов всё же перестаёт оказывать сопротивление и смиренно отдаёт себя на растерзание дьявольской способности. а когда жажда жизни в сопернике угасает при первом же столкновении или, не дай Бог, просто появлении самого Накахары, никакого веселья испытать и в помине не получается. парнишка, валяющийся под его ногами, являет миру полное смирение со своей участью изменника — отпор не даёт и даже не мыслит об этом. обычно это слишком скучно.       обычно. но Ацуши Накаджима — это особый случай. Чуя знает его маленький секрет. читает это в дрожащих ресницах захлопнутых век, судорожно стискивающихся челюстях, раздираемом ошейником горле (Зверь бунтует, Зверь рвётся наружу и хочет обглодать кости Накахары) — Жнец боится боли. Жнец боится собственной крови. и отчаянно, практически безумно — умереть. никакого сопротивления? ну и пусть. это, в конце-то концов, наказание, а не дружеский поединок и даже не тренировка. Осаму запретил своей собачке использовать способность, и теперь она — ах, какая жалость! — даже регенерировать не может, чувствуя каждый импульс боли всем своим существом. но Чуе всё равно весело: панический, донельзя паршиво замаскированный страх Жнеца перед собственной кончиной будоражит, горячит хладную кровь и развлекает.       Накахара присгибает колени и склоняется к своей милой жертве. с силой оттягивает её голову, повисшую дохлым болванчиком, за ворот лохмотьев. хочется впечатать её лбом об асфальт — но это позже, чуточку позже. спутанные волосы — вечно раздражающее гнездо — закрывают всё её лицо. прячут ужас в аматриновых глазах, скрывают цветущие гнилыми сливами синяки на выраженных скулах и порванные тонкие губы. но так дело не пойдёт. Чуе нужно видеть.       — подними голову, Жнец. — притворно-ласково шипит Накахара.       Ацуши подчиняется беспрекословно. почти не медлит. и его лицо — это то, что Чуе нужно. прикусанные щёки; жвалки, ходящие по лицу, искривлённому страдальческим отвращением к самому себе; тусклые по своей мученической природе, но напуганные глаза, вперенные в карателя. Жнецу идёт боль. Жнецу идут отметины Накахары.       он стягивает свою шелковистую перчатку зубами и сбрасывает её на асфальт. мальчишка, наблюдающий за его действиями, каменеет и, кажется, перестаёт дышать. но это не то, о чём он подумал, вовсе нет. Чуя растягивает губы в оскале. секунда — и пощёчина, до одури, до истомы желанная и соблазнительная, уже летит, рассекая воздух искрами.       приятно. приятно. как же приятно. ладонь, хлестнувшая по мягкой коже, непривычно горит, зудит от прикосновения и его недостаточности, его правильности. Жнец морщится, стискивает зубы и из последних сил пытается не замычать. а через мгновение уже воет от боли: Накахара вцепился голой рукой ему в волосы и вмазал лицом в асфальт. кому-то придётся ползать на коленках и собирать выпавшие коренные зубки. как мило. как жалко и мило.       Чуя натягивает чужие патлы на кулак и под аккомпанемент завываний и поскуливаний разной степени тональности и жалобности впечатывает вмиг очеловечившегося поганца об землю ещё разок. а потом ещё, и ещё, и ещё. уже не так сильно, но с небывалым чувством и толком. вопли и сбивчивые мольбы Жнеца не то пожалеть, не то уже прикончить его прямо сейчас — услада для ушей. кровавое марево, продолжающее растекаться под его изувеченным телом и пятнать обувку Чуи — услада для глаз. кровь, дурманящая своим ароматом и пропитывающая спёртый воздух, вводит в раж. на Ацуши хочется не оставить ни одного живого места. удары, поначалу меткие и прицельные, становятся всё более беспорядочными. Накахара ведом интуицией и жаждой страданий, гоним азартом и чужим подкожным страхом. это — его энергетическая подпитка. это — его сладчайшее развлечение.       в какой-то момент он, отряхнувшись от невидимых пылинок, с лёгкостью запрыгивает на издыхающую жертву: рука с непривычки саднит, кровоточа, да и скучно становится мутузить Жнеца одной лишь правой. Чуя принимается прохаживаться по спине мальца прогулочным шагом, потом — уже топтаться по ней, отбивая какой-то незамысловатый ритм из головы и вжимая каблуки ботильонов в открытые раны: где-то уже углядывается мясо, где-то — только белющие прожилки. тело под ним совсем обмякло и как-то растеряло свою первоначальную форму: возможно, забывшись, Исполнитель всё-таки сломал парнишке парочку костей. но ничего, отрастут. Жнец — живучая зверюга.       удивительно то, сколько удовольствия от измывательств можно получить, когда не применяешь способность. время — это непозволительная роскошь в моменты схваток, и Накахара даже позабыл, какого это — пытать людей собственными руками. ну, или ногами — это ему больше по вкусу. Дазай потрудился на славу и освободил наказателя от работы, и за это Чуя ему очень признателен. был бы признателен, если бы понятие благодарности для него всё ещё существовало.       забывшийся в своей воображаемой чечётке, Накахара вдруг осознает, что его жертва последние минуты — а, может, часы? — ведёт себя подозрительно тихо и даже не кряхтит под тяжестью его веса. ни о каких стонах речи давно не идёт. и есть только две причины, по которым Жнец мог перестать реагировать. будет досадно и очень, очень хлопотно, если окажется, что Чуя случайно забил его до смерти.       Исполнитель спархивает со спины Накаджимы и тычет носком ботинка в месиво, некогда бывшее смазливым личиком. малец не шевелится даже после пятого тычка. и тогда Чуя, опустившись на асфальт, переворачивает плод своих трудов и развлечений на живот. льнёт к чужой грудной клетке, прислушиваясь. она практически не вздымается, но дыхание, слабое, еле слышное — так дышат люди при смерти, — всё-таки есть. Накахара не знает, обрадовал его этот факт или разозлил, и чертыхается, поднимаясь.       «отключился», — с досадой про себя констатирует он, в последний раз пиная практически бездыханное тело. развлекаловка кончилась. Чуе здесь делать больше нечего: не будет же он добивать жертву, которая даже сморщиться от удара не может, не то что закричать. Накахара покачивается на пятках и резко разворачивается. возможно, он немного переборщил с «не очень жёстким, но показательным наказанием». ему похуй.       это маленькая месть мальцу. но не за измену Портовой Мафии. Чуя заранее отыгрался за то, что уже этой ночью он в очередной раз будет изводиться ненужными, неуместными, идиотскими мыслями о состоянии своего подопечного и самостоятельно перебинтовывать все его ранения (и, видимо, везти в больницу). потому что в травмах он профи. потому что Ацуши — это блядский особый случай. а Накахара — это ёбаный садомазохист.       из-за спины раздаётся рваный всхрип. секунда — и Чуе уже не похуй. ноги против воли примерзают к асфальту. и откуда только в зверушке Дазая взялись силы на функционирование после нихуёвого такого марафона?       однажды Накахара обязательно убьёт Жнеца. а пока он лишь медленно разворачивается и натягивает на лицо ядовитую улыбку.       бесит. бесит. как же бесит.