ces temps sont longs, ces temps sont durs

всматриваться в хмурые улицы не хочется, да и радужные опалы на стекле мешают тому влечению — майская гроза. бутоны обид вдруг распускаются в груди букетом пионов, пышных и красочных, безвкусных и влажных. — каждый раз мать смотрела на меня, будто я труп, а отец отворачивался к стене. и было б на что глядеть, да только школьную фотографию давно сняли, наделили клеймом позора семьи. нутром чую, что все давно устали от этого, но почему-то продолжают называть театром одного актёра. кофейной ложечкой мешает оставшуюся гущу на дне и высохшую кружевом пенку по краям кружечки, пара горьких капель порознь таятся под блюдцем: сиамские близнецы в ссоре. в широких штанах джисон чувствует себя как в мешке из-под картошки, и хочется потуже узел завязать и сбросить в воду мертвым грузом. попросить мужчину, сидящего перед ним не глазеть так жалостливо, не жалеть его, а потому зачем? море стихнет, повеет бриз, и под ногами снова ощутит тёплый песок вместо собственного праха, крошки печенья на подбородке и тёплый красный чай, даже горячий — обжегся снова. — говорят сидеть дома и не высовываться, а все равно продолжаю ловить на себе острые взгляды. ото всех. будто никому неизвестны причины, по которым жить не хочется. гремит ложечкой по стенкам, в ушах тонким звоном раздаётся колокольчик, его дергает. как писк в ушах, резкий толчок: метает взгляд под стол — чужая нога приободряюще постукивает ботинком по собственной. а больше, словно, и не надо от фигуры напротив за круглым столиком: и почему именно за круглым, думается, это же так неудобно. локти вечно свисают, хоть и положено по правилам этикета, но руки ноют от вечных перевязок, и хочет от них избавиться, как ящерица от хвоста, как дуб от листвы. чёрная кепка норовит сползти с головы, чужая рука ловит ее прямо у лица. — некоторые вещи неподвластны словам, — откладывает в сторону. у джехена приятный голос — в мыслях. — они не хотят слушать, — надевает обратно. — они напуганы, — парирует. глазки-бусинки обливаются золотом, мрачнеют под холодным светом ламп. оно и не видно под козырьком. джехен на фоне растений, сидит у стены с папоротником в горшке, сбоку какая-то трава, мох, все декоративное, искусство вперемешку с жизнью — взгляд грустный. такой, будто сам мужчина перерезал себе вены в школьном туалете, а не джисон. широкий в плечах пиджак не спасает ни от дождя, ни от стыда: ни одного, ни второго. девушка-бариста подключает телефон к колонкам, где-то под потолком растекается молочной рекой блюз. поссорились — говорит — ушёл из дома. вернусь, да. а что ещё делать. жмёт плечами, елозит ложечкой по (им же) заляпанной скатерти, совсем безучастно, а под кожей ощущаются призрачные миазмы, холодок по запястьям, удушающая лента на шее, мокрые дорожки на щеках. поверх ладони чужая, переводит взгляд: обеспокоенный. бархат доносится до слуха, лоскутом стелится к солнечному сплетению. тепло. джехен внемлет ему, слушает, как родного или очень-очень близкого. сразу на ты, да, давай. хорошо, все плохо. да, я слушаю. понимаю. иди, обниму. и обнимает за плечи под козырьком кафе. гремит где-то далеко, секунд десять до грома, а небо плачет вместо джисона, разделяя с ним такую глупую обиду маленького человека. его ежедневная рутина — край, за которым в кромешной тьме глухо стонет смерть, его бессонные ночи — пульсирующая боль в голове и две таблетки мышьяка. шмыгает носом, утыкается в чужое плечо — парфюм tom ford fabulous, ощущается летом в саду, а может, вечером в ресторане, или очень грустным пасмурным утром с букетом цветов у кровати. такое, какое сегодня встретило джисона, без букета. букеты будут дарить на похоронах — шутит. — не оставляй меня сегодня, — почти шепчет. тихий океан, медленный всплеск волн. мокрый асфальт, маска трагедии. довольно, театр окончен, актеры покидают сцену. ему жаль. домой не хочется — дома не ждут. рукой гладит по голове, как ручного пса, почти не говорит, только слушает. джисону это надо — быть услышанным. — я хочу жить, — одними губами. — очень хочу. но разве есть мне от этого удовольствие, если мне не рады. шлейф влажного воздуха окутывает, пальцы перебирают тёмные волосы, успокаивает. выдыхает в макушку: я рядом. джисону хочется закурить, как он курил в четырнадцать, крадя сигареты отчима из его затасканных джинс — самые гадкие на свете, хуже растворимого кофе и ванильного крема на торте — и держать, держать крепко за руку хоть кого-то, ощущать под боком чужое тепло, пульс на чужом запястье, переплести пальцы хоть раз в жизни, шаркать подошвой и сидеть на скамейке рано утром, слышать где-то вдалеке помойных чаек, и дышать, дышать, дышать. вдыхать воздух полные лёгкие, слышать стук сердца об грудную клетку, как птенец бьется клювом об скорлупу, как мыши прогрызают обои в старом доме. изжить всего себя, снять бинты с запястий, подвигать пальцами без острой боли, никогда в жизни не притрагиваться к лезвиям, ножницам, кухонным ножам, никогда не запирать дверь на щеколду, не плакать в подушку от бессилия и страха, никогда не смотреть в глаза, чтобы не видеть разочарования. джисон пьёт и чай, и кофе, ест бутерброды и с мёдом, и с сыром, любит и читать, и наблюдать, любит и участвовать, и слушать. джисон любит, а его? тёплая ладонь на щеке; большим пальцем стирает слезинку. взгляд джехена заботливый, обеспокоенный, а джисон и не заметил, как позволил себе эту наивную эмоцию. театр абсурда. занавес. — я буду рядом, — шепчет; в глаза. и джисону хочется поверить, хочется сегодня и хочется завтра. и верит.