Холод

Волосы, блеклые, как лунный свет тёмным днём, касались снега. Сливающиеся с ним концы растворялись в пространстве. Это была маленькая, единственная часть Акутагавы, которая дышала и могла насладиться снегом, спрятаться в нём. Весь он, всё остальное, не такое значительное, но чёрное, слишком чёрное, дрожало. Кощунственно тихие, угрюмые плечи, облачённые в путающий чернью плащ. Если бы он весь, полностью, от кончиков волос до глаз был белым, Дазай не смог бы его видеть. Такие, как Дазай, кутаются в белое, чтобы не видеть себя, и марают других, чтобы наблюдать за ними. Рюноске оставалась ничтожная частица невидимости, скользящая по фосфенам кошачьих глаз. Он не любил зеркала. Он себя в них не видел. Его отражение расплылось в боваризма между чёрным и белым, грязным и… А было так далеко. Дазай улыбается. Акутагава хочет вцепиться когтями в эту улыбку, разодрать ими душу в неистовых, отчаянных попытках найти свет, найти что-то настоящее. Он, единственный кот среди собак, чёрный, с белыми глазами. Царапать душу — всё, что он может, убивая себя непостижимостью, грозно рыча или неистово крича. Ещё котёнком холод забинтованных рук не позволял ему потерять белый. Котов можно брать на руки. Коты — не люди, не друзья, никто. Они другие, за гранью важности, и потому ближе всех. Дазай нашёл этого кота в грязи с маленькими белыми глазами, сохранил грязь, заставил её впитаться, въесться в кожу, пропитать душу, и не позволял почернеть глазам. Снег проникал всё глубже. Руки, не белые, не чёрные (а так можно?) царапали теперь тонущую, непробиваемую белизну холода, за которой прятался смысл всего, что жило и умирало, чувствовало и являлось в Акутагаве. Он упал. Прямо туда, на снег, на белый, как облако, и потерял себя, смешавшись с ним чистотой.