Дом восходящего солнца

Поклон подчинённого. Вдох-выдох. Стук. Сиплый, тихий ответ. Скрип двери. Самому склониться, замечая поблёскивание стекла. Задушить в себе возмущение и волнение. Подождать, пока выйдет шиноби, оставив бутылку. По сформированной с детства привычке быстро отчеканить: — Ханзо-сама, как Вы и приказали, матушка с Дейчи отъехали в провинцию Акита, Ханако-химэ с Кацу — в провинцию Тиба. — Хорошо, — мужчина сглотнул, — бунт был успешно подавлен, но дворняги покажут ещё свои зубы — В нём участвовало не так много простолюдинов… Ханзо устало вздохнул, ожидая, пока Кин наполнит рюмку. — Ханзо-сама, Вы уверены в том, что мы должны расположиться… — Уверен, Кин, — отрезал Саламандр, — Если враг нападёт, то вы сможете узнать об этом и бежать, — взяв рюмку, сразу же сделал большой глоток, держа её подрагивающими руками. — Бежать? — неверяще переспросил юноша, — мы, конечно, не так сильны, как Вы отец, но также можем оказать достойное сопротивление врагу, кем бы он ни был. — Налей мне ещё. — Что? Ханзо протянул уже пустую рюмку. — Отец, это до добра не доведёт, — юноша нахмурился. — Ещё. Налей, — прорычал Саламандр. Кин, поклонившись, вновь заполнил сосуд до краёв. Его уже давно мучил вопрос — насколько силён их враг, что сам Ханзо — его великий отец, бесстрашный воин — боится, отсылая всех родственников по самым дальним углам страны? Отец не отвечал, говорил лишь о повстанцах с провинции Аомори, в которой располагались лишь маленькие деревушки. Потом, уже от шиноби, подавлявших одно из восстаний, до него дошли слухи о неком Пейне. Пейн действительно был силён: по словам тех же ниндзя — Кин честно подслушал — разбил три специально подготовленных отряда вблизи границ провинции. Это, конечно, дало им сведения о его дислокации, но и последующие нападения легко отражались. Но Ханзо справился с легендарной тройкой. И не такое переживали. Слухи о том, что тот развесил тела убитых с табличками на шеях, исписаными именами их родственников и членов семьи, подтвердились позже. Возможно, отца пугала не сила повстанца, а именно… Кин зажмурился. Дьявольская беспощадность. Недовольные положением страны и раньше были, но ни о каких «спасителях» не трубили во всё горло. Но, казалось, длань Пейна дотянулась и до Амегакуре: во время бунта все рабочие только о нём и говорили. — Послушай меня — Да, Ханзо-сама? — Я, как глава клана, обязан заботиться о сохранности его членов, — Ханзо выдохнул, положив рюмку, — я не могу допустить смерти кого-либо из членов моей семьи, а уж тем более, — мужчина отвёл взгляд в сторону и еле слышно проговорил, — всех её членов. — Я понимаю, Ханзо-сама. Мои приоритеты аналогичны. — Хорошо, — Ханзо одобрительно протянул, — я горжусь тобой. Немного помолчав, Саламандр добавил, горько усмехнувшись: — Знаешь, нам повезло, что наши враги не используют яд. Рюмка Кина, до этого нетронутая, наполненная саке наполовину, мигом была опустошена — мысли об отравителе пугали. Погибать, корчась от боли, блюя или не ощущая совсем своего тела. Не имея возможности дать отпор, не имея возможности хотя бы попрощаться с близкими достойно, держа в руках оружие, а не дрожащими пальцами царапать деревянный пол. Его отец тоже использовал яд. Но никогда, никогда он не травил противников подло — добавляя в еду или напиток отраву, пропитывая одежду ей…способов много. Ханзо Саламандр — достойный шиноби. Он стремился в ближний бой, сражаясь кусаригамой и, когда выдавалась возможность, выдыхал клубы ядовитого дыма, только в крайних случаях призывая Ибусе — верного боевого товарища, символ их клана и когда-то самой — Амегакуре. — Отец, — прервал свои не самые радужные мысли Кин, — а от той куноичи есть вести? — Нет, — мужчина отмахнулся. — Она предала нас? — Это вряд ли, — Ханзо покачал головой, — её сестра у нас в заложниках. Да и она сама не хотела там оставаться. Но её… Мужчина снова отпил саке, нервно потирая рукоять кусаригамы. С оружием Саламандр не расставался ни на минуту, точил её каждые полчаса — иногда промежуток был больше — вопреки тому, что одно из лезвий было сломано. Кину казалось, что отец так любовно и бережно хранит её из-за блеска металла, навевающего приятные воспоминания и бесчисленных боях, обычно оканчивающихся его победой. — Я не думаю, — начал неуверенно юноша, пытаясь собраться с мыслями, — что её могли убить, Ханзо-сама. Быть может, её обнаружили и ей пришлось бежать? — Я не знаю, Кин, — Ханзо раздражённо фыркнул, — я не знаю. От другого нашего информатора тоже нет сведений…подлей ещё. — От него в целом редко поступала информация, — пожал плечами наследник. Кивнув, мужчина вновь приложился к сосуду. Алкоголь немного успокаивал, но он отчётливо чувствовал, как по спине течёт холодный пот, видел, как дрожат руки, как сыновья смотрят на него — непонимающе, с тлеющими угольками страха в глазах. Или это было отражение его собственных? Он не понимал и оттого — редко с ними да и вообще с кем-либо общался, сидя в окружении стражников, которые сменяли друг друга каждые пять часов — по его же приказу. Лично выбрав самых достойных и сильных, он со злостью замечал лишние движения и звуки, на которые тут же реагировал агрессией, пытаясь отогнать постепенно — на самом деле почти мгновенно— налипающий страх. Шиноби кланялись, извиняясь, а потом сидели тихо, как притаившийся убийца. Звонкая тарабань дождя, с тех пор как он себя помнил, стала частью тишины. Не изменилось это и сейчас, но Ханзо, нервно проводя по маске, прислушивался — эта адская песня скрывала чужие шаги, скрежет вытаскиваемого из ножен или разгрузочной сумки оружия. И он прислушивался к каждому шороху, как мышь, ожидающая нападения кота, ощущая, как одежда прилипает к телу и сердце стучит всё быстрее, стоит только скрипнуть половице, или пробежаться незнакомым контурам тени по стене. Он всматривался и видел только то, как подрагивает от разгулявшегося ветра пламя факела. Думал: через какое из окон проникли в его убежище? Успокаивал тревогу логичным доводом: это его шиноби патрулируют территорию. И алкоголем, разумеется. Саке — давний враг и новый почти такой же близкий товарищ как старая кусаригама. Потом приходила нестерпимая боль осознания: даже среди избранных им самим шиноби могли быть недоброжелатели. Как для него, так и для его семьи и клана. И Ханзо пристально следил за каждым из них, убирая осторожно рюмку с саке, убеждённый в том, что ему враги непременно выбрали самый лучший алкоголь, поражаясь своей наивности. Сердце в груди бешено билось, а столь ничтожная дрожь в руках усиливалась. Дышать тоже становилось труднее, и иногда он думал — лучше задохнуться, прямо здесь, в своих покоях, только бы прекратить эту адскую муку. Снова перехватывал рукоять кусаригамы покрепче, считая, что умереть от удушья было бы хорошо с оружием в руках. Бросая очередной грозный, внушающий страх и уважение взгляд, приходил в себя, отбрасывал гнусные, позорные даже для генина мысли. Но тревога и страх, похожие на огромного плотоядного червя продолжали растворять нутро — Ханзо снова осушал бутыль с напитком. Пробовал думать о том, как ещё себя обезопасить — приближал к башне беспризорников, в надежде на то, что те остановят беснующуюся челядь — но все мысли обрывал обездвиживающий страх, ужас томительного и мучительного ожидания грядущего. Бросал всё — шёл спать. Ложился в кровать — тоже с кусаригамой — прикрывал глаза и тут же вскакивал. Дышал глубоко и размеренно, в попытках не терять вида перед слугами — об успокоении уже и не мечтал. Вновь — знакомая уже бутылка, знакомый вкус. Сколько надо чтобы заснуть — не считал. Просто пил. А наутро наблюдал за рассветом. Подолгу рассматривал еле пробивающиеся сквозь тучи лучи солнца. Сжимал вновь нервно подрагивающими пальцами кусаригаму, вглядывался, не отводя взгляда, в небеса над Ао, дабы снова обрести умение встречать опасность лицом к лицу. Не теряться, не отступать — самому нестись в бой без страха и сомнений. Защищать клан и свой народ, как это было раньше, в приятных и дорогих сердцу воспоминаниях, будивших в нём когда-то ещё большее желание сокрушать врагов и идти с миром к тем, кто этот мир готов был принять. Осекался, шумно выдыхая в маску. Круто разворачивался, спешно, стараясь держаться как должно ему по статусу, уходил, припоминая что-то титаническое, испускающее такую чудовищную в своей необъятной мощи и необъяснимости ауру, скрывающееся где-то там, за чёрными тучами, да пусть никогда не светит от туда солнце — Ханзо не хочет знать, видеть, что за ними скрывается. Чертовщина. И снова старая добрая рюмка с саке — для профилактики. Считал ступеньки на лестнице, прикидывая, сколько времени потребуется на побег. Сбивался. Считал снова — каждая секунда была важна. Напивался — снова считал: мог ведь быть пьяным. Иной раз, в подпитии, подумывал — можно было бы и в крестьянскую одежду вырядиться. И сыновьям приказать сделать тоже самое — лишних возражений, он уверен, не услышит. А потом — бежать, бежать, бежать, куда угодно, главное — выжить. Скрыться, начать жить как обычные крестьяне, позабыв легендарное прошлое и уже растворяющуюся в страхе доблесть. Как обычная, ничем ни примечательная семья, никем ни упоминаемая, никому не нужная. Или делать видимость такой обыденности и заурядности: Ханзо Саламандр не играл в любовь, ему — прошедшему бесчисленное количество боёв, такая серая жизнь претила — по крайней мере, так он считал ранее. Ханзо Саламандр занимался войной, он вырос в ней и любил — её. А потому — вновь отчаянно отбрасывал, скидывал с себя пелену уничтожающего постепенно личность, непристойного для него — Ханзо, страха. Мерзопакостного, как слякоть после проливных дождей. Но он всё равно преследовал Саламандра, судорожно дрожащими руками — кажется, дрожь останется в его пальцах и после смерти — черкающего письма Данзо, рассчитывая хоть на какую-нибудь военную поддержку, обещая помощь тому — авторитет при Ханзо всё-таки остался, его имя все ещё громко звенело по всему миру, отдавая страхом произносящих его. Письма без ответа и угасающая надежда на непонятно что. Обстановку накалял ещё и паскудный клан Фума. Благо, что сразу взял под охрану, загнал в стойла, обеспечив надёжными сторожевыми псами. Понимал — у него просто нет средств, чтобы расплатиться с ними. — Ханзо-сама, — Кин, душа в себе неуверенность: отец её терпеть не мог, спросил, — быть может, следует расставить по углам башен нашего клана бочки с порохом? Ханзо, повертев рюмку в руках, наблюдая за переливами тёплого света в ней, уставился на сына. — Хорошая идея, — кивнул он, отмечая невольно схожесть Кина с собой, — подорвём крыс. Юноша вздрогнул, внезапно осознав. — Ханзо-сама, в таком случае нам нужно будет разогнать сирот. — Зелёный, — Ханзо цокнул, прерывая триаду сына, — кто успеет — убежит и без нашей помощи, если завидят этих дворняг, остальное — дело не наше. Многие из них всё равно помрут от голода, тьма таких. А выжившие, — он усмехнулся, — ещё спасибо тебе скажут, за то, что им больше помоев достанется.

***

«Матушка, Отец, дайте мне сил не злиться ни на кого…» Ложка тихо, но мерно брякала, раздражая слух. Витал слабый запах супа на рыбном бульоне да варенного картофеля. Много народу — вот и приходится разрываться между блюдами, готовя на всех. С супом обычно приходилось возиться, варя его на медленном огне и накрывая крышкой, приотодвигая её иногда и оставляя узкую щёлочку — уж что-что, а призывные клубы пара им не нужны. — Кьюске… Увлечённый кашеварством, шиноби не откликнулся, не развернулся, продолжая пристально следить за пламенем. — Кьюске, — чуть повысив голос, позвал Пейн. — А? — не поняв сначала, Кьюске резко повернулся, — а, это ты, Пейн. Прости, — разведя руками, проговорил, — тут вода кипит, да и… льёт как из ведра. Нихрена не слышно. — Да, дождь сегодня действительно силён… — смотря на завесу дождя, задумчиво протянул Пейн, присаживаясь рядом на слегка прогретый огнём камень, — остальные ещё не явились? — Не-а, ты ж их знаешь. Медленные, как улитки, — беззлобно проговорил Кьюске, сдержанно улыбаясь, — Почему ты меня не отправил? Кьюске в организации занимал почётное место разведчика, быстрого, пусть и не совсем ловкого. Способность скрывать свою чакру — еще более полезная возможность этого шиноби. «Матушка, Отец, дайте мне сил не обижать тех, кто слабее…» Пейн, продолжая всматриваться вдаль, ища глазами союзников, отрицательно помотал головой. — Ты не единственный разведчик, а из-за усталости твоя эффективность снизилась. Есть… большие риски, — устало выдохнув, Нагато помешал суп. — Ты хотя бы это на мне оставь, — юноша по-дружески толкнул плечом сидящего рядом, — лидер. И я не настолько устал. Обижаешь, Пейн-сан. Нагато кивнул, переключая своё внимание на костёр. Тихий треск сгорающей ветоши и капель ливня, контраст лёгкого холода и тепла, распространяющегося от кострища, успокаивали. Витые всполохи пламени отражались в бледно-сиреневом риннегане, круги которого стали немного уже. Пейн завороженно смотрел на оранжево-жёлтые искры. Напряжённый, скованный некогда, созерцая лижущие дно кастрюльки языки огня, кажется, расслабился — Кьюске, тесно общавшийся с обоими лидерами, научился это понимать по изменению позы, по тому как с мышц слетел, словно и не было его, тонус. Не сведённые домиком брови, а умиротворённое, без привычного оттенка печали и хмури лицо — большая редкость, как и простые разговоры ни о чём. Впрочем, последнее — непозволительная роскошь для всех в такой… «жизнеутверждающей» ситуации. Некоторые темы, разумеется, были под строгим запретом для всех, кроме, наверное, Конан. Например, вопрос о союзе с неким человеком в маске. И хорошо, что Нагато на ненужные вопросы отвечал игнорированием. Яхико, конечно, рассказывал приближенным о нём, как мантру повторяя: «Не давайте ему приближаться к Нагато.» — А где Конан? — решил нарушить молчание Кьюске. — Ведёт учёт наших пожитков вместе с Джуном и Котонэ. — Ну, — усмехнулся Кьюске, поднося ложку ко рту — не так уж их и много. О! Пейн перевёл на него взгляд. — Готово? — Угу, — ответил Кьюске, жуя варенную морковь и попивая бульон, — будешь? А я позову других… — Нет, — Нагато поднял кисть, резко отвечая, — я не голоден. Ты ешь, а я сам всех приведу, — поправляя плащ, он встал, напоследок бросив взгляд на кострище. — Как хочешь, мне больше достанется. — Кьюске, — вдруг остановился Нагато, — я хотел сказать… — Иди-иди, — проговорил Кьюске, тыкая ножом картофель, — потом поговорим, а обед — по расписанию. Кьюске улыбнулся. Натянуто — Нагато знал. Улыбаться тут было нечему. «Матушка, Отец, дайте мне сил искоренить ненависть…» — Хорошо… — тихо выдохнул Пейн, всматриваясь в лицо друга. Борешься, накатывает, ревёшь, отпускает ненадолго. Эту последовательность он тоже знал даже слишком хорошо. А затем, чеканно шагая, вышел из небольшого грота с противоположной стороны. Изумрудно-зелёные растения, по листьям которых били крупные капли дождя, приятные взгляду. Практически полная тишина — только звук разливающегося варева, звон посуды да переговоры Конан и Джуна слышатся поодаль. Обстановка гасила удушающую тревогу. Лишь немного, но всё же — стало легче. Иногда Нагато казалось, что он каким-то особым образом связан с природой. В местах, наполненных зеленью, трелью птиц и норами, оставленными барсуками, он чувствовал умиротворение. Что-то просвистело в воздухе позади. Нагато резко обернулся. «Ками-сама, будь милостив к рабу своему и дай сил не ненавидеть…» Крупные капли медленно пролетая, разбиваясь о лезвие куная, рассекающего их. «…не быть несправедливым к тем, кто слабее…» Запахло порохом. Кунай упёрся лезвием в свод грота. «…не быть жестоким к тем, кто оступился» Ослепляющая вспышка. Нагато вскочил, распахнув глаза. Стоило только на секунду закрыть их и… Огонь в камине внезапно потух от, казалось, несуществующего порыва. Стёкла в окнах трещали, сдерживая напор клокочущего ветра, отражая в себе блеск вспыхивающих молний. Первая мысль — позвать Конан. Он, сосредотачиваясь, искал её, аккуратно ощупывая чакру каждого из тех, кого считал своим. После постоянных тренировок в мешанине чувств, которых было слишком много, он научился различать, отбрасывая всё ненужное в сторону. Каждое разумное существо испускает волны чакры, проходящие по спинному мозгу и восходящие из головного, усиливающиеся при медитации и активных мыслительных процессах. Нашёл. Касаясь похожими на щупальца спрута волнами чакры он пытался соединить их с еë, чувствуя беспокойство подруги. Они подрагивали, извивались, то поднимались ввысь, то падали вниз, вопреки всем его попыткам успокоиться, сконцентрироваться на настоящем, забыв хотя бы на это мгновение былое. Разве можно?.. Нагато всхлипнул, оставив попытки связаться с Конан. Так или иначе, она, вероятно, уловила его попытки. И не подвела его: прибежала, запыхавшаяся, так, словно он вот-вот сгинет, не оставив ей никого и ничего, кроме проблем. Округлив глаза удивлённо, быстро окинула взглядом комнатушку, гордо именуемую кабинетом лидера, во имя сохранения какого-никакого авторитета, хотя в сущности это и не были нужно, по крайней мере — для членов организации, от которой осталось всего ничего. Во тьме вырисовывалась перевёрнутая тумба, сломанный стул, да глубокая трещина в стене — это Конан определила по теням. Подбежала к нему, замечая в длинных волосах щепки, взяла нежно за лицо, всматриваясь без страха, но с волнением в риннеган. — Нагато, что произошло? Ты звал меня? Парень сдержанно кивнул, тихо и сбивчиво промолвил: — Приведи Иоши. Дайбутсу я приведу сам. Девушка прикрыла глаза, и, поморщившись, кивнула. Развернулась, почти побежала к бывшей соратнице, зная, что другого бывшего соратника сейчас на колени к лидеру ведёт гигантский, коричнево-красный пëс, совсем не похожий на маленького, исхудалого, но дружелюбного Чиби. Но именно так называл его порой сам Нагато, в особенности — когда тот играючи трепал толстый и прочный канат. Их новое убежище — сплошь и рядом сырость да грязь, с плесенью всех сортов — Конан в этом, в отличие от Горо, не разбиралась — отдавало запахом гнили и этой самой сырости. Не приятной, как после дождя пахнет трава, а вызывающей рвотные позывы и желание поскорее убежать. Им не привыкать, конечно, но всегда хочется лучшего — по крайней мере именно так ей казалось, до тех пор пока она не привыкла и разучилась жить без уже родного запаха и вида. Но она точно знала: каждому из тех, кто был вырван войной из дома, хотелось иметь что-то безгранично своë. Неважно — какое. Главное — своë. Свой уголок, в котором можно создать иллюзию защищённости и своей безграничной власти в четырёх стенах. Хотя, архитектура в самой Амегакуре отличалась — там, ещё во времена Третьей мировой, она видела высокие башни, без углов. Наверное, так проще. Привычней: их страна почти со всех сторон окружена высокими горами, и жаль, что даже они их не спасли. Эхом раздался громкий лай — Конан вздрогнула — это Чиби вëл Дайбутсу к Нагато, толкая его, наверное, влажным носом в спину. Девушка подметила — толкал осторожно, поторапливая скорее, чем желая навредить, выместить ненависть хозяина, которую он разделял полностью. Дайбутсу не сопротивлялся. За всё время, проведённое под тщательным надзором пса, сбежать не пытался и не говорил о причинах предательства. Вспомнилось, как сама до этого силилась спасти Иоши — наивную, добрую девчушку, как она думала, задыхаясь в непозволительной в их положении истерике. А потом, как узнала от Нагато все подробности — мчалась за ней, ведомая самими небесами, подвластными воле Пейна. Больно не было сейчас. Больно было когда поняла, почти собственными глазами увидела, какими могут быть люди. Хотелось тогда побежать к Нагато, уткнуться ему в шею, расплакаться вместе, сжимая друг друга в объятиях. Как было давно, тогда, в детстве. Сколько лет с тех пор прошло? Пять от силы. Цокот от невысоких каблуков участился — Конан зашагала быстрее, вопреки боли в ногах — однозначно следует наведаться к Исаму. Или — попросить Нагато осмотреть их, помазать тем, чем мазал он. Третья, вторая ступень. Нужно хорошенько их вымыть. Прибраться наконец-то. Звон ключей, похожий на перезвон храмовых колоколов, бледная, мозолистая кисть крепко обхватывает стальные прутья. Иоши, закованная в цепи, с металлическими перекладинами меж пальцев — чтобы невозможно было сложить печати. И дня не прошло, а ноги и руки девочки уже расцвели синью. Она и сама — удивительно белая, как лист бумаги, дрожащая, как листья осеннего клёна на ветру. Конан невольно улыбнулась. Иоши, не приспособленная совсем к такой жизни, видимо, не знала, что такое настоящий голод. Вспомнила себя, лет в девять, выпрашивающую милостыню и подворовывающую. Что-то заскрипело где-то там, внутри. Хотела, придя к ней, строго и без сомнений сказать: «Вставай…». Видя спутанные клоки рыжеватых в свете факела волос, вспомнила Яхико, настойчиво вбивающегося в сознание каждый день, что отпущен ей, говорящего только так, как умел он: твёрдо и мягко вместе с этим: «Не нужно, Конан!». С каждым прожитым часом Яхико появлялся на всë меньший отрезок времени, а его голос превращался в жалкие отголоски, и на его место приходили они. Их голос. Его. Листы бумаги плотно обхватили тонкое девичье тело, поднимая его вверх над грязным, замшелым полом. Иоши смотрела на неё со страхом, танцующем вместе с пламенем в зелёной радужке глаз. Барахталась, как рыба, выброшенная немилостивой к ней стихией на земь. Но в конце-концов успокоилась, услышав тихое: «Я не причиню тебе боли…». Не добрую Конан ей стоило бояться. В мыслях её длинными прядями вспыхнули кроваво-красные волосы. На втором этаже, сокрытая от чужих глаз — багряная корона её смерти. Как он узнал? Уже неважно. Была благодарна в каком-то, как ей казалось, искажëнном смысле Конан: сама и двух шагов сделать не смогла бы, а так — её почти несут на смерть. Последняя почесть обречëнному на смерть… нет, мëртвому. Как он умертвит? Иоши сглотнула ком в горле, всхлипывая. Вспомнила ту технику, когда тебя превращают в уродливый комок пульсирующей, неспособной ни на что плоти, полностью подвластной лишь одному существу, способному пожрать, поглотить тебя, как кусок склизкой рыбы. Белая бумага пропиталась кое-где кровью и грязью, и будто второе дыхание открылось, силы пришли к телу, что недавно не могло самостоятельно встать. Наверное, кровь, падающая с жирного и скользкого шматка мяса, также промочит пол, а потом, ставший внезапно до невозможности чистоплотным, красноволосый дьявол сотрёт её заботливо перекисью и спиртом. Красноволосый дьявол… Образ того Нагато — доброго, заботливого, нашедшего еë тогда с щенками, порой даже слишком тихого, никогда не выходил из головы, всегда был рядом. Они не часто говорили, в основном только и делали, что возились с собаками. А потом Иоши прошибло — она его не знает, и о нём тоже совершенно ничего не знает и не знала никогда. И тогда появился он — красноволосый дьявол, агонизирующий, отчего становилось непомерно жаль его: сломленного, несчастного, пусть и с перепончатыми крыльями, хвостом и кровавой короной на голове. Всё быстро изменилось… Страшно-больно, страшно-больно. Голодно-страшно-больно. Она никогда не видела столько трупов. Страх, страх, страх… Собственная жизнь в обмен на жизнь дьявола, с надеждой на будущее в услужении у самого Ханзо? Она не долго думала. Дайбутсу, как ей казалось, тоже, и оттого становилось легче. В темнице об этом думать было легче. Сейчас же — мысли перескакивали с одной на другую, мечась, как пойманная в силки птичка. Щелчок. Она никогда не видела, как людей, подобно птицам, ловят в силки, в основании которых — взрывные печати. После войны — лицезрела во всей красе. Скрип двери. Пахло спиртом и ещё чем-то вроде хлорки. Бумага отпустила её, и она неуклюже встала на истерзанные ноги, сквозь кожу которых потихоньку просачивалась кровь. Дайбутсу сидел рядом, безучастный, смотрящий прямо в спину Пейну. Тот, постукивая медленно по тумбе с оторванной дверцей, стоял в пол-оборота, разглядывая почти чёрные тучи. В камине потрескивали дрова, и их запах заглушал собой режущий аромат спирта. Девушка невольно сама подняла глаза, желая рассмотреть небеса. Ей казалось, до того, как её вывели наружу, что там, на улицах бушует буря. Ни бури, ни привычного, сильного дождя — только маленькие совсем капельки оставались на вычищенном стекле. Мерное постукивание внезапно прекратилось. — Полагаю, мы можем начать нашу беседу касательно… — Пейн смерил взглядом — словно ведром холодной воды окатил, — вашей примативности. Джун, будь добр, выйди. — Конечно. — Мне тоже? — Конан, стоявшая в углу, внимательно смотрела на Дайбутсу, готовая в любой момент защищать и защищаться. Нагато потëр пальцем подбородок, глядя на Иоши. — Нет, ты нужна мне здесь. — Если ты… собрался нас убить — убивай, — хрипло, еле слышно произнёс Дайбутсу, стоя на коленях. Он пробыл в кандалах много дольше девушки. Его ноги, уже потерявшие привычный человеку облик, сплошь синие, со вздутыми венами и красными, неровными линиями, проходящими по границам стальных браслетов. Держался на одном чëрством хлебе и воде. — Конан, запри дверь, — кивнул подруге Пейн, не обращая внимания на Дайбутсу, — следи, чтобы никто не подслушивал. Звон проворачивающихся в скважине ключа — как смертный приговор прозвучал. Грудь Пейна вздымалась часто. — Итак, — сложив руки на крестом, он подошёл ближе к пленникам, — теперь ты. Изволь сказать мне, Дайбутсу, в чëм же причина твоего предательства? Только не лги, с меня этого достаточно. Я в любом случае… узнаю правду, — перешëл на шёпот Нагато. Дыхание стоящего на коленях — сорванное, сиплое. На лице проступил пот, в каплях которого играл тёплый свет огня из камина. Во впалых, бледных щеках залегали тени. Сжатые плотно челюсти, прикушенные шелушащиеся губы, тонкую кожицу которых — распространëнная привычка — он ел в приступах голода. Иоши перевела взгляд на Дайбутсу. Шея сама подрагивала, и, кажется, соратник страдал от того же — сам дрожал, взмок весь так, что потом, вероятно, на всю обитель лидера разило. Продолжал впиваться глазами, выпученными, дикими, в риннеган, вздëрнув голову. Молчал, изредка шумно и резко выдыхая. Нагато вытащил из-под верхней губы плотно скатанный тëмно-зеленый шарик, отложил его на глиняное блюдце, в котором покоились ещё два таких же. Еле приподнялись уголки губ. — Жаль, что эта верность — не подарок мне. Но и она тебе чести… — Ты чудовище… — просипел Дайбутсу. — Что? — Пейн подошëл ещё ближе, бросая тень на двоих, что осмелились идти против него. — Ты не контролируешь себя, — сплюнул кровь Дайбутсу, — свою силу. Ты… убил Котонэ. — Ты знаешь, — отшатнулся Пейн, тряхнув длинными волосами, — эта была случайность. Я… этого не хотел, — Нагато, казалось, задышал ещё чаще, широко раскрывая глаза. — Ты не контролируешь себя, — повторил мужчина, прикрывая глаза. — Дайбутсу, — Пейн вновь подошëл, склонился над шиноби, — Дайбутсу, если причина только в этом, — встав на одно колено, прошептал он дрожащими губами, — я ведь всего лишь защищал вас, — Нагато обхватил бережно лицо Дайбутсу, попутно стирая кровь с него, — защищал, понимаешь, верно, — вскинув брови, Пейн кивал, крепче сжимая лицо в руках, — я уже контролирую это, видишь? Я могу справиться с собой, всё хорошо, понимаешь? Всё хорошо, видишь? — сбивчивым шëпотом говорил Нагато, проводя по бровям еле сидящего Дайбутсу, — если дело только в этом, — выдохнул он, уже, кажется, собравшись, — я прощу. Я всë прощу. Только скажи… — снова проведя по щеке подчинённого, он всмотрелся тому в глаза, — только скажи, Дайбутсу. — Я думаю, — тихо совсем промолвил Дайбутсу, — это ты убил Яхико. Некому больше. — Что? — Нагато отпрянул от Дайбутсу, как от раскалённой кочерги, — что ты только что сказал? — неверяще, шокировано смотря, он сжал ткань хламиды. Громыхнуло вдалеке, а Пейн, пошатнувшись, застыл на месте с приоткрытым ртом, дыша через него сбивчиво и отрывисто. Скрежетнуло — из-под широкого рукава плаща выскользнул чëрный кокушин, сверкнув холодом в слабом свете кострища. Послышался, словно в другой реальности, треск дерева — Нагато с силой воткнул кол в половицу. Сжимая его крепко двумя руками, опëрся на него, пытаясь дышать чаще и глубже, закрыл глаза. «Ты, красноволосый, убей этим Яхико…» — Нагато, — подбегая, сказала Конан, — Нагато, давай закончим. — Так вот значит как… — Нагато, хватит, — девушка попыталась приобнять Пейна, но тот оттолкнув её, прикрикнул, смотря на неё дикими глазами. Казалось — риннеган пульсировал, наливаясь кровью и яростью. В голове раздался дикий, истошный вопль «Яхико!» — Прочь! Отойди от меня Конан… прошу, — молвил он, встав в полный рост, говоря уже спокойнее, — отойди. Прикрыв рот рукой, упёрся головой в стену. Огонь-огонь-огонь. Больно. Ноги болезненно зудели, хотелось расчесать их до крови, до мяса, до костей, лишь бы избавить себя от боли. Спина предательски заныла. Что-то больно и резко впилось в неё. «Яхико!» Снова подкатила тошнота. Запахло горелым мясом. — Не подходи, просто не подходи, Конан, — вскинув руку, с трудом промолвил Пейн еле слышно. Конан, замерев, встала в уже выученно-вымученную позу, сложив руки за спиной. Нагато мотнул головой слегка, словно приходя в себя. — Да, — протянул он, — я, — Пейн, вскинув руки, улыбнулся, — я убил. Некому больше, ты прав, Дайбутсу. Прав-прав, — закивал Пейн, втягивая куройбо в предплечье, отчего раздался мерзкий скрежет, — не защитил, не уберëг, но… такого больше не будет, поверь. Вы, — он вновь подошëл к мужчине, хватая того за подбородок, — вы теперь все будете со мной и никто, слышишь, — взяв того за грудки, Нагато встряхнул его, — никто вас не тронет больше. И ты, Иоши, — отпустив шиноби, Пейн провёл ласково по каштановым волосам большой кистью, — ты тоже будешь со мной. Нагато, упав на колени, подполз к девочке, обхватывая её узкие плечи и приобнимая. — Маленькая ещё совсем, глупенькая, несмышлëнная, да? — проговорил он, отстранившись, — послушала невесть кого, а теперь, — Нагато коротко поцеловал девушку в лоб, — страдаешь. Иоши, рыдая, сбивчиво говорила что-то, кричала, умоляя простить. — Испугалась меня? Меня не нужно бояться, Иоши, не нужно. Резко вскочив, Пейн, строго посмотрев на Конан, печально промолвил: — Я рад, Дайбутсу, что ты нашёл в себе силу для того, чтобы поведать мне истину. Я правда рад. И мне искренне жаль, что твой язык был верен не мне. Конан, — обратился он девушке, — принеси мне ножницы… те, что из прачечной. — Что? — не своим голосом спросила Конан, не понимая, к чему ведёт друг. — Ножницы, Конан, из прачечной. Неси, быстро, — холодно оглядев подругу, Нагато снова засунул один из шариков под губу. Девушка выскочила из апартаментов, покраснев и едва ли не падая. Как только дверь с громким хлопком закрылась, Пейн, осев на пол, откинул голову на тумбу. Безучастно выдал: — Знаешь, что это Иоши? Девочка, уже лёжа на полу, прикрывала глаза руками. — Иоши, знаешь или нет? Куноичи сжала тонкими пальцами сморщившуюся кожу лба, оставляя на ней тонкие, едва заметные царапины. От взора риннегана ничто не укроется. — Как невежливо, — хмыкнув, оглядел Нагато предателей, — это табак, Иоши. С содой. Ты помнишь, я раньше курил иногда. Помогало сконцентрироваться и успокоиться. А сейчас, — Нагато, развёл руками, — бумаги хорошей нет. Не во что крутить табак. А палëнные газеты — что тряпки половые курить. Соды всегда достаточно. Немного помолчав, он добавил: — Но так лучше, я думаю. Лучше расслабляет, успокаивает. Это… — смотря уже в потолок, Нагато обхватил колени, — не знаю как работает. Впрок не возьму. Труп ведь. Но я потом этим займусь, — кивнул он сам себе, — как только убьëм Ханзо. Сейчас из-за вас столько проблем. Знаете, Иоши, Дайбутсу, — Пейн усмехнулся, — каждый раз, закрывая глаза… я вижу их. Вижу всех. Каждого. И мать с отцом тоже вижу. Соседку даже вижу, — оторвав глаза от деревянного настила, Пейн уставился на двух, лежащих почти подле его ног, — она меня часто к храму водила, там меня отмаливала, в воду ледяную окунала, глиной обмазывала глаза. А я хотел к матери. Ненавижу храмы, — выдохнул Нагато, — у меня от звона колоколов мигрени. И виню себя за это. Когда с вами ходил молиться — особенно. Меня потом посещали тяжкие мысли. Смотрел в небо, на тучи, иногда — на звëзды. И не понимал. Особенно… особенно когда вспоминал, как в детстве, ещё до того как встретил Яхико и Конан, лежал на холодной земле. И как забрали в… — Нагато скрипнул зубами. Помолчав, продолжил: А потом, уже когда мы втроём спали, повзрослев, думал о том, скольким таким, как я, не посчастливилось выжить. Просто потому что эта саранча в форме, — Пейн провëл ногтями по половице, осталяя на ней следы и ломая себе ногти, слегка морщась от боли, — прошлась по нашей земле. Полагаю, боги уж очень заняты делами чрезмерно важными, и простыми смертными непонимаемыми. Дайбутсу лежал смирно, тяжело дыша с закрытыми глазами. Клялся когда-то душам отца и матери — никогда больше не будет голодать и жалко скулить от разъедающего нутро голода. — Я тоже голодный, — внезапно выдал Нагато, — но не буду. Вас — не буду. Вы же мои друзья. Почти семья. Брата отняли… я обязан ему жизнью и не только. Когда нам было лет по одиннадцать, мы по настоянию Сенсея пошли на рынок, дабы самим учиться деньгами распоряжаться, меня там, — Нингендо, шумно выдохнув, замолчал внезапно, — неважно. Остались сестра и вы. Я люблю вас. Всех люблю. А вы, — Нагато вскочил, — а вы со мной так. Но я же знаю, — вскинул он голову к небесам, — знаю, что беспокоитесь. За себя, за других, за меня. Кстати… я тут подумал, подержу тебя, Дайбутсу, на воде и овсе. Не надобно нам тратить хлеб, есть и так нечего, так ведь? Ты же переживаешь, верно? Развернувшись, Нагато принялся расхаживать по комнатушке, периодически останавливаясь и рассматривая огонь. — А потом, — тихо, но вместе с тем — воодушевлённо сказал он, — как умрёшь, скормлю собакам. Я их люблю, ты знаешь. И будем, — Нагато выдохнул, прикрыв глаза, — будем вместе всегда. Дверь скрипнула. — А вот и сестра пожаловала, — улыбнулся Нингендо, — клади ножницы на костровище. Сейчас, Иоши, — Пейн приблизился к девчушке, погладил по лицу, — во имя твоë исполнится серенада.