Аконит

За свою не такую уж долгую жизнь Мэри-Бет много раз видела, как люди убивают друг друга. Стреляют из пистолетов и винтовок, режут ножами, рубят топорами, душат. Но ей самой убивать пока не доводилось. Она не убийца — она карманница, аккуратная и ловкая, в любой банде такие на вес золота, ведь опустившихся головорезов пруд пруди, а таких, кто без лишнего шума способен приносить большую выгоду, ещё поискать надо. У неё бархатные ловкие пальцы, пригодные для того, чтобы вытянуть из кармана кошелёк или часы, а не для того, чтобы чистить и заряжать револьвер или точить нож. За неё всегда убивали другие. Сегодня у неё будет первый раз. И ей не понадобятся ни нож, ни револьвер. Уже рассвело, и полянку среди деревьев заливает розовый утренний свет. Пахнет росой, дымом угасающего костра. Кровью. Слышно, как перекликаются вороны — их крики звонко разносятся в утренней тишине. Но куда громче звучат крики человека. — Вы пожалеете! Мои друзья до вас доберутся! — орёт О’Дрисколл, привязанный к дереву. — Вот узнает Колм — вы все попляшете! Кровью умоетесь, зубы свои глотать будете! Он дёргается, пытается освободиться от верёвок, но не может пошевелить даже пальцем — только голова мотается в стороны. Несколько минут назад Мэри-Бет наблюдала, как Сэди затягивает узлы, ловко и быстро, и ей от одного вида стало ясно: О’Дрисколлу нипочём не выпутаться из них. Кажется, он и сам уже это понимает — в его выпученных глазах злоба постепенно сменяется ужасом. — Говоришь, доберутся? — спрашивает Сэди очень спокойно, так спокойно, будто бы не она совсем недавно кричала, вспарывая глотку одному из тех, что сейчас бесформенными грудами лежат в траве. — Хорошо. На всех вас хватит сил. Я не успокоюсь, пока вы все не сдохнете. Мэри-Бет рассеянно вертит в руках цветок аконита. Красивое растение: тёмные блестящие листья, кисть тяжёлых соцветий, лиловые с прожилками лепестки. Мэри-Бет привыкла, что смерть уродлива, грязна, отвратительна. Цветок в её руках — воплощение смерти. Но ещё он прекрасен и совершенен. — Не передумала? — спрашивает Сэди. Мэри-Бет качает головой. В голове у неё звучит тихий голос Чарльза: «Плохо, что он растёт так близко от лагеря. Дядя учил меня делать отравленные стрелы из него. Я однажды видел, как пчела пила его нектар, а потом упала на землю мёртвая. Держитесь подальше от этих цветов!» — Как действует яд? — спрашивает Сэди. — Тошнота, рвота, сильная боль в животе, — говорит Мэри-Бет очень спокойно, вспоминая то, что прочитала в засаленном справочнике из букинистической лавчонки в Сен-Дени. — Затем удушье. Через два часа его лицо почернеет и раздуется, а потом он умрёт. О’Дрисколл нервно дёргается и орёт куда-то в лес: — Помогите! Помогите!!! — Звонко орёт, — кивает Сэди в его сторону. — Может, язык ему отрезать? — Не надо, — качает головой Мэри-Бет. — Кирану никто не помог. И этому не помогут. Сэди не отвечает ей, только молча смотрит на то, как она рассеянно гладит нежные соцветия. Мэри-Бет знает, что она чувствует: неискупимая вина, неутолимая ярость. Эти же чувства терзают сейчас почти всю банду, висят над лагерем, как удушливый болотный смрад. Она сама чувствовала это в первые несколько дней после того, как встретилась взглядом с пустыми кровавыми глазницами мёртвого Кирана. Она с новой силой почувствовала это три часа назад, когда Сэди прискакала в лагерь и ринулась к костру, за которым Мэри-Бет сидела без сна. Как только запыхавшаяся Сэди сказала, что видела одного из О’Дрисколлов в соседнем лесу, Мэри-Бет сама не заметила, как оказалась в седле. Будь рядом Артур, он бы велел ей остаться в лагере, и Сэди тоже; сказал бы им, что месть — забава для дураков, и что это слишком опасно. Но Артура там не было — уехал по каким-то делам в Сен-Дени вместе с Датчем. И Мэри-Бет скакала через ночь следом за Сэди, а потом смотрела, как она быстро и жестоко расправляется с маленьким отрядом О’Дрисколлов. И тогда к ярости прибавился злобный восторг. Но прямо сейчас она не чувствует ни-че-го. Только прохладное, хищное любопытство, которое заставляет её подмечать все детали этого ясного утра: голубой дымок в прохладном воздухе, вишнёвая кровь на мёртвых лицах, выпавшие из кармана одного из трупов часы, которые всё ещё продолжают тикать. В конце концов, писательница должна быть наблюдательной. Когда-нибудь она обо всём этом напишет. Она вспоминает книги, которыми зачитывалась всю юность; вспоминает Екатерину Медичи, леди Винтер, Лукрецию Борджиа. Убийцы с чистыми руками и широкими улыбками. Теперь и она станет такой. В эти грубые времена, когда люди убивают друг друга грязно и вульгарно, иногда хочется чего-то более утончённого. Яд — это так необычно, так изящно. Никакого шума, никаких кровавых пятен и обломков костей. Но чтобы хорошо это описать, это надо увидеть. — Шлюхи, — выплёвывает О’Дрисколл. — Суки! Лучше режьте, твари поганые! Всех вас найдем, всех... В воздухе серебряной молнией мелькает нож, и О’Дрисколл, всхлипнув, замолкает. Нож дребезжит в дереве в дюйме от его головы. — Заткнись, скотина, — небрежно бросает Сэди, и Мэри-Бет, верная привычке всё замечать и для всего находить идеальные слова, думает о том, как сильно Сэди не похожа на неё. У неё плавные и быстрые движения, как у пантеры; у неё крепкие твёрдые ладони с сильными мозолистыми пальцами; у неё острые и беспощадные глаза. Движения убийцы, руки убийцы, глаза убийцы. Прекрасное и совершенное воплощение смерти, прямо как аконит в её руках. Сэди подходит к дереву, выдёргивает нож, проводит кончиком по нижнему веку бандита: — Зачем время тянуть? Мэри-Бет, хочешь сама? — НЕТ!!! — визжит О’Дрисколл. Сэди не обращает на него внимания, смотрит только на Мэри-Бет. Она обдумывает это предложение, представляет, как глаз лопнет под ножом, как горячая кровь брызнет ей на руки, и ей становится противно. — Не надо, — говорит Мэри-Бет. — Я хочу смотреть ему в глаза. Это более интересно. Ножом она аккуратно режет стебель аконита, выдавливает широким лезвием сок в чашку, потом смешивает его с водой. Капли сока брызгают ей на руки, но кожу защищают перчатки. — Пощадите, — О’Дрисколл уже не орёт, а скулит. Сэди бьёт его по лицу тыльной стороной ладони: — Киран тоже просил пощады, гад?! Уж тебя-то никто не закопает. Будешь лежать в грязи, как мой муж. — Как тебя зовут? — спрашивает Мэри-Бет, подойдя к О’Дрисколлу. Глаза у него бегают, как у напуганной лошади. Он тоже, как и Мэри-Бет, насмотрелся на смерть. На разбитые прикладами головы, на вспоротые животы, на простреленные спины. На зелёных мух, сосущих кровавые брызги на рельсах, на ворон, выклёвывающих глаза повешенным. Наверняка и для себя ожидал подобной смерти и убеждал самого себя, что не боится. Для него яд был забытой страшной сказкой. Так убивают в бульварных романах и площадных пьесках, но не в жизни. Но теперь это правда. Для него. И для Мэри-Бет. — Р-рори, мисс, — всхлипывает О’Дрисколл. — Прошу, я не убивал Даффи, я просто смотрел... — Так и я тоже хочу просто посмотреть, Рори, — говорит Мэри-Бет с ангельской улыбкой, которой всегда могла сбить с толку кого угодно. Сэди зажимает О’Дрисколлу нос, ножом давит ему на челюсть, не давая закрыть рот, пока Мэри-Бет вливает ему в горло растворённый в воде яд. Потом она наблюдает за действием яда. Не упускает ни одной детали. И тщательно всё записывает.