рубикон

Грохот опрокинулся на них вновь — камень о камень, — звук был такой, словно мир треснул до основания и вот-вот распадется. Издалека всплывали надсадные крики новобранцев и ржание взбесившихся лошадей. А затем все стихло — так резко, что тишина ударила по ушам. Эрвин качнулся, отошел к рассохшемуся ящику, опустился всем своим весом, взметнув облачко душной пыли. Он говорил — с ясными светлыми глазами, пустыми, как свежевырытая могила, и Леви молчаливо слушал, привычно и заново обмирая. Неужели они являются только мне?.. — спросил обреченно Эрвин, и Леви зачем-то посмотрел ему за спину, в серость каменной кладки. Иногда, между явью и сном, их лица всплывали в памяти — обломки старых и новых крушений, — но свет разгорающегося дня вытравливал со дна зрачков любых призраков. Эрвин говорил, и каждое слово было — камень, влекущий на дно. В холодную, темную глубину, такую непроницаемую, что свет казался лишь зыбким сном. Зыбко сделалось все: время застыло и протянулось меж ними. Грохот вернулся, но Леви едва ли слышал. Он сделался глух ко всему, кроме ровного чистого голоса, каким Эрвин неуклонно подводил черту. Отсвет детской мечты лежал на его лице печатью, вмиг сделав Эрвина моложе и горше. Что-то шевельнулось внутри, огромное и широкое, точно пространство, что развернулось перед Леви в самую первую вылазку за стены. Предчувствие боли. Леви узнал его безошибочно — вздыбленная волна, что уже накрывала его в кабинете и вновь прибыла, стоило взглянуть на одинокую фигуру Эрвина в вышине, на краю стены Мария. Теперь, в безыскусных декорациях конца света — старый ящик подле еще более старой стены, ребяческая мечта и застарелая боль, и вина всей выдержки и сортов, — он на миг задохнулся и ушел с головой. Не признание. Исповедь. Эрвин открывал перед ним и ему, каялся — за все ошибки и смерти, за ложь, за то, что смел у сердца держать мечту. За то, что был человеком. Отчего-то вспомнился Кенни — яркой багряной вспышкой. Его слепое стремление взглянуть на мир под иным углом. Если бы только Эрвин мог увидеть себя — его, Леви, глазами… Изменило бы это хоть что-то? Сняло бы толику непомерной вины с его в бессилии сгорбленных плеч?.. Леви не знал. Все, что он мог — молчаливо припасть на одно колено, как когда-то сделал сам Эрвин — чтоб быть на равных. Помедлив, сказать: — Ты хорошо сражался. Это был такой долгий путь, такой странный путь — вся твоя жизнь, отраженная в моей бесконечным серебряным коридором, какой возникает нездешним пространством, стоит поставить одно зеркало против другого. — Это твоя заслуга, что мы зашли так далеко. Мы здесь из-за тебя — не вина, но прыжок веры. Благодаря тебе, вот что стоит тебе понять и принять — силу своей убежденности. Ты привел нас сюда, дальше, чем когда-либо продвигалось человечество в своих поисках жестокой слепящей истины. — Я решу за тебя. В прозрачных глазах Эрвина царствовал свет. Непостижимым было, что Леви заставит его угаснуть. Никогда прежде он не отправлял на смерть близких, лишь заступал ей путь, пытался вывести из-под удара. И вот они здесь. — Оставь свою мечту и умри. Проводи новобранцев до самого ада — а после я убью Звероподобного. Умри человеком, каким всегда хотел жить; каким никогда себя не считал. Смотрел сквозь толщу вины и долга, смотрел — и не видел. Глаза Эрвина неверяще распахнулись, но уже через мгновение он ему улыбнулся — одним лишь взглядом; приязненным и мягким, почти кошачьим прищуром, от которого теснило в груди. Вот и все.

***

Он взмыл над крышами, быстрее, чем ветер. Вспарывал загустевший воздух, пока в ушах нарастал шум и свист; голову охватило болью, сдавило виски. Внизу, по правую руку, Эрвин направлял строй вперед, на Звероподобного, под залп сигнального дыма. Все заволокло: каменный град прошел снова, пропахивая землю, сминая человеческие кости и лошадиные бока. Еще один залп. Он пытался разобрать, не мелькнет ли в прорехе блик, отраженный от светлых волос, и не мог. Потом, все потом. Сейчас — другое: ровная шеренга титанов, что таращили на него осоловевшие глаза. Убить их было так просто — одного за другим, они даже не сопротивлялись. Это могло означать лишь одно — Звероподобный еще его не заметил, еще ничего не понял о нем. Он заставит его понять. Заставит его заплатить. За каждую из потерь — в прошлом и настоящем. Подвел себя ближе, на дистанцию падения — и обрушился сквозь зеленый удушливый дым. Через минуту все было кончено — длиннопалая обезьянья лапа, глубоко посаженные глаза, тугие сухожилия щиколоток, — клинок послушно вспарывал плоть, пока внутри Леви заходился тяжелым нутряным гулом, поднимающимся из глубины. Вырвал его из рухнувшей титаньей туши, безжалостно отсек руки — чтобы не попытался снова, чтобы не смел бежать расплаты. Враг раскинулся перед ним, опрокинутый навзничь — он был опасен, даже таким, — и все же Леви нашел его жалким. За один только глухой и животный страх гибели, что полз по дрогнувшей радужке, когда клинок пропорол ему щеку и вышел под правой глазницей. Леви дал слово. Почти против воли бросил взгляд на побоище — обагренное, искаженное пространство в руинах разбитых тел. Медлил. Может быть, кто-то все же остался… Может, еще не поздно — вернуть хотя бы одного человека, разменять жизнь на жизнь. Единственного человека, который имел значение. Он медлил, и поплатился мгновенно — едва успел выбросить трос и уйти в сторону. Эрвин вновь оказался прав — титан-перевозчик, без сомнения, был разумен, и теперь уносил его врага все дальше, под тяжелую поступь оставшихся титанов, что по команде бросились к Леви. Несколько долгих мгновений он наблюдал, как Перевозчик широкими прыжками покрывает расстояние до стены и исчезает за ее гребнем. Потом отстегнул затупившиеся лезвия, ощерился свежими, оскалил зубы: — Я ему обещал!.. Нет. Выше. Не признание — но исповедь. Он не умел это выразить — силу, что разошлась и хрипела в крови. Вернее, чем обещание, крепче, чем клятва. Неизбежность.

***

Газ был на исходе, Перевозчик — быстр, и он не сумел сдержать слова. Захрипел Армин, сверкнули Эреновы глаза, и он протянул шкатулку с ампулой — с усилием, сквозь затопившее сомнение. В изнуренном биении сердца крылось иное: будто оно предвидело то, что разум уже отринул. Эрвин не мог бы остаться в живых, он их возглавлял — всех, кто погиб под каменным градом. Он был в авангарде, и шансы… Не было ни единого шанса, повторил он себе. Ни единого. А потом на крышу взобрался выживший новобранец, и все посходили с ума. Сама его кровь словно вышла из берегов, рванулась вперед, отхлынув от сердца. Эрвин был еще жив. Его тонкое, прерывистое дыхание скользнуло в ладонь, и что-то внутри Леви навсегда было сломлено. Все-таки, стоило перебить ему ноги — дурная мысль, которая опалила его изнутри. Если бы только можно было вернуться в тот ласковый светлый миг, когда оба они сделали вид, что поверили в эту ложь!.. В этом не было смысла, надо думать, тогда в живых не осталось бы никого. Звероподобный перебил бы их всех — сначала солдат за стеной, затем в городе. Забрал Эрена. Они никогда не узнали бы правды. Но в глубине все еще заходилось — надсадным рокотом крови. Верни его. Любой ценой. Разыгралась безобразная, дикая сцена — он был словно не здесь. Отстраненно слушал голос рыжеватого новобранца — тот говорил о дьяволе, о том, что Эрвина нужно вернуть в этот ад, что только лишь здесь ему и место — пусть и дальше ведет их в бой, взирая со своей колоссальной высоты, восходя на хладную гору трупов, что за один только день возвысилась до предела. Сколько же их осталось в живых?.. Восемь человек? Девять? Он вновь содрогнулся. Осунувшееся лицо Эрвина в бурой штриховке царапин и ссадин, пятно крови на затянутом в бинты животе, нестерпимо красное — все еще можно стереть. Сделать, что должно. Тогда, быть может, у человечества будет хотя бы шанс. По его приказу крыша опустела. Он склонился над Эрвином, чтобы ввести иглу под бледную кожу. На выбритом виске его заходилась биением тонкая голубая жилка. Как вдруг — взметнулась рука, дрожь прошла по бескровным губам. — Учитель… а как мы узнали… что за стенами не осталось других людей?.. Время сжалось, переменило свой ход. Потекло вспять: казалось, будто Эрвин уплывает, прочь от него — все дальше и дальше, из-под синевы в черноту. Туда, куда даже Леви не в силах за ним последовать. Он бредил. Он умирал. Ускользал его ищущих рук, зова усталого сердца. Вмиг вспомнилось все — словно это жизнь Леви закружило и понесло потоком, ржавым сухим листом. Нам всем нужно упиться до смерти, иначе мы долго не протянем. Что ты станешь делать, когда исполнишь мечту?.. Сначала — море! Вот увидите, оно действительно существует!.. Оставь свою мечту и умри. И следом, последним милосердием — спасибо, Леви. Исполненное мягкой признательности, это было… Это было — прощание. Будто он снова предвидел все наперед, прежде всех остальных. Постиг то, что Леви до этого мига еще отрицал — из слепого, собственнического отчаяния. В один миг все стало ясно и просто. Две мечты, два имени, одно прощание. И прощение — тоже — одно. Без сожалений, ведь так?.. Солнце жаром обливало затылок, по виску щекотно ползла капля пота. Крики Бертольда сменились влажным хрустом, и все было кончено. Ханджи что-то спросила — он ответил, не вполне понимая смысл. Правда была в том, что пришло время его отпустить. В том, что руку его вело милосердие — к ним обоим, Армину и Эрвину, — даже если этим выбором он обрекал человечество. Если прав был этот выживший новобранец — человечеству нужен дьявол, — пусть не Эрвину платить эту цену. С него хватит. Он заслужил покой. Чего он никак не мог взять в толк — почему солнце все еще светит в той полуночной мгле, где угасает свет; где Эрвин — умирает на их руках. Все твердил ему свою клятву, от которой немели язык и губы, и сердце немело — тоже. Он ушел так же внезапно, как когда-то слетел в его жизнь с высоты. Где-то там ждала правда. Сокрытая истина, которая, Эрвин верил, освободит их.

***

Было просто нелепо — как мало, должно быть, останется от него. Кабинет с командорскими покоями, череда отчетов, которые, надо думать, канут в бумажной бездне архивов, карты, исписанные его рукой, да стопки казенной формы, рукав которой он вечно вязал узлом, чтобы можно было распустить и передать кому-то из разведчиков схожего роста. Горстка бессильных вещей — заменить его было нечем и некому. Было попросту страшно — насколько мир Леви наполнен им был до краев; мир, что не имел отношения ни к вещам, ни к предметам, только к румянцу закатного света, что заливал его кабинет, бросая на пол длинную решетчатую тень — на самом ее краю еще дрожал всплеск его последнего смеха. Только к голой, режущей глаз идее, вокруг которой он выстроил все свое существо и какой подчинил Разведкорпус. Только к сонной, недвижной тишине чужой затхлой комнаты, в которую Леви его опустил, накрыв своим плащом опрокинутое, изможденное лицо. И цветы у постели — робкие лепестки, остывшие добела. Он знал, что следует делать дальше. Пока есть дорога — нужно идти. Шагнуть его — и идти, позволяя расстоянию и времени безжалостно разделить их, развести друг от друга — все дальше и дальше. От того времени, где Эрвин ему улыбался — не губами, но взглядом, мягким смешливым прищуром, который, как отчего-то давно решил для себя Леви, достался ему от матери. Дни и ночи, в которых больше не будет его присутствия — молчаливое, скорбное расстояние, что будет шириться и расти. Он сделает шаг. Только еще немного посидит здесь, в этой распахнутой настежь тиши. Совсем недолго. Идти будет тяжело, он знал, как это бывает — когда по эту сторону остается все меньше близких, чем ожидает — по ту. Но следом, наотмашь — простая мысль, что несла утешение — настанет такой миг, когда Леви, сам того не заметив, перейдет рубикон. И тогда расстояние обратится вспять. Он все так же будет идти, но каждый шаг будет приближать его — к ним. Туда, где сходятся все пути. Вот и все.