Цугцванг

      2007       Катамарановск       Морализм из всеобщей моды вышел года два назад, а из Лизиной — все десять. Она былую гуманность с себя стащила истасканными временем и болью ошмётками изрезанной в лоскуты кожи и выхаркала на прокисшую от концентрации трупного яда кладбищенскую землю кровавым сгустком из спермы, слюны и рвоты. В тошнотворно-липкий ансамбль, помимо этого, попали еще три верхних зуба и два нижних, оказавшихся лишними в её рту. Позднее, правда, чудовищные сколы заменились новомодными белоснежными винирами, изъяны испорченной слезами и ножом кожи залатала продвинувшаяся далеко вперёд косметология и медицинский скальпель лучшего московского хирурга, но Лиза помнила — помнила, как начинала.       А начинать было больно.       За десяток лет она успела одновременно много и ничтожно мало, если подумать. Про таких на вечерах выпускников тактично молчат или предпочитают делать вид, что забыли или и вовсе никогда не помнили. Лиза Дунаева? Не знаем такую. Училась с нами? Да быть не может! Говорят, по рукам пошла. Ну, кто бы сомневался…       Она-то в себе сомневалась всегда: после школы собиралась в консерваторию, а попала на долги, которые потом языком слизывала с чужой обуви — хорошей такой обуви, добротной, итальянской, с тяжёлым привкусом силиконового крема. Сначала узнала, что такое силиконовой крем, немного позже — что такое силиконовая смазка. И то, и другое на вкус было как её жизнь, первостатейной дрянью.       Но если быть честным до конца, то первостатейную дрянь всё-таки звали немножко иначе. Лиза за десять лет надеялась забыть её лицо, раз и навсегда, выбросить из головы, но так и не получилось — друзья приснопамятной булочно-сдобной юности под кожей зудели роем встревоженных пчёл. Иногда лезли наружу через порезы на запястьях. Выкатывались из тюрьмы ненадолго — лысые, забитые чернильной вязью по самые глаза, изменившиеся до неузнаваемости. Приезжали из других стран — бывшие заморыши наращивали массу, носили разукрашенные стразами и пайетками тряпки, вязали галстуки и обязательно за полой пиджака носили аттестат из Гарварда. Возвращались, когда о них забывали. Приходили снова, когда оставались трухой и пеплом.       За прошедшие годы Лиза перестала удивляться и даже делать вид, что она рада тем знакомым, которых хотелось задушить голыми руками. Однако до последнего не хотелось признаваться, что сегодня она и есть эта самая знакомая, которая возвращается тогда, когда её не ждут. Москва себя в её глазах изжила грохотом выстрелов, тяжестью запертых дверей, тщательно замытой кровью на лакированных полах, бокалами кислого белого вина, чужими руками и ртами и немного — усталостью. Вышколенная, вылизанная, вытраханная до самого основания людьми и тоской — девочка из несчастного Катамарановска, ставшая лощёной, пафосной, холёной светской львицей. Идеальная от кончиков новенького френча до корней ювелирно прокрашенных волос.       Живой труп — вот кем она себя ощущала.       — Давно тебя не видел, — Гриша лежит на другой стороне постели. Между ними — вежливое пространство в две ладони. Он его уже седьмой год держит, это самое пространство, — случилось чего?       Лиза легкомысленно курит в потолок сладкую манговую сигарету. Он сколько угодно мог играть в большого и страшного серого волка, но для неё всегда оставался псом, преданно лижущим руки. Каждый раз объявляясь в Москве по делам «бизнеса», он неминуемо оказывался в её постели, хотя клялся и божился, что это было в последний раз. Последнего раза у них никогда не было.       — Мужа убили. Застрелили во время задержания. Решила от греха подальше свалить, пока всё не устаканится.       Гриша молчит. Такой уж он есть — вид: кабанчик деловой, подвид: подкаблучник. Разговаривать не умел, зато нежничал так, что с ума можно было сойти. Она предпочитала лирично-амурно думать, что это по старой памяти — свою бывшую жену он обхаживал точно так же. И это не помешало ему её убить, когда настало время.       — Дети?       — Скажешь тоже.       Никаких детей. Лиза сразу поставила ребром, что детей у них не будет. Заезжий коммерсант — выцветше-красивый, деловой, в строгом пиджаке, на мерседесе — имел за плечами два неудачных брака и двоих детей. Лиза стала его третьим браком — тоже неудачным, но зато безо всяких младенческих придатков. Хотя теперь могли возникнуть проблемы с наследством.       — Надолго?       Гриша смотрит на неё. Глаза у него светлые и холодные, но есть… есть что-то такое израненно-нежное, уязвимое, будто хрупкий подснежник выбился из-под снега. Лизе страшно хотелось и до сих пор хочется растоптать этот росток — безо всяких сожалений.       — Гонишь меня?       — Я женюсь.       Хмыкает.       — На Алисе?       Кажется, так звали его большую любовь. Давно. Ещё до неё.       — Нет, на Соне.       Слабо припомнила, кто такая Соня: кажется, тоже шлюха… Выхаживала, пока сидел в инвалидной коляске. Или это была другая Соня?.. Лиза равнодушно улыбается. Поднимается, как есть — обнажённая, с алеющими отметинами на бёдрах, шее и руках, разморенная и удовлетворенная медленным нежным сексом. Наверное, по-настоящему наслаждалась — с мужем чаще симулировала.       — Нальёшь мне вина?       Гриша всматривается с неё со странным, непонятным чувством, будто удивлён. Будто ждал, что она приревнует или закатит истерику, начнет швыряться вещами и кричать… но нет, это было не её тактикой. Лиза боль прижигала холодом.       — Она беременна.       — Поздравляю. Так нальёшь?       Поднимается, повернувшись исцарапанной спиной и наливает. Красного и сладкого. Лиза выпивает залпом. Она знала ещё одного такого, который женился. В которого она по молодости и дурости была страшно влюблена. Лихие девяностые потрескались разодранными фотографиями, выколотыми глазами на совместных фотках и горой трупов. Она мараться не любила, закапывала уже готовое. Девяностые в Катамарановске… Круговерть лиц, вереница любовников. В почётную тройку входил Малиновский.       Лиза без зазрения совести могла соврать, что он занимал второе место. Первое предпочитала держать подальше ото всех и от самой себя в первую очередь, но отдать второе было делом чести, которой у неё никогда не было.       Но да, Малиновский был страшно хорош. Лиза держалась едва-едва. Насмешничала, как могла, но прекрасно помнила тот быстрый, неудобный, но жаркий секс в подсобке Бирюзы, оказавшийся для них последним. С ним последний был много лет назад. Он вряд ли помнил, к сожалению, но она забыть не могла, даже когда трахалась с кем-то другим — отчего-то вспоминалось, насколько умело Малина целовался и насколько хорошо с ним было после. Даже лучше, чем с Гришей.       Поэтому подошла, забив на всё, якобы случайно встретив его всё в той же Бирюзе — в конце концов, контратака, возврат украденного. Он кинул её десять лет назад, но десять лет назад она не умела его понимать, а сейчас знала, что нужно было делать.       — Отойдём?       Малина весело хмыкает. Немного постарел, немного поистаскался — засеребрились виски, прибавилось пару складок и морщин, но глаза остались такими же по-мальчишески ясными и по-мариански глубокими. Он — постарел, но всё ещё хорош, Лиза — расцвела как следует, распустилась, сделала из себя идеал конвенциальной красоты. Идеальные зубы, идеальная кожа, идеальные волосы, идеальное тело… Везде — идеал.       Но не для него.       — Члены попутала, что ли?       Она ослепительно улыбается. Звучит, как комплимент. Блестит кружево откровенного кокетства.       — Ты так и остался сволочью.       — А ты так и осталась шлюхой.       — Туше.       Он вальяжно и по-медвежьи развалился на стуле, будто король на троне. Не сел, не обеднел, не умер — свободен, богат и жив, почти наверняка счастлив и сто процентов сыт. Даже пресыщен — он уже тогда был пресыщен всем и вся. Ну, как Лизе казалось… Она ошиблась. Первостатейная мразь была продуманнее и хитрее, вильнула хвостом — и увела. Малиновский оказался падок на недотрог, рыжину, кружева, застенчивость и ревность — всё, что Лиза исключила из своего набора, чтобы тогда его заинтересовать. Убрала стыд, отшлифовала желание перечить, брала всё, что давал. А давал он немало. После Малиновского у неё осталась целая шкатулка со всяким барахлом — два браслета, кольцо с бриллиантом, ожерелье… В шкафу пылилась первая её шуба и кожаные сапоги. На момент дефицита страшно подумать, сколько всё это добро стоило.       Лиза закидывает ногу на ногу — в разрезе платья мелькает молочно-белое бедро с шёлковой черной подвязкой от чулок. Малина даже взгляда не опускает, остаётся равнодушен. Такое кино видел слишком часто, чтобы реагировать.       — Импотенция?       — Тебя увидел — упало всё, что стояло.       Начинает злиться. Лиза с наслаждением уставилась ему в лицо в ожидании — раньше, когда они были вместе, всяческая ссора (а таковые бывали крайне редко) заканчивалась великолепным страстным сексом. Через секунду схлынули краски — его хмурость неожиданно разглаживается, он по-слоновьи неуклюже поднимается, вытягивает ладонь… И буквально из воздуха в лапищу попадают тонкие пальцы, закованные в белое кружево.       Сердце влажно бухает где-то в горле. К нему было бесполезно тянуться вожделеющими руками. Всё равно, что пытаться отрубить кусок солнца топором. К ней — ещё бесполезнее, ничего не проймёт.       Лиза запоздало наклеивает улыбку. Оборачивается — и буквально жрет её глазами. Свет из длинного узкого окна ресторана проливается мозаичной медью на тёмно-рыжие волосы, золотит, целует, оглаживает… В горле странно першит, будто от жажды. Обжигает язык фантомным вкусом.       — Кисуль, ну ты чё так долго, я ваще заколебался ждать…       Малина торопливо прижимается губами к голому плечу, внаглую сдёргивает бретель струящегося светлого платья, чтобы было удобнее целовать. Паскуда отвечает абсолютно растерянно.       — Разговаривала с тренером Назара, задержалась, извини…       Лиза медленно встаёт. Шорох шёлка, цокот каблуков.       — Женя.       — Здравствуй, Лиза.       Хотя какая она Женя? В погоне за Малиновским "своей большой любовью" собственное имя потеряла, получила неоднозначно-ласковое: «Моя Киса». Страшно повезло, раз «моя» стало ключевым словом. Глаз бывшая подруга не отводит, смотрит недоумённо-удивлённо, словно видит перед собой не Лизу, а живого мертвеца — пустая бутылочная зелень взгляда режет лучше скальпеля. Словно розочку в бок всадили.       Выдохнуть выходит со второго раза. Не видела целых десять лет и ещё столько же не видела бы. Застарелая, потрёпанная, пролёжанная злоба поднимается на дыбы, жадно лижет горячим пламенем изнутри. Злоба — и что-то ещё. Лиза очень надеется, что рыжая тварь ненавидит её взаимно. Взаимно — не любила, но хотя бы ненавидеть… На это у неё должно хватить совести. Хотя бы на это. Стоило её тронуть. Стоило вообще — нырнуть в своё прошлое с головой.       (Лишь бы не утонуть.)       — Ты к нам надолго?       Подцепляет предовольного любовника под локоть — тот с плеча уже успевает переместиться на шею, влажно расцеловывает всё, до чего может дотянуться. Свидетели ему никогда не мешали, это Лиза тоже помнит. Траха на скорую руку в сауне он тоже совершенно не стеснялся. Видимо, в этом сподвижек не было, всё осталось как прежде.       Лиза улыбается нежной, акульей улыбкой. Отвечает многообещающе, с ненавистью, которую настаивала далеко не один день:       — Навсегда.