У нас всё будет

- У нас всё будет, – обещает Табрис Шианни, хлопая её по плечу, совсем по-мужски, наспех натягивает потертые сапоги и крадется мимо спящего отца к двери. Шианни знает – идет воровать. Каллиан любит повторять, что эльфинаж, по сути, собачья стая, что главное – быть сильным и быстрым. Говорит, и весело смеется, заверяет, что когда-нибудь увезет свою семью далеко-далеко, туда, где танцуют королевы с ледяными глазами и боги пьют сладкое вино под звонкие голоса менестрелей. Сорис ругается с кузиной, говорит, что она подведет всю семью на виселицу, а рыжая бесовка только лукаво щурится и подбрасывает новенький серебряк к низкому потолку. - Мы – народец ушлый, дорогая, – кивает Каллиан, ласково обнимая Шианни, утыкается носом в изгиб её шеи, шумно вбирает дрожащими ноздрями запах сдобы и каких-то травок. - Ты не должна этим заниматься, – шепчет она в ответ, невидящим взглядом смотрит на неровный огонек чадящей свечи, чувствует, как тяжело вздымается грудь самого дорогого существа в её жизни. Она не говорит, что сегодня стража выловила из сточной канавы выпотрошенный труп их соседа. Сосед, говорят, был контрабандистом. Каллиан молчит, рассеянно поглаживает шершавыми пальцами ткань старого платья на животе сестры, хмурит тяжелые брови. - Я куплю тебе новое платье, знаешь? Скоро. И сапоги отцу. Говорят, антиванская кожа самая лучшая. Как думаешь? - Задница Андрасте, ты хоть слышишь, что я тебе говорю? – беспомощно выстанывает, выпутываясь из объятий воровки, забирается на второй этаж их кровати. И кутается в одеяло, покрывается мелкой дрожью, вслушиваясь в удаляющиеся шаги и тихий скрип половиц, засыпает только к утру. - У нас всё будет. – Кивает Табрис, заглядывая в обеспокоенные глаза отца, отсчитывает несколько медяков на новые подштанники для родителя. Прячет в тряпьё острые кинжалы и несколько мутных пузырьков. Цирион знает – идёт убивать. Табрис говорит, что жизнь, на самом деле, игра на выбывание, что главное – остаться последнем, ибо выиграть невозможно в любом случае. Говорит небрежно, играет словами, как ветер с уличным мусором, рассказывает, как Цирион будет греть старые кости где-нибудь далеко, пить сладкое вино и читать свои любимые книги, а потом встречать кровавые закаты и высокие каменные стены эльфинажа останутся только в редких кошмарах. Шианни остервенело застирывает кровь со штанов Каллиан, выплевывает ярые проклятия сквозь сжатые зубы, ночами плачет и молится. - Это просто выживание, пап, – садится Табрис на край кровати, осторожно берет Цириона за руку и крепко сжимает. - Этого я и боялся, дочка. Зря Адайя научила тебя… - шепчет он беззлобно, у него уже нет мочи кричать и ругаться. Каллиан молчит, цепляется пальцами за широкую отцовскую ладонь, поджимает потрескавшиеся губы. - Я видела на рынке неплохие сапоги, знаешь? - Сальные волосы лезут в глаза, она дрожит и несколько раз пытается убрать пакли с грязного лица, горько улыбается. – Гном сказал, что уступит мне в цене. У тебя будут настоящие сапоги из антиванской кожи. Старик закрывает глаза, отворачивается. Рука безвольно выпускает руку дочери, ему не нужны сапоги, ему не нужны эти деньги. Табрису нужна дочь и крепкая семья, спокойный сон и чистая совесть, чтобы не прятать глаза от соседей, не пропускать удары сердца всякий раз, как в их крошечный мир врывается денеримская стража. Окутанный этими мыслями, старый эльф забывается в полудрёме и не слышит, как еле волочит ноги его дочь, зажимая рукой левое плечо, чтобы не кровоточило слишком сильно. - У нас всё будет, – уверенно заявляет Табрис, шутливо отвесив подзатыльник ворчащему Сорису. Ставит перед ним початую бутыль «Черной крови» и несколько недозрелых яблок. У нее сломан нос и рассечена губа, она садится на бочку и упоенно рассказывает, как они сядут на корабль до Вольной Марки и забудут навек эту сточную канаву, пропитанную шемленской вонью и безысходностью, заведут семьи и станут свободными. Табрис пьёт из горла, утирает губы рукавом и кривится, веселится, топит в алкоголе свои страхи, а потом лезет обниматься, снова и снова повторяя, что жизнь их ещё не началась. - Ничего не дается безвозмездно, – вдруг серьезно говорит она, отставляя в сторону бутыль. В глазах ни капли раскаянья, Сорис качает головой, не желает смотреть кузине в глаза. - Он был простым торговцем, Каллиан. У него были дети. Табрис вглядывается в лицо эльфа, облизывает пересохшие губы. Сорису не нужно смотреть, он знает, что её рука тянется к кинжалу за поясом. Эльфийка бросает оружие кузену, острая сталь играет бликами предзакатного солнца. - Антиванская кожа стоит дорого, Сорис. И парчовое платье – тоже. Эльф сжимает руки в кулаки, отворачивается, чтобы не смотреть в спину прихрамывающей кузине. А затем, с ненавистью отбрасывает оружие в сторону. Достает из-за пазухи небольшой тряпичный кошель, пересчитывает монетки. Антиванская кожа стоит дорого, но не дороже чужой жизни. А у него осталось два медяка, этого хватит для того, чтобы купить краюху хлеба и немного черствого сыра. Каллиан повторяет эти слова, как молитву. Не жалеет, когда срезает кошельки на рынке, не содрогается, когда убивает мелкую вошь. Зато расцветает в счастливой улыбке, украдкой наблюдая, как её Шианни воровато дотрагивается до мягкой и душистой ткани, как отец натягивает на усталые ноги мягкие сапоги, повторяет мозолистыми пальцами замысловатый рисунок вышивки. Она твердит эти слова, складывая оружие в старый сундук и примеряя свадебное платье. И теперь, стоя над распластанным телом Вогана, вытирая клинок белой тканью подола, она снова шепчет эти четыре зачарованных слова. А рядом, забившись в угол и обхватив руками колени, сидит её Лучик, и умоляет добить человека, снова и снова, срываясь на крик. Она садится перед ней на колени, хватает окровавленными пальцами за подбородок, пачкая светлую кожу, заставляет заглянуть себе в глаза. И вот теперь такие привычные слова застревают в горле, образуя белый липкий ком, и Табрис не может его проглотить. - У нас всё будет… - Шианни падает в объятия эльфийки, парчовое платье безбожно испорченно теперь ещё и кровью. – Пообещай, Каллиан. Теперь у нас всё будет… - Будет, Лучик. И даже новое платье. Только верить в это Табрис уже не может.