На десятом этаже

      — Константин Львович, звали?       Дверь открывается без стука, что здесь, на десятом этаже Останкино, где заседает руководство, большая редкость. Затем в проёме между дверью и косяком показывается заинтересованная наглая морда. На ней грустные, но горящие глаза и лёгкая щетина.       — Заходи, Вань.       Морда пару секунд красуется в полоске света, потянувшейся в кабинет из коридора, после чего дверь приоткрывается больше, и уже целиком входит обладатель морды. Для всех знакомых и незнакомых — Иван Ургант, или Иван Андреевич. Для Эрнста — Ваня, изредка — тёмными и тёплыми вечерами — Ванечка. В одной руке у него папка с бумагами, в другой — стаканчик с кофе. Без лишней церемонности он валится в мягкое кресло напротив директорского стола. Открывает папку. И закрывает. Он молчалив, почти незаметен и явно не в курсе всех дел. Вид у него самый непритязательный — этакий молодой интеллигентный бунтарь в рубашке в клеточку и синих джинсах.       Некоторое время они молча друг на друга смотрят. Затем гендиректор, не отводя взгляда от пульсирующей на шее Вани вены, выуживает из кармана пачку сигарет, достаёт одну и подносит зажигалку к её кончику. Затягивается неспешно. Ургант нервничает. Маска невозмутимости на его лице только чуть-чуть маскирует его волнение. Он не выдерживает первым. Тянет носом воздух, ведёт плечами и спрашивает:       — Так что, уволить меня хотите или зарплату поднять?       Костя почти смеётся.       — А я, по-твоему, тебя только поэтому к себе вызвать могу?       — Удивите меня.       — Я соскучился. Не видно?       Ваня в самом деле последние несколько дней то тут, то там ловил на себе внимание руководства. И одно дело — отвечать на въедливые взгляды тем же, но ведь совсем другое — ощущать порой почти случайные касания или слышать тихое насмешливое «ты когда уже зайдёшь-то ко мне?», когда Эрнст проходит мимо. Ургант держался все эти дни. Сколько их было, три? Пять? Вся неделя? Но сегодня вот не смог.       — Ты меня избегаешь, — констатирует Константин Львович. — Я не буду срашивать, что случилось, хотя, наверно, самое простое — это сложить два и два. В общем, ты мне не помогаешь. Я, может быть, в тебя влюбился, а ты сейчас отворачиваешься от меня, как последняя скотина.       — Ты знаешь, что я люблю тебя.       — Сильнее, чем я могу представить, — кивает Эрнст. — Так почему же, блять, отвергаешь?       — Это очень громко сказано. Когда люди проходят через физическую близость, они это… — Ваня на секунду мешкается. — В общем, неважно. Главное, ты от меня скрываешь абсолютно всё, а потом становишься настолько неуловимым, что я даже не знаю, куда себя девать. Я не могу к тебе притронуться.       Гнусное двуличие. Оно очень соблазнительно, но в нем чувствуется привкус неуместной жестокости. Ургант вдруг понимает, что отдаёт все эти годы Эрнсту против воли. Просто потому, что он ему звонит и целует. У Кости же — наваждение и привязанность, а не любовь. Он никогда не сможет показать Ване весь спектр своих глубинных чувств. Это не для него. Может быть, для девушек, в которых он видит молодых богинь и муз. Но не для Вани.       — То есть, я для тебя недосягаем?       — Абсолютно.       — И поэтому мы не можем просто взять и потрахаться уже наконец?       — Ну, грубо говоря, да.       — Ты слишком много думаешь.       Ваня чуть отводит голову в сторону и прикрывает глаза. Костя тушит сигарету о пепельницу и встаёт из-за стола.       — Ты боишься, что мне интересна только твоя задница, — говорит Эрнст. Ургант возмущённо вскидывает голову и видит прямо перед собой склонившегося над ним гендиректора. Он руками упирается по бокам — в подлокотники.       — Неправда, — и голос предательски вздрагивает. Костя растягивает губы в улыбке.       — Разве стал бы я душу тебе изливать, если не чувствовал бы ничего, кроме похоти? Ты плохо обо мне думаешь. Ваня, я сколько угодно тебя ждать могу, просто я хочу, чтобы ты знал, — Костя выпрямляется и подаёт руку шоумену. — Что в глаза я тебе смотрю чаще, чем на твой прекрасный зад.       Они молчат недолго, Иван смотрит на протянутую ему ладонь и принимает её. Теперь они на одном уровне и, кстати, почти одного роста, поэтому это не сложно — утонуть в зелёных глазах Эрнста. Тот щурится, как Чеширский кот, и тянется за поцелуем. Ургант успевает подставить щёку и слышит жаркий разочарованный шёпот в ответ:       — Вы, Иван Андреевич, я знаю, очень гордый молодой человек, но…       Он не успевает договорить, чувствует на губах прикосновение чужих губ. Тогда они целуются долго и немного даже лениво, совсем не так, как обычно — а обычно как влюблённые подростки, которым от жгучей страсти голову сносит и которые прячутся от всего мира, чтоб только ощутить снова эти бешеные эмоции. Но чем дольше длится поцелуй, тем он теплее и откровеннее. Это даже по-настоящему приятно. Ваня вдруг запускает ему в волосы руку и замирает на секунду. «Он просто играет, — думает Костя. — Знает ведь, за какие ниточки тянуть». Может быть, так и есть. Но давить на него он не станет. Парень правда ему дорог. Они отстраняются друг от друга одновременно. И потом Ваня смеётся — чуть нервно, как-то виновато. Тогда Костя делает единственное, на что способен в этой ситуации: ерошит волосы Ивана, словно приглаживает их.       — В пятницу премьера фильма моего хорошего знакомого — режиссёра, — мягко произносит ген.директор Первого. — У меня есть три пригласительных. Два — для меня и моей супруги, третий я отдам тебе, — у Урганта в глазах мелькает что-то, относительно похожее на удивление, раздражение и вопрос, поэтому мужчина продолжает: — И ты не можешь мне отказать. Я хочу, чтобы ты, во-первых, был поблизости в эту пятницу и, во-вторых, увидел эту картину.       Ване остаётся только согласно кивнуть, не разрывая объятий. Он уже понимает, что влип, и уплыть от неминуемого краха на спасательной шлюпке можно только одним способом — сдаться окончательно, во всех подробностях, начиная с настоящей сути своих (и его) желаний и потребностей. Но так Ваня поступить не может. Пока что он не готов.       Ночью, почти уже засыпая, молодой человек прогоняет по телу фантомное ощущение рук своего, господи, начальника и думает о том, что, наверное, Эрнст прав. Ургант всего лишь боится быть использованным и выброшенным, боится потерять вот это дурацкое чувство мягкой влюблённости и вычеркнуть из своей жизни этого человека. «Похоже, я действительно вляпался», — думает он.