***
Антон оказался новым и первым за долгое время жильцом палаты номер 20, на втором этаже, прямиком у раскидистой берёзы. По технике безопасности и протоколе о содержании, ее там быть не должно, но у администрации не было желания решать этот вопрос. Голые пока еще ветки стучали с треском о стекло, выдавая страшный и в чем-то жуткий звук. Возможно, будь у нового пациента психозы или что похуже, мальчик точно сходил бы с ума. Но ему даже нравилось. Было на что отвлечься. И ночью, прижавшись к быльцам кровати, можно было считать удары, не опасаясь ужасного ветра. Видеть в образах сказочные силуэты или добрые значения. В палате он был один. И три остальные голые кровати были тому грустным напоминанием. Смотря на них, Антон представлял, что к нему кого-то заселяли. Этот кто-то, конечно, стал бы ему другом. И с ним, очевидно, он был бы очень счастливым и больше не познал бы боль одиночества. Они бы играли вместе на ржавой площадке, вместе считали бы трещины на стенах и рисовали в альбоме. Перешептывались и даже после отбоя не уходили бы спать, на что ворчливая, но добрая медсестра тетя Вера журила бы их пальцем, но не разгоняла. Но никого там не было. И быть не могло. Часто ему было очень скучно и не было занятий, что могли бы отвлечь его от глухого отчаяния и поглощающего одиночества. Эти чувства были ему непонятны, он не знал, что это такое и как это можно описать, но появились они когда мама оставила его здесь. И больше никогда не навещала, хотя прошло уже около полугода. Ему мечталось, что как только стукнет восемнадцать (а до этого было рукой подать), он сможет и сам отправиться к ней. Обрадовать ее своим возвращением. Не могла же она его оставить тут насовсем, правда? Антон не знал, что и думать. На чистых листах бумаги он выводил цветные нежные узоры, пытаясь воспроизвести ее лицо, но выходили лишь красивые, но бессмысленные рисунки, создающие больше клякс, чем линий. Акварелью он рисовал берёзу и окна, но каждый раз они неловко перечеркивались ржавчиной решётки. Лишнее напоминание о том, что его, как преступника, заперли здесь без вины. В его палате бывало лишь три человека. Медсестра, врач и еще один, как думал мальчик, врач. Только от чего-то очень нервный. Максим Дроздов был студентом. На нем вечно были халат, маска, шапочка и очки — он прилежно следовал правилам и от того его внешность была совершенно незапоминающийся. Вообще, в его обязанности входили уборка, смена простыней, отметки в журналах учёта, за которыми никто не следил, но для вида нужно было этим заниматься. Но, то ли из жалости, то ли ради ощущения собственной важности, его подобрал единственный квалифицированный врач в этом заведении. И поэтому студент, не ожидающий от своей практики ничего интересного, с доктором Арсением Поповым наблюдали за Антоном вместе. В его карточке красовалась лишь небольшая строчка. Высокофункциональный аутизм — диагноз, поставленный ему еще в 8 лет, стал клеймом на всю оставшуюся жизнь. Казалось, люди и не с таким живут, да и самому Антону это не казалось чем-то страшным. В конце-концов, он был в своем уме. Все понимал, в школе учился хорошо, пусть и не отлично, его никогда не выделяли среди других, как глупого или неспособного о себе позаботиться. Ему хватало сил и возможностей и в спорте (не лучший и не отстающий) и в учёбе (с сильными и слабыми сторонами) хватало придежности и усидчивости, пусть последней и не всегда. И интересы были разные и ощущения обычными. Антон не считал себя странным. Не считал себя больным. Наивному мальчику его диагноз и не мешал, ровно до момента, пока не приходилось иметь дело со злыми ровесниками. Доверчивость и доброта для таких никогда не были хорошими качествами. Молчаливость и нежелание общаться со всеми и сразу, предпочитая компанию только одного человека — тем более не сыграли ему на руку. Оскорбления, угрозы, неприятные шутки, постоянные попытки его задеть. Антон никогда не злился, его и не били, но было в этом что-то, что резало хуже ножа. Вечные расстройства привели его к бессоннице и кошмарам — тогда мальчик оказался в этой больнице первый раз. Учитывая его возраст и диагноз, были назначены снотворные препараты с чётким указанием того, сколько по времени и в какой дозе их принимать. Однако, каким бы не был хорошим врач, что толку, если мать несовершеннолетнего юноши занята лишь восстановлением себя после тяжёлого развода. И винит во всем его. А как же иначе? Ребенок инвалид, он сломал ей всю жизнь. И муж бросил ее из-за этого, а не из-за того, что нашел другую и в карьере не везет, потому что приходится тянуть на себе ребёнка. А он еще и жалуется на плохие сны. Как будто одного его расстройства уже недостаточно. За что ей все это?! Кому жаловаться ей? Антон о своих дозировках не знал. Ему и посмотреть на бумажку не дали, мать спрятала ее там, куда ему нельзя было лезть. Сначала он пил столько, сколько давала ему мама. Сон тогда становился крепким и в них к нему не приходили злые взгляды и тычки в спину. «Раз нормально спишь, значит и с тобой все в порядке! И все это глупости! Придумал сам себе, а из-за твоего вранья мне, Мне! приходится страдать. Убожество… Иди в школу и не выдумывай. Не смей лгать. Ты нормальный. " А мальчик и считал себя нормальным. А потому и не понимал, за что ему иногда прилетает по голове. А еще почему его все время пытаются задеть. Говорят одно, а делают другое. " Это они не со зла " — так всегда в голове Антона оправдывались чужие поступки. Ну нельзя же специально делать ему так больно, правда? Вот только кошмары из-за этого учащались. И он не жаловался, правда. Лишь иногда говорил об этом маме, на что вновь получал порцию таблеток. Превышенную. Антон и сам не понял, когда увидел первую галлюцинацию. Он думал, что это сон. Но во сне он не мог контролировать свои шаги, а тут прошёлся по комнате и почти взял яркий красный шар. Пока тот не исчез из рук. Антон тогда, счастливый, хотел ей рассказать о столь добром и приятном сновидении. Но Мама за рассказ об этом лишь накричала. Сидя на маленькой кухне, с тлеющей сигаретой в ладони, она выглядела усохшей и уставшей, как древняя старуха. В прожженном от сигарет халате, с погрызанными ногтями. Она даже в таком состоянии казалась высокому мальчику очень красивой. — Ты нормальный. Нормальный! Не неси этот бред, выродок, — чуть ли не рычит, злобно смотря на растерянного сына и дергано стряхивает пепел мимо крышки из-под банки, прожигая и без того пропаленную где можно и нельзя скатерть. — Но…я ведь просто увидел шар. Разве это плохо? — спрашивает искренне, не понимая, что в этом может быть такого, что вызывает у матери гнев. Ожог от сигареты на ладони остался ему памятью о том дне. Антон решил думать, что это был страшный сон, а не реальность. Так он оказался здесь. Сам мальчик и не думал, что это галлюцинации. Это ведь правда. Он действительно это видел. И даже трогал, пусть почти не ощутимо. А ему никто не верил. Ни медсестры, фыркающие на единственного пациента 20 палаты, ни другие дети, с которыми ему удалось подружиться. Очень неприятно. Почему все считают его лжецом, если он никогда не врал? Это тревожило его, создавая порочный круг. Ведь именно от тревог он снотворные и принимал. Антон теперь боялся разговаривать. Вдруг ему опять скажут, что он лжец? А это, как он понял, ничем хорошим не заканчивалось. Ни для него, ни для мамы. Как же она менялась в лице, когда слышала его разговоры с другими. Неужели он нес такой бред? Доктор Арсений Сергеевич стал настоящим спасением. Он был его лечащим врачом. Мальчику он очень нравился. Единственный, кто его не клеймил лжецом. Кто разговаривал с ним без странного взгляда и всегда улыбался. Никто, совершенно никто не мог бы понять, что за стенами этой больницы скрывается что-то гораздо более страшное и реальное, чем безобидные галлюцинации шестнадцатилетнего мальчика.***
Причину Галлюцинаций никто не мог назвать. Если быть точнее — даже не пытались. Всем было наплевать: врачи здесь работали на полставки, получая стабильную зарплату государственной клиники. Все знали, что на пациентов этой больницы давно махнули рукой. И город, спонсирующий ее чуть ли не из приличия для иллюзорной возможности бесплатно вылечить детей, и родители, что отдавали туда собственных отпрысков. " Я не могу его больше видеть «. Антон помнил тот день, когда мама оставила его здесь. Она отвела его на мягкие кресла, перед которыми стоял старый телевизор-ящик, а сама заполняла бумаги. " У меня не хватает сил его терпеть. А в детдом отдавать — глупость. Я вовсе не плохая мать, понимаете. Просто больше не могу терпеть его глупую рожу. Притворяется больным, так пусть сидит здесь. " Мальчик смотрел на нее из-за угла. Он слышал каждое слово, но совсем не понимал, почему слезы текут по глазам. Мама же отдает его не надолго, не бросает его. Так почему ему так грустно? Именно таким его и застал Арсений Сергеевич. Как оказалось позже — лечащий врач. И стал он им именно в тот момент, когда увидел выглядывающего украдкой из-за угла Антона. В тот день в стенах больницы для него изменилось все. Никто не смог бы поверить в то, что мужчина уже давно нашел причину галлюцинаций своего пациента. Но никому об этом не говорил. Это было не сложно, пусть и довольно долго. Антон сначала боялся идти на контакт, но вовсе не из страха врача. Просто ему никто не верил и не слушал. Любой другой бы в этом месте просто забил бы. Назначил успокоительные и продержал бы его в больнице до совершеннолетия. Как настоятельно убеждала мать, ведь это не лечится. Арсений Сергеевич не хотел отворачиваться. Делать вид, что все в порядке. Но только в деле Антона. Впервые за многие годы ему действительно было не плевать. Некогда подающий надежды психотерапевт, совершивший целый ряд ошибок. Да и сейчас совершающий. Девяностые нелёгкое время для всех. Собственные амбиции стоят вразрез с понятием общественной морали. Попавшие из моргов трупы или замены их другими, запирание в стенах изолятора абсолютно здоровых людей. Сейчас он залег на дно, но прекрасный загородный дом, дорогая машина и пачки долларов в сумке приятно греют сердце и служат самым ярким напоминанием о собственных делах. Арсению плевать. Он, наверно, не меньше окружающих его пациентов нуждается в лечении, но не собирается этого признавать. Морг здесь — почти всегда пустующий, стал его царством. Очень легко проделывать дела там, куда никто не смотрит. А Антон его заинтересовал. Как мазок краски, яркой и нежной, совершенно отличный от надоевших черно-белых тонов. Что-то новое, что-то красивое. Даже смотреть на него было приятно. А слушать так тем более. Врач показательно ломал голову над анализами (которые делались черепашими темпами, то ли из-за отсутствия техники, то ли из-за банальной некомпетентности работников), старательно сверялся с анамнезом и другими данными, делая вид, что ему ничего не понятно. Всего лишь превышения доза таблеток, а ему уже начали мерещиться странные вещи. Но даже в этом отклонении врач находил свою прелесть. Они были безобидными. В чем-то даже милыми и до безобразия наивными. — Я недавно видел, как зацвела сирень. Очень красиво — воодушевленно делится Антон, словно не замечая, что на улице, в общем-то, зима и снег крупными хлопьями опадает на землю. — Вы мне верите? — сконфуженно спрашивает, одергивая самого себя от восхищения — Или нет?..-- казалось, неприятные воспоминания пронзили и без того больную голову, но вместо криков мальчик получает лишь лёгкое поглаживание по голове. Врач так делать не должен. — Я тебе, конечно, верю — с улыбкой напевно отвечает врач и сам смотрит в окно, стойко игнорируя летящий в стекло форточки снег. — Я и сам это видел. Только это наш с тобой секрет — на последнюю фразу мужчина подмигнул, улыбаясь. Тогда галлюцинации Антона были еще не так сильны. Летом на практику в больницу поступил четверокурсник факультета педфака, Дроздов Максим. Он выбрал это место лишь потому что оно было рядом с домом. Ни к психиатрии, ни, тем более, к больным, он не имел никакого рвения. Для него это было обязанностью — поработать три недели носильщиком белья и уйти восвояси. Дети сюда сдавались скорее как на каникулы — не досаждать взрослым недельку другую, никто не задерживался дольше, чем на месяц. Их, конечно, было жалко, но это вовсе не критично. Так было год, второй. Ничего не менялось в застывшем месте, кроме лиц пациентов, и ничего не привлекало его внимание. Но вот Антон привлек. Точнее — его состояние. Лучше мальчику не становилось. Если быть честным, только хуже. И находился он здесь уже пол года, а Галлюцинации Антона прогрессировали — они становились почти осязаемыми. Если его слушали, он мог часами с такой искренностью рассказывать об ощущениях, запахах. О том, как чего-то касался, как видел собственными глазами. Он ведь и сам в это верил. И в гигантских рыб, плавающих по небу (Арсений Сергеевич тогда наблюдал за смотрящим в окно подростком), и в то, что здание медленно, но верно покрывается зелёными листьями (мальчик тогда содрал штукатурку со стен, считая, что это пышный цветок) Таких рассказов становилось все больше, Антон медленно, но стремительно терял связь между собственными снами и реальностью. Все чаще он просто сидел на кровати и перекладывал пуговицы — его маленькая коллекция, которую он успел с собой забрать. А еще — ключи. Их у мальчика было много, он складывал их в самые разные места, словно сам надеялся ненароком их найти: под матрасом, за окном, в трещинах стен, вентиляции, между плиткой в полу. Арсений Сергеевич как-то нашел один из них. И поднял, непонятливо осматривая. Он то думал, что медсестра какая потеряла. — Верните на место, пожалуйста — чуть ли не обиженно произнес тогда Антон, непривычно бодро вскочив с кровати. — Это…мой. — голос ко второй фразе стал менее уверенным. Все же, доктор ему нравился. И мальчику очень не хотелось бы запятнать его доверие. А тем более разочаровать. Выгнув бровь, мужчина хмыкнул. — А зачем же ты их прячешь? Тем более в таких местах? — Я сам хочу их найти — робко произносит, невольно сутулясь. Антон уже довольно высок, хотя это явно не его предел. От роста и шла неловкость — он сам еще не привык к новой комплекции. Однако врача интересует не это. — И все же, с какой целью? — он чуть склоняется, словно наседает. Настолько близко, что подросток чувствует его дыхание на своих щеках. — Ну… — он вжимает голову в плечи и отводит глаза. — Они ведь открывают мне двери. Помогают…вернуться назад. — взгляд его мутнится, а сознание явно отсылается к навязчивым видениям. — И что, без них никак не вернуться? — с ласковой улыбкой спрашивает, поглаживая юношу за плечи. — Нет. Я пропаду навсегда.***
Кто бы мог знать, что пропадёт Антон вовсе не из-за того, что не смог найти очередной ключ. В комнате было темно: окна были зашторены тяжёлой тканью, не пропускающей и малейшую каплю света. И непонятно было день сейчас или ночь. Уже очень давно непонятно. Полумрак комнаты разбавляли мерцающие картинки старого советского телевизора, который невозможно было сдвинуть с места худющему подростку. Не то чтобы он хотел. Да и не то чтобы он в него смотрел. Антон был бледной тенью самого себя. Глаза его померкли и как давно? Он не знал. Он потерялся и не находил выхода. Из его больного сознания больше не было открытой двери и не было ключей, что открыли бы ее. Тело стало пустой оболочкой. Юноша почти не разговаривал, не реагировал ни на что. Он не замечал, что заперт в полупустой комнате, что на щиколотке, приторно заботливо обернутой бинтами, всякий раз позвякивает цепь, стоит ему двинуться. Но двигается подросток мало. Душа его пыталась бороться. Она стучала кулаками по барьеру из собственного сознания, кричала отчаянно всякий раз, когда в комнату входил он. Когда псевдо заботливой рукой отправлял в его рот очередную таблетку, держа стакан воды, чтобы он запил. Когда часами напролёт прижимался и гладил потерянного Антона. Без души. Ее осколки лишь иногда позволяли выдать странные вещи. — Я недавно видел, как луна в воде отразилась и там осталась. Знаете? На улице был день, а она там плескалась. Вы мне верите? — казалось, каждую из своих фраз он заканчивал именно так. Самый тревожащий его при сознании вопрос, остался актуальным и сейчас, когда разум ушёл куда-то далеко. — Конечно я верю, Антон — он ласково поглаживает копну чужих волос, столь мягких, приятных на ощупь и просто необходимых для Арсения Сергеевича. Он сошёл с ума, он совершенно не лучше любого из своих пациентов. Мужчина сам не понял, как совершил это. Точнее, это будет его оправданием. Конечно он заранее и до мелочей вообразил этот сюжет в своей голове. Оставалось только дождаться нужный момент, и, о боже, этот момент настал. Один из пациентов больницы, как раз возраста антона, покончил с собой. И нет, в этом нет вины Арсения. Конечно нет. Он просто случайно оставлял таблетки с опасными передозировками. Совершенно нелепым образом обронил скальпель у неуравновешенной девочки. Нет нет, это не он, это всего лишь несчастный случай. В морге тогда стало на два трупа больше. Девочка и мальчик, якобы двойной суицид, а может убийство и суицид. Это не важно. Важно — две продольные линии на запястье трупа и изуродованное его лицо. В тот день скончался Антон и Екатерина. А может и Елизавета. Или как ее там. Он не смотрел. Ему и не важно. Важно — два трупа и кровь, а еще спрятанный в мешке спящий мальчик, получивший свою дозу успокоительного. И теперь он здесь! В тёмной комнате, со старым барахлящим телевизором. Встречающий его с работы радостными, но глупыми речами. Его отдушина, его эгоистичный порыв. Маленький котенок, созданный, чтобы скрасить пустоту в душе. Арсению от него ничего не было нужно лишь изредка он покрывал поцелуями тело, двигающееся почти как сломанная кукла. Гладил его широкими ладонями, но, не находя ответа, просто растерянно улыбался. Антон ей и стал. Сломанной, но самой любимой куклой безумного врача. Сидящим в тёмной комнате потерянным человеком. Убитой душой.***
Наверно, смерть двух пациентов клиники так и осталась бы данностью, совершенно обычным явлением для таких мест. О них бы забыли, оставив упоминания лишь в документации, покрытой пылью, ведь даже родители за своими детьми не пришли. И если с Лизой все и правда было понятно (ее не единожды ловили на попытке убить себя), то смерть Антона стала для студента на последних двух днях практики слишком странным событием. Еще более странным было поведение доктора Арсения. Его любимый пациент умер, но на его губах была счастливая улыбка. Максим бы и забыл про это. Правда забыл бы, но его тянуло, неумолимо затягивало то, что происходило. Своей тайной. Следуя духу приключений, он посмотрел на два тела. И понял, что второе не может принадлежать тому мальчику. Труп был ниже. Незначительное, но все же различие, которое ему, наблюдающему за мальчиком, было не трудно заметить. А еще он просто не мог поверить, что тот, пусть и покрытый паутиной галлюцинаций, но искренний мальчик, смог бы убить себя. Затем пришлось ждать. Долго ждать. Следить. Подключать связи отца. Нет, у них не было династии медиков, но вот связи отца уходили далеко за пределы обычных. Антон стал его прихотью. Желанием, загадкой, которую непременно хотелось бы раздать. И Максим узнавал. Крупица за крупицей, шаг за шагом. От спекуляции с трупами, до проблем с милицией. Взятки, подкупы, закрытые на него глаза и поломанные судьбы, не говоря уже о отнятых от его таблеток жизни. Сотни подробностей, все, что могло быть. От этого не отмыться. Его ждала лишь тюрьма. Когда дом Арсения брали штурмом, его так и нашли — рядом с мальчиком, смотрящим какие-то старые мультики по телевизору. Он крепко обнял его и не подпускал никого, крича и пинаясь. Пока не скрутили. Пока не потащили на выход. Арсений все кричал, брызжа слюной. И плакал. Он вырывался, тянулся к Антону. Обещал к нему вернуться. А мальчик, он…не понимал. Смотрел на все сквозь призму собственного взгляда. — Я во время звездопада видел, как две звезды летели рядом. Ты мне веришь? — глаза мальчика становятся мокрыми. Он не сводит взгляда с Арсения, не может отпустить его вот так. — Конечно верю. — это последнее, что ему дали сказать — силовики утащили его из комнаты. Максим же впервые понял, что врачом быть — не его предназначение и даже первых трёх курсов было мало для осознания этого. Он просто не был способен на то, чтобы видеть этот потухший, мертвый взгляд у живого человека.***
Антон так и остался таким. Пусть таблетки и убрали, галлюцинации прошли, но с тех пор он замолчал. Больше ничего не говорил и почти не реагировал. Максим решил взять его под свою опеку — как самое яркое напоминание о том, от чего он ушел. Как ошибка, вина за не увиденное и не услышанное. Как живое доказательство его смелости и ума. Парень пошел по стопам отца и был лучшим на своем курсе. Да и после выпуска подавал надежды хорошего судмедэксперта. Там не нужно работать с живыми. Только с мёртвыми. Антон же был обучаем. Он просто не мог ни с кем контактировать. Приходилось находить ему подходящее место и оно нашлось. Реставратор. Древние картины, иконы, старые вещи. Работа руками — успокаивало, с клиентами общались другие люди — ему оставалось только делать. Разум его был закрыт. Антон, словно слепец, блуждал во тьме, делая все скорее по привычке, чем по желанию. Что скажут, то и сделает. Не было из этой тьмы выхода. Не было открытой двери. И лишь однажды, в холодный зимний день, в его мастерскую кто-то зашел. Встал за спиной, почти робко, ладонь уложил на плечо, чуть поглаживая его знакомым жестом. — Я заметил однажды, как зимой кусты сирени, зацвели как-будто в мае. Ты мне веришь или нет? — улыбка, теплая и вязкая, почти осязаемая, покрыла чужие губы, которые после прижались к макушке. Чужие слезы спрятались в его затылке, Антон же продолжал убирать осторожно налёт с картины, пока возле него с треском не опустился ключ. Юноша сначала не реагировал. Потом его взгляд, словно невольно, опустился к железному, покрытому ржавыми пятнами предмету. Больницу ведь снесли. А вместе с ней и его ключи, все до одного, потерялись. Но этот… этот точно был одним из них. Пальцы зацепились за него, как за самую желанную и драгоценную вещь. Антон резко поворачивается, подскакивая, почти спотыкаясь, крепко обнимая врача, почти неприлично ставшего ниже. — Ты…ты вернулся за мной. Арсений на это лишь улыбается — лицо его покрылось морщинами, но взгляд…остался тем же. — Да. Теперь навсегда.