Узоры на стекле

Солнце уже восходит, ледяные узоры на окне сверкают расплавленным серебром. Длинные изогнутые линии, блестящая бахрома, мелкие завитки — раньше эти узоры напоминали Артуру лёгкие перистые облака в голубом небе, а сейчас он думает о зарослях пальм в джунглях Гуармы. О том, как безжалостное солнце светило сквозь растрёпанные листья пальм, о душном воздухе, наполненном запахами цветов, гнили и дыма. О том, как стоял на башне Синко-Торрес и провожал свой последний закат на этом проклятом острове — фантастический, невероятный закат, кровавый, багровый, золотой, с фиолетовыми разводами облаков. Тогда, глядя на черный дым горящего корабля, Артур думал: самое страшное позади. Он ошибался. Как всегда. Здесь не так, как на Гуарме. Здесь мороз грызет ледяными клыками бревенчатые стены, и ночью те жалобно скрипят и потрескивают. Но внутри маленькой комнаты тепло — натопленная с вечера печь ещё долго не остынет, тепла ещё хватит, чтобы согреть воду и заварить лекарство для одной жалкой развалины и чай для человека, благодаря которому эта жалкая развалина всё ещё не подохла. Он отворачивается от окна и смотрит на Чарльза. Точно почувствовав взгляд, тот хмурится во сне, его широкие ноздри вздрагивают. Артур невольно улыбается, вспоминая, как эти брови хмурились, а ноздри трепетали от гнева несколько недель назад, когда он, очнувшись от бредового забытья, упрямо отталкивал чашку с лекарством, хрипло рычал на Чарльза, что тот не должен был возвращаться, что не должен тратить свое время и губить свою жизнь на то, чтобы спасать жалкого дурака, который сам заслужил свою участь. Теперь, когда вопреки всякому здравому смыслу, вопреки тому, что они движутся на север, а не на юг, чахотка отступила, Артуру даже смешно вспоминать об этом. Засыпали они, обнявшись, но под утро Чарльз отодвинулся от него и теперь лежит на самом краю слишком узкой для них двоих кровати. Его левая рука лежит на животе и приподнимается от ровного дыхания, правая свесилась вниз, голова откинута назад, и растрёпанная коса достает до самого пола. Во сне он сбросил с себя одеяло — или Артур сам его стащил? — но от него все равно исходит тепло, как от печки. То самое тепло, которое согревало Артура ночью, когда он дремал в кольце сильных рук своего друга и несмотря ни на что, чувствовал себя в безопасности. Вот что странно: обычно страхи приходят ночью и рассеиваются при свете дня. Но сейчас Артур чувствует иное. Ночью, когда они вдвоем, под защитой огня, и стен, и зимы, что скрыла их следы, и Таимы, которая при малейшем звуке разбудит и предупредит их — ночью ему спокойно. А по утрам, вот как сейчас, возвращаются все тревоги и страхи. Приподнявшись на локте, Артур смотрит на то, как Чарльз дышит во сне. На нем только нательный комбинезон, две верхние пуговицы расстёгнуты, открывая гладкую ложбинку между грудных мышц; мягкая ткань облегает талию и бедра, слегка натянулась от обычного утреннего возбуждения. Даже во сне с его лица не исчезает привычная упрямая морщинка между бровей. И все же в золотых лучах рассвета он кажется таким расслабленным, таким доверчивым и мягким. И очень молодым. У Артура сводит болью живот, когда он вспоминает Джона, Эбигейл, Сэди, Карен — всех молодых ребят и девчонок, которые уцелели после бойни на Роанок-Ридж. Уцелели ли?! Может, никого из них уже нет в живых. Ему тошно от своего бессилия, от осознания того, что он ничего не мог изменить, не может изменить. Все эти молодые люди доверяли ему, смотрели на него с надеждой, с уважением — а он их подвёл. «Мир — страшное место, если ты одинокая напуганная девушка», — однажды сказала ему Мэри-Бет (славная, смышлёная Мэри-Бет, где же ты?). Артур знает, что мир может быть страшным местом даже для сильного и храброго мужчины. Совсем недавно Чарльз делал вылазку в город, и вернулся позже, чем Артур его ждал, вернулся ещё более тихим, чем обычно, на рукаве подмерзала кровь. Порез ещё не дожил до конца, и глядя на темную полоску заскорузлой крови на руке, Артур думает, что отдал бы свой призрачный шанс выжить за другой призрачный шанс, что этот шрам окажется для Чарльза последним, что больше никто никогда его не ранит. Сейчас, при свете утра, так ясно видно, что Чарльз не надёжная теплая стена, за которой можно укрыться в холодную ночь, что он всего лишь человек. Молодой, сильный — но уязвимый. Каким бы сильным он ни был, этот мир может погубить его в одно мгновение. И как всегда, от этой мысли в груди Артура зарождается рык, как недавно зарождался кашель. Он кладет руку на грудь Чарльза, прижимает кончики пальцев к гладкой горячей коже под расстёгнутыми пуговицами, ощущает ладонью биение сердца. Он всегда позволял себе с Чарльзом больше, чем с другими друзьями. И в прежние времена они часто прикасались друг к другу, держались за руки, обнимались. Сейчас, после того, как Чарльз буквально по кусочкам его собрал, как они провели вместе дюжины ночей, сберегая в крепких объятиях крохи украденного у зимы тепла, они стали ещё ближе. Они ни разу не говорили об этом. Даже о будущем не заговаривали — все планы заканчивались переходом через границу, дальше будь что будет. И сейчас Артур снова чувствует страх. Что сердце, биение которого он ощущает своей ладонью и остатками своей разбойничьей души, перестанет биться по прихоти какого-нибудь паскудного расиста, или по вине самого Артура, который, возможно, уже заразил его. Чарльз снова вертится во сне, и Артур понимает, что он вот-вот проснётся. Он опускает голову и целует любимую упрямую морщинку между бровей. Чарльз открывает глаза, его взгляд медленно проясняется. На губах появляется улыбка, и Артур улыбается ему в ответ, приподнимает край одеяла. Чарльз пододвигается ближе, но вместо того, чтобы забраться под одеяло, стягивает его с Артура и накрывает его своим телом, сжимает плечи в ладонях и разводит коленом ноги, красноречиво упираясь напряжённым членом в бедро. Артур резко вздыхает, откидывает назад голову, и Чарльз целует его в шею, опираясь на локти, чтобы не давить на него слишком сильно. Но Артуру, наоборот, хочется ощутить его вес. Он хватает Чарльза за плечи и рывком прижимает его к себе, прижимается своей исхудавшей грудью к другой груди, широкой и тёплой. На секунду его вновь пронзает страх: что же они делают, они должны быть осторожнее, а что, если туберкулёз отступил не до конца, если в груди Чарльза уже поселился тот же яд, который недавно душил Артура. Но страх сметает волной удовольствия, тёплого, почти горячего: Чарльз расстёгивает его комбинезон и ласкает его своей широкой и твёрдой ладонью. Артур стонет, инстинктивно приподнимая бёдра, потираясь членом о его ладонь, руками притягивает его к себе ближе, ещё ближе, пока Чарльз не сдаётся и не ложится на него всей тяжестью. Он очень тёплый и тяжёлый, и таким же тёплым и тяжёлым ощущается его член, когда Артур берёт его в руку. Они никогда не говорили об этом, хотя это уже не первый раз, но Чарльзу, как всегда, не нужны разговоры, он делает всё так уверенно и спокойно, будто это самая естественная в мире вещь — миловаться с лучшим другом в постели. Каждый раз Артуру хочется узнать, чего в этом больше — усталости и жажды забыться, или долго скрываемых чувств, и не об этом ли думал Чарльз весь год их знакомства, когда слишком близко подсаживался к Артуру у костра и крепко обнимал его после возвращения с Гуармы, и, самое важное — какого чёрта он молчал. Но Артур ничего не спрашивает. Потому что себе он задает те же вопросы, и у него нет на них ответа. Сейчас он тоже ничего не спрашивает, только просит еле слышным хриплым шёпотом — «пожалуйста, пожалуйста» — пока Чарльз, обхватив ладонью их обоих, уверенно ведёт его за собой к вершине. Артур запускает руки в его волосы, окончательно развязывая обрывок старой плетёной тетивы, и чёрная коса рассыпается на пряди, отгораживая их от мира тёмной пеленой, как будто последняя тень милосердной ночи, что защищает от всех тревог и опасностей, которые несут с собой этот день и этот мир. Страх тает, тает под волной нежного тепла, и Артуру всё сложнее сдерживаться. Он уже не шепчет, а стонет в голос, и перед глазами сверкают звёзды. Не прекращая ласкать его ровными движениями, одновременно нежными и безжалостными, Чарльз целует его щёки вдоль линии роста бороды, и Артур внезапно представляет себе, как ветер будет обжигать гладкую кожу Чарльза, исцарапанную его щетиной, напоминая об утренних поцелуях, и эта мысль неожиданно кажется самым возбуждающим из всего, что он когда-либо испытывал. Он открывает губы навстречу жаркому дыханию, но вместо поцелуя Чарльз кусает его в шрам на подбородке, и тихонько смеётся, когда Артур возмущённо стонет в ответ на такое хулиганство. От этого глухого смешка по телу Артура пробегает дрожь, и его наконец-то накрывает; звёзды перед глазами превращаются в сплошную пелену сияния. Крепко сжав бёдра Чарльза, не давая ему отодвинуться и приподняться, он сам двигается в его ладони, хрипло и рвано дыша, и каждый нежный поцелуй, которыми Чарльз продолжает покрывать его шею и лицо, кажется обжигающим, как укусы морозного ветра. Прижавшись лбом к его лбу, Чарльз продолжает двигать рукой, пока сам не начинает дрожать, и Артур ведёт его сквозь волны наслаждения, целуя извилистый шрам на щеке, гладя большими пальцами проступающие сквозь комбинезон соски, твёрдые, как камушки. Их дыхание ещё не успело восстановиться, но, не думая об этом, они снова целуются, устало и довольно, лениво сплетая языки. — Доброе утро, — улыбается Чарльз, разорвав поцелуй. Проводит пальцем по губам Артура, стирая капельку слюны. — Как себя чувствуешь? — Лучше не бывает, — отвечает Артур, и сейчас это чистая правда. Пусть облегчение временное, пусть он все равно умрет, не здесь, так в Канаде — он ни за что не откажется от своего счастья, хрупкого, как ледяные узоры на стекле.