За всех

— Я, право, чувствую свою исключительность, — сказал Лорас и потянулся за самым румяным фруктом с подноса, предусмотрительно оставленного в покоях Ренли слугой. Тот снисходительно наблюдал, как Лорас надкусывал, и как капельки сока остались у него в уголках губ, одна сползла по подбородку и исчезла где-то на шее. — У меня есть уже целых три причины казнить тебя, — лениво сказал он. — Во-первых, ты не предложил лучший кусок своему правителю, прежде чем начать так сладостно пожирать. Во-вторых, ты просто отвратительно чавкаешь, как будто вырос не в семье Тиреллов, где, насколько мне известно, принято следить за манерами. И, наконец, в-третьих… — Ренли перегнулся через край кровати и кончиком языка слизал одну из застывших капель. — В-третьих, ты делаешь это слишком соблазнительно. — Вот за последнее, — пробормотал Лорас себе под нос, — меня и вправду могут казнить. Ренли не услышал этого или притворился, что не услышал. Он растянулся на постели и свесил голову, глядя на Лораса снизу вверх. Это была удивительная иллюзия. На самом деле смотреть снизу вверх он не умел; даже если бы он растянулся на полу, а Лорас в это время висел бы на потолке, — и тогда бы не вышло. — К счастью для тебя, — отозвался Ренли, — я играю не последнюю роль в решениях о том, кого умертвить, а кого оставить жить. — Хвала небесам. — Ты говоришь так, будто это означает, что тебе никогда не будет угрожать ничего подобного. — Не знаю, — улыбнулся Лорас, — Все же, хоть ты и играешь роль, окончательное решение не за тобой. Это могло бы показаться ужасным оскорблением, но Ренли ничего не ответил, только его брови сошлись, будто он напряженно думал о чем-то, чем нельзя делиться вслух даже с тем, с кем делишь постель. Лорас не стал спрашивать. Он не был уверен, что хотел знать всей правды. — В конце концов… — он попытался отвлечься, избавиться от этого странного напряжения, рожденного мыслями, о которых он мог только догадываться — но о которых догадываться не хотел. — Это было бы нечестно… Тебя любят так многие… По тебе с ума сходят как при дворе, так и среди простых людей, и, уверяю тебя, среди них есть множество мужчин… А казнили бы только меня — где же тут справедливость? Но выражение задумчивости не ушло с лица Ренли, не исчезло от этих льстивых слов; совсем напротив, оно только углубилось, стало совсем уже подозрительным, и Лорас почувствовал, что совершил ошибку — но одновременно никак не мог понять, какую. Где он оступился, что сказал не так? Какую зловредную идею случайно заронил в голове короля? Поплатятся ли они за нее, нарушится ли их драгоценная идиллия — и сколько времени у них осталось, чтобы насладиться ею? — Что ж, это приятно слышать, — наконец отозвался тот смертельно серьезным, странно расчетливым тоном, но наконец серьезность рассеялась, и он закончил по-старому насмешливо: — Но ты должен понимать, что ваши положения не равноценны. Тебе оказана привилегия… и именно за нее придется поплатиться. Он притянул Лораса к себе и языком обшарил его губы. — Считай себя глашатаем, — добавил он. — Тебя выбрали олицетворять любовь ко мне. — Хорошо, пусть будет так, — голос Лораса звучал невнятно, потому что его губы все еще прижимались к плоти Ренли. — Я готов принять этот риск, — ему легко было говорить такое, пока счастье перевешивало любые тайные страхи, пока удовольствие настигало его каждый вечер в царских покоях, пока спина младшего Баратеона прижималась к его груди молочным пятном в полумраке. — Если вся твоя любовь достанется только мне одному. Он не лукавил, когда говорил, что народ любил Ренли. Многие впадали в экстаз, едва им удавалось лишь мельком его увидеть — ни Роберт, ни уж тем более Станнис не могли похвастаться подобным признанием. Было ли это благом? Разве любовь — и безоглядная народная, и бесстыдная плотская, — могла быть чем-то иным? Последнее, впрочем, не одобряла церковь, но Лорас никогда не был особенно религиозен, и глядя на то, с каким наслаждением Ренли обнажался перед ним, можно было легко заключить, что и тот не боялся никаких небесных кар. Уходя из его покоев в потемках, Лорас обернулся через плечо. Ренли стоял на балконе, все еще бесстыдно раздетый, и задумчиво смотрел во тьму, как мог бы, наверное, смотреть на толпу беснующихся от радости людей, благословленных взглядом обожаемого правителя, — и не исключено, что именно их он и представлял в этот миг. Ренли не страдал раньше излишним тщеславием, он купался в чужой любви почти бездумно, начиная с детских лет, когда младшего принца все то и дело норовили потрепать за щеку, и по сей день, когда народная симпатия к нему была куда беззаветней, чем к правителю всех Королевств. И все же, оставляя его в этот день, Лорас не чувствовал привычной всепоглощающей эйфории. Но смутные опасения никогда не были по его части. Ими должны были заниматься советники и мейстеры, а он был рыцарем и предпочитал сталкиваться с реальными угрозами, а их не было пока ни одной — жизнь казалась настолько хороша, насколько только можно было представить это в самых смелых мечтах.

***

Когда Ренли умер, почти каждый, кто знал его, скорбел. Лорас знал, что уже скоро его кончину вдовы будут оплакивать едва ли не сильнее, чем смерть своих мужей, и даже самые маленькие дети вытрут слезы, и незамужние девушки, мечтавшие о чуде, что приведет их в покои несостоявшегося короля, и даже — он все еще был уверен в этом — несколько мужчин тоже. Он и сам был мужчиной — и он тоже плакал. Он проплакал всю ночь после смерти Ренли, и только на церемонии погребения старался ничем себя выдать — но все равно выдавал, он видел на себе чужие взгляды, чувствовал, как щекотала его нос случайная слеза, — и понимал, что пропал. Но его судьба волновала его так мало в этот миг. Это была привилегия, думал он, когда тело Ренли отправляли в землю. Может, это и звучало высокомерно, но зато было истиной. Он был выбран своим королем. Он был выбран — один из многих, из почти бесчисленно многих. Он получил эту любовь за всех, и это длилось не один день и даже не один год. Лорасу казалось, что он вот-вот умрет от горя, но это ему лишь чудилось — он был слишком молод и слишком здоров для того, чтобы скончаться от грусти так рано. Но ему не становилось легче со временем, хотя все некогда верные подданные уже давно отплакали свое. Лорас ненавидел весь этот люд, на которого Ренли невидящим взглядом смотрел с балкона. Он пошел на все это ради них — и из-за них, окрыленный их поддержкой, которая оказалась слишком слаба, чтобы его защитить. Лорас тоже оказался слишком слаб. Это он был во всем виноват. Он слишком невовремя заговорил о всеобщей любви. Все было хорошо ровно до тех пор, пока они не принялись говорить о любви. Зачем ему вдруг понадобилось рассуждать? Он никогда не был хорош в этом, а Ренли, при всей своей прирожденной хитрости младшего принца, одновременно был и наивен тоже. Он слишком понадеялся на любовь своих людей. Он слишком понадеялся на любовь Лораса… своего Лораса. И почему радость была так скоротечна? И откуда в нем были эти предчувствия? Он один получил всю любовь однажды, а теперь он один получил всю скорбь. Другие забудут очень скоро, едва в их мире настанут по-настоящему темные дни, но для Лораса Тирелла самый темный день уже наступил.