О чём умолчишь

Если бы ты знал, думает Ричард. Если бы ты только знал. Он гонит от себя эту мысль, гонит отчаянно, цепляясь за жёсткий ворот колета Рокэ, притягивая Рокэ ближе и прижимаясь ртом к сухим тёплым губам. Обнимая бёдра Рокэ ногами, пластаясь под ним, выгибаясь, выстанывая его имя, срывая горло криком. В постели легче всего: не до мыслей, когда в висках дробно стучит и та же пульсация эхом отдаётся в паху, когда промеж бёдер сладко ноет, а пальцы Рокэ, длинные, сильные, чуткие, ласкают и раскрывают, когда ничего уже не остаётся, кроме резких толчков внутри и бережного тепла ладони, обнимающей напряжённый ствол. И потом, слушая глухое частое дыхание Рокэ, уронив голову ему на грудь, Ричард закрывает глаза, чувствуя, как мозолистые подушечки пальцев медленно проходятся между лопатками, спускаясь в ямку поясницы, возвращаются к затылку, легонько ерошат волосы — и голова у Ричарда пустая и лёгкая, и ещё долго не думается ни о чём. Но иногда даже в такие минуты память возвращается — слепящим солнечным бликом, всполохом за каминной решёткой, надрывным птичьим вскриком за окном. Тело сжимается само собой, верхние зубы скребут о нижние тихо и противно, воздух на мгновение застревает в лёгких — Ричард выталкивает его с силой, жадно вдыхает, и кажется, вот-вот вернутся детские приступы удушья, не беспокоившие его лет десять. Вне близости воспоминание подкатывает чаще, и Ричард вминает пальцы в ладони в бессильной злости: сколько важных, счастливых минут крадёт эта ядовитая горечь. Минуты, когда он гарцует на Соне, держась чуть позади Рокэ, когда они скачут через поле наперегонки и солнце брызжет в глаза, когда Рокэ, безмятежно-спокойный, перекидывает голую крепкую ногу через деревянный бортик купальни и просит Ричарда принести полотенце, а прозрачные капли скатываются по белому бедру под коленку, к узкой косточке щиколотки… И сейчас, собирая вещи, Ричард всё никак не прогонит жалящий рой мыслей. Два часа ищет сапоги, ползая под кроватью, вытряхивая сундуки — чтобы в итоге обнаружить эти самые сапоги у себя на ногах. Чистая рубаха, принесённая служанкой, едва не падает в пыль у крыльца: только поймав удивлённый взгляд Пако, Ричард соображает, что не кинул её в сундук и до сих пор держит в руках. Они едут в Кэналлоа. Рокэ уже мыслями там, на желтоватых мраморных ступенях замка, обрывающихся прямо в море, Рокэ скользит меж пенных гребней, уходя под воду и выныривая, смеётся, стряхивая капли с тяжёлых мокрых волос. Рокэ говорит мало, но от небрежно обронённых слов о гранатовом соке, который он — или Ричард? — станет слизывать с пальцев, у Ричарда внизу живота завязывается сладко ноющий узел предвкушения — и почти сразу сбивается в тяжёлый ком, щетинится колючками вины и тревоги. Если бы ты знал, Рокэ. Всего только один вечер, один подслушанный разговор — но, вернись ты раньше… Намерение — лишь немногим меньший грех в глазах Создателя, чем совершённый поступок, так повторял отец Маттео. Искреннее раскаяние облегчает вину — но лишь если отказаться от дурного замысла заставила совесть, а совесть Ричарда спала мёртвым сном до того самого момента, как он услышал за шторкой нежный голос Катари, а потом — спокойный, рассудительный ответ эра Августа, от которого у Ричарда внутри что-то оборвалось. И — он грешен, неизмеримо грешен, но сейчас ему почти нет дела до Создателя, даже если Он в Своей несказанной благости простит его. «Эсператистское милосердие на вкус хуже трактирной тинты», — не раз с усмешкой повторял Рокэ. Рокэ не простит — если узнает, если хотя бы заподозрит. И Ричард до сих пор никак не соберётся с духом признаться ему — и разрубить одной фразой всё, что их связало за эти полтора года. Рокэ его даже вызывать не станет. Может, и в Надор не отошлёт, скажет, что ему дела нет, останется оруженосец в его доме до конца службы или уедет. Скривит губы эдак пренебрежительно — да в глазах мелькнёт разочарование и исчезнет. Останется равнодушие. — Юноша, — от звонкого оклика Ричард резко оборачивается, — надо полагать, эта рубашка, которую вы целый день таскаете с собой, принадлежала какому-нибудь эсператистскому святому? Иначе из-за чего вы проявляете к ней такое внимание? Ричард растерянно опускает взгляд на белую ткань, которую он всё ещё мнёт в ладонях, и, беззвучно ругнувшись, впихивает её в сундук. Рокэ ступает легко, расслабленно, подходит ближе. Волосы, свободно лежащие на плечах, чуть вздрагивают от ветерка, в распахнутом вороте темнеет полоска кожи. — Очевидно, вас утомили сборы, — синие глаза насмешливо искрятся. — Дайте себе передышку, время ещё есть, или того проще — поручите Луису или Мигелю всё закончить. — У нас на Севере принято о своих нуждах заботиться самому, — Ричард вздёргивает подбородок, но Рокэ этим не впечатлишь. — Недурной обычай, — роняет он, — но сейчас вы не выглядите как человек, способный позаботиться хоть о чём-нибудь. Конечно, в Алвасете для вас найдётся всё, чего пожелаете, но будет печально, если в придорожном трактире вы обнаружите, что штаны вам натёрли, а смену вы не взяли. — Эр Рокэ, — Ричард досадливо краснеет, но у него тут же вырывается смешок, когда смеяться начинает Рокэ — как-то легко и совсем не обидно. — Ну, полно, юноша, — твёрдая ладонь ложится Ричарду на плечо. — Ступайте, погуляйте по городу. Не засиживайтесь только допоздна в игорных домах — вы мне понадобитесь вечером, я собираюсь пить вино и поить вас. — Эр Рокэ, — мышцы под рукой Алвы каменеют, Ричард с усилием отводит плечи назад. — С вашего позволения, я не хотел бы пить перед дорогой… Тонкие губы насмешливо кривятся, Алва отмахивается свободной ладонью, будто от надоедливой мухи. — Что за скверные мистерии разыгрываются у вас в голове, юноша. Из-за того, что вы один раз едва не испортили бутылку доброго вина ядом, вы намерены воздерживаться от пития до конца своих дней? Ричард вздрагивает, впивается взглядом в непроницаемо-спокойное лицо. Рокэ смотрит так, будто отпустил ничего не значащее замечание о погоде. — Вы знаете, — выговаривает Ричард. Рокэ пожимает плечами: — Ызарги Чести в большинстве своём не слишком умеют хранить секреты. Увы, ваш эр Август не исключение, хоть он и мнит себя хитрецом. — Но вы… вы же меня… — Ричард смотрит на узкую руку в кольцах, всё ещё лежащую у него на плече. — Нет, вы не знаете, — он с отчаянием поднимает голову, вновь встречаясь с синим взглядом. — Я отказался вас убивать не потому, что понял… не из благодарности, не из… — он осекается, прорвавшийся звук «л» подрагивает на языке. — Я просто хотел поговорить с Ка… королевой, убедить её бежать из Талига, не дожидаясь, пока кардинал нанесёт удар. А она там с эром… Штанцлером, про вас… и про меня тоже… Рокэ вздыхает — как страдающий от головной боли, при котором начали бить в барабаны. — И к чему мне ваша исповедь, Окделл? Вы не отравили вино — это всё, что меня интересует. А почему вы это сделали — по зову совести, из-за воспылавшей похоти, из страха или оттого, что вас Леворукий за пятку ущипнул — мне нет ровным счётом никакого дела. Если вам хочется обрушить на кого-нибудь свои излияния, поищите ближайшего эсператистского клирика. От едкого тона Ричарду должно бы стать больно и обидно, но слова Рокэ звенят в ушах, не достигая разума, в котором колотится и дрожит одна-единственная мысль: «Он знает, он не прогнал, не оттолкнул, он со мной». Ричард поворачивается всем телом, нагибая шею, и утыкается лбом в тонкую ткань рубахи Рокэ, ладони сцепляются у Рокэ на спине. Рокэ выдыхает медленно, расслабленно. Пальцы легонько ерошат волосы у Ричарда на затылке. Ричарда начинает бить мелкая дрожь, в горле горчит — это всё от тех тяжких душных дней, бессонных ночей, слишком много их было, и вот сейчас надо отстраниться, уйти к себе и посидеть на краешке кровати, обхватив себя руками, пока не пройдёт… Он пытается сделать шаг назад, но руки эра, твёрдые, тёплые, держат — и ему так не хочется, чтоб отпускали. Он так и стоит, обнимая Рокэ, вжавшись в него всем телом, и Рокэ гладит его по голове, по спине. А потом наклоняет голову, чуть поддевает подбородок Ричарда, и сухие губы касаются его виска.