Любви четырнадцатый год

У каждого бизнесмена бывают плохие дни. Каждый справляется с ними по-своему. Каждый считает, что нашел лучшее средство. «Рулетка. Если в меру, если голову не терять» — говорит хозяин концерна по производству горячего шоколада. Раз в месяц он приходит в игорный дом, садится среди бриллиантовых красавиц и кадок с цветами. Проматывает годовой оклад среднего клерка. Потом, конечно, приходит в себя, думает «вот я дурак» и уходит спокойно. Не знает, что у него за спиной мелкий казиношный бес сгребает вместе с фишками кусочки его души. «Секс» — говорит низенький англичанин, торгующий рыбами и табаком. Этого знают все дамы во всех мало-мальски приличных борделях. Он заваливается к ним каждые пару недель. Заливает слезами бюстгальтер очередной бедняжке и, глотая таблетки от импотенции, рассказывает про падение акций, про проблемы с поставками… Когда он уходит, бедняжка вздыхает и садится к зеркалу крутить бигуди между рогов. «Семья» — говорит владелец нескольких пароходств, толстый, сам размером с небольшой катер. По воскресеньям он берет в охапку каких-нибудь своих детей от четырех жен и идет в цирк, или в зоопарк, или в кино. Этого третьего барон Ч. Треч ненавидит больше всего. Бывало уже, звонил как-то, слышал в ответ добродушное: «Извини, я с детьми», а на фоне едва различимые бойкие голоса, гудки бумажных свистулек — звуки дня рожденья. … день рожденья. Дешевейший универмаг за пару улиц от их отеля. Они стоят вдвоем над открытым ящиком, вглядываются в льдистую глубину. Ряды пластиковых коробок — сплошные маргариновые розочки и цветная посыпка в виде ромбиков. Тим моргает, достает из холодильника шоколадный тортик с обрезками кокоса по бокам. Долго ищет срок годности. — Я этот хочу. Пожалуйста. Барон прикрывает рукой голые глаза, нащупывает на тумбочке очки. Одно движение, и мир погружается в привычный коричневатый полумрак. Сегодня он отменит все возможные совещания. Запрет двери. Занавесит окна. Ему нельзя выходить. Ему вчера-то выходить не стоило, но забегался, пропустил густо обведенный день календаря. Это было после полудня. До самолета оставалось несколько часов, катить по местным переулкам было скучно. Треч отпустил шофера с чаевыми, решил дойти до отеля пешком. Перекусить по дороге. Он шел по залитой солнцем улочке, думая о том, почему датчанам всегда надо строиться так кучно, каждый день чинить трамвайные пути… Его толкнули под локоть. — Звините. Блеснул велосипедный колокольчик, прошуршали подошвы теннисных туфель. Треч сбился с шага. Волоски на спине встали дыбом. Мальчик протиснулся рядом совсем быстро. Лица не было, так, смазанный смуглый всполох, как на неудачной фотографии. Пропитанная потом рубашка. Прилипшие к коленям линялые джинсы. На локте — содранное беленькое пятнышко от коросты. Треч заставил себя не останавливаться, выбрался на улицу пошире, совсем недалеко от главного парка… Они были везде. Сидели у фонтана с полупустыми кульками сластей, зевая, поглядывая на часы у кинотеатра. Чертили на асфальте какую-то игру, обсуждали правила до хрипоты. Толпились у ларька, считая позеленевшую мелочь. Усталая продавщица ждала, постукивала ногтем по запотевшей бутылке. Тук. Тук. Тук. Тогда до него дошло. Конечно. Первый день каникул. Он нырнул в первую попавшуюся кофейню, присел на высокий стул. — Что желаете? — спросил парнишка лет семнадцати, поправляя галстук-бабочку на засаленной резинке. Треч не ответил. На полке, под софитами побитых лампочек, блестела знакомая миндальная корочка. — Господин Талер, биенштих — это вообще не торт, это скорее булка с начинкой. Кто ест булку в день рожденья? Господин Талер глухо стонет, закрыв лицо подушкой. — Может самый богатый мальчик в мире попросить ореховый торт? Голос из-под нее доносится глухой и хриплый. «Как у медвежонка» — думает Треч, и сердце сжимается от нежности. —… кофе, — пробубнил он под нос. — Черный, без сахара. Одно шоколадное пирожное. Кофе у них был премерзкий, но Треч не спешил, тянул его маленькими глоточками. Выходить на улицу не хотелось. Зазвенел колокольчик над дверью. Застучали легкие шаги. Он отвернулся сразу же. — Что, опять клянчить пришел? — проворчал продавец беззлобно. — Опять в долг? — Кто? Я?! У Треча задрожали барабанные перепонки. Он крепче сжал в руках чашку. Зашуршала молния. Зазвенела мелочь — судя по звуку, пять-шесть медных монеток. — Я сегодня при деньгах вообще-то. У меня праздник сегодня. — Что, кол по математике исправил наконец? — На трояк, — гордо, громко, поднимая голосом повыше всю важность этого достижения. «Давай, открой рот, — шепнуло подсознание. — Скажи, поздравляю, молодой человек» Треч прикусил язык. Слова поворочались в горле, там и умерли. — Брать что будешь, трояк? Покупатель задумался, причмокнул (губы, у них всегда безумно яркие губы). — Рожок и черный кофе. — Детям до шестнадцати кофе не продаем. Могу сделать какао. Тяжелый-тяжелый вздох. — Давай свой какао. Шаги двинулись к столам. — Говнюк. Тяжелый рюкзак плюхнулся на соседний стул. Треч увидел на кармане аппликацию собачки с разрисованными ручкой глазами, брелок в виде Тарзана… А потом хозяин рюкзака взгромоздился рядом, крякая, стараясь не уронить рожок с масляным кремом. Этому было лет десять. Нос уже обгорел, облупился. Волосы гладко причесанные, каштановые (у таких ребят, если принюхаться, они правда отдавали чем-то ореховым). Карие, очень живые глаза. Разглядел Треча секунды за две, заметил его чашку: — Дайте немножко? — понизив голос, так, чтоб не услышал продавец. Треч отправил в рот еще кусочек шоколадного пирожного. — Просто так не дам. Горько будет. Давай я тебе в какао налью? Будет мокка, — сказал он ровно и вылил половину оставшегося кофе в кругленькую чашку. Мальчик посмотрел на коричневую прорубь в шапочке взбитых сливок. Поднял голову. Улыбнулся. Свет заблестел на скобках, на кривоватых клычках — нижняя челюсть совсем чуть-чуть бульдожья. Треч не стал доедать. Молча подошел к продавцу, заплатил только за себя, облокотился о прилавок… На блюдечке для чаевых лежало несколько побитых медных монеток. Треч не посмел положить туда свои купюры. Передал на руки. — Сдачу оставьте себе. Ночью в родном замке он долго не мог заснуть, а когда заснул, до утра бежал по этим улочкам, полным темных, зорких окон. За его спиной тянулись две окровавленные ленты, помечали его путь для полицейских и собак. Сегодня он выползает из спальни, лохматый, взъерошенный, кое-как пробирается в одну из кладовых. Достает с дальней полки небольшой чемодан. На обратном пути велит дворецкому-персу никого не принимать. — И принесите завтрак в театр. Он спускается по лестнице, обитой дешевым красным ковролином, замирает ненадолго перед стеклянной коробкой в углу. Машинка для приготовления попкорна. Тим долго, вдумчиво читает инструкцию, протирает стальную кастрюльку, засыпает соль. Минут через пять из кастрюльки сыплются пушистые ярко-желтые зерна, по воздуху плывет запах кукурузы и сливочного масла. Тим набирает немного в полосатое картонное ведерко, садится рядом… Барон ставит чемодан на пол, у одного из мягких кресел с рваной обивкой — специально выкупил из какого-то разорившегося кинотеатра. Тим тогда фыркнул и сказал, что это пижонство. У барона здесь особая система. Проектор, который ему сколотил умелец с одного из нижних кругов. Даже вставать не надо. Просто меняй пластинки, как в граммофоне. Он садится и вытягивает из шкафчика несколько штук. Раскладывает на коленях свои сокровища. Ни в одной из его коллекций нет ничего криминального. Мало ли на свете коллекционеров, собирающих полотна Бугро (особенно если среди мальчиков-виночерпиев купить какую-нибудь белогрудую Венеру). Нет ничего криминального в закладках на Петрарке: ну что, собственно, отличает «Когда любви четырнадцатый год…» от доброй сотни таких же сонетов? Из всех его фильмов заподозрили бы разве что «М», да и то вряд ли. У него есть коллекция Фрица Ланга нарочно для такого случая. «Нибелунгов» он выменял у знакомого демона, который предпочитал дочерям человеческим могучих немецких богатырей. В его шкафу «М» лежит в уголке. Треч не любит этот фильм. Достает иногда, чтобы посмеяться под шампанское, посмотреть, как косоватый толстячок кривляется, завывает, бросаясь к ногам шлюх и ворья. Что он мог знать об этом, актеришка. Что он мог знать. Он-то при жизни был нормальным человеком. Любил кошек. Любил своих жен. Играл в пинг-понг с сомнамбулой и гонял чаи с монстром Франкенштейна. «Но зачем-то же ты это хранишь? — говорит ему что-то, пока он протирает пластинку от пыли. — Что-то же оно тебе напоминает?» Напоминает. Дни, когда он, еще крылатый, еще хранитель, плакал перед престолами, не смея спросить: «Что не так, что со мной не так?». Дни, когда его отправили вниз, когда он рычал и корчился в пустыне, потому что ничего, совершенно ничего не делал, не думал даже, так за что же они… Он дальше перебирает пластинки, отправляет в проектор первую. На белом полотняном экране расцветает Греция. Фильм, кажется, про Трою. Ничего особенно интересного, можно промотать первую четвертушку и остановиться на плаче Ифигении. Сползший на плечо хитон, мутные, злые глаза… В Афинах Треч встретил его впервые. Он подцепил его когтем за подол. Его, худенького, чернявого, совсем не похожего на тогдашние идеалы мальчишеской красоты. Треч сам не помнил, что наговорил. Мальчик посмотрел на него с особым испуганным отвращением, так, как умеют только они. Вырвался. Не вскрикнул даже. Просто исчез за калиткой. Больше Треч его в той жизни не видел. Чушь. Он помнит. Он помнит, что тогда сказал. — У тебя красивое лицо, приходи ко мне, — шепчет Треч, нажимая на кнопку, и изображение замирает на кадре с занесенным кинжалом. Следующая пластинка — из параллельного мира, то, что здесь бы никогда не сняли, не посмели бы снять. Писатель, автор детективных романов, который страстно ненавидит мальчишку лет шестнадцати (слишком старого на вкус Треча). Мальчишка, которого сажают в конце за ограбление кафетерия. Хитренькая улыбка и проплывающие на фоне молочные коктейли с сиропами. Пистолетик в руках. Полный American dream. Еще одна пластинка. Паршивая экранизация «Фауста» с одним-единственным хорошим кадром. Жужжит колесо прялки, тянется пушистая золотая нить. Маргарита сидит у окна в плеске солнечных лучей, почти растворяется в мягком сиянии, сама как маленькое солнце. Это ведь тоже было. В Италии, в золотой век оперы, когда он действительно пел Маргариту в свои звонкие четырнадцать лет. И никто не видел, как Треч сидел в отдельной ложе, на самом краешке сидения, как его слух сплетался в густую сеть, ловил каждую ноту. Но сам-то барон видел. Он видел все прекрасно: запрокинутую по-птичьи голову, изгиб нежного горла, еле заметные очертания кадыка, волоски, мерцающие в свете софитов. Тем вечером он был готов озолотить изобретателя театральных биноклей. Он достает эту пластинку, отправляет ее на соседнее сидение. Это все так. Ерунда от взрослых для взрослых. Есть кое-что получше. Теперь пластинки меняются быстро. Белокурая девочка с трудом ступает по рыночной площади. Ей больно идти. Ее спутник — заросший, в лохмотьях, — вьется вокруг, показывает безделушки, представления уличных акробатов… Они идут по турецкому рынку. Тим вежливо кивает, забирает у веселого продавца кулек с рахат-лукумом, пока Треч рассчитывается новенькими, блестящими динарами. Ему улыбаются все продавцы, и Треч знает, что дело не в огромных чаевых. — Такой хороший мальчик. Грустный только очень? И Треч теснит его дальше, стирает этот голос из своего разума. Внутри цветет глупая, бессмысленная совершенно гордость: «Посмотрите на него, посмотрите, разве он не прекрасен?» Мальчик спит, раскинувшись на кровати, застланной звериными шкурами. Не знает, что совсем рядом дрожит, изводится черный человек. Рука в перстнях скользит поверх двери-калитки, тянется, чтобы налить яду в белый-белый стаканчик-цветок. Все, кого он встречал, разводили руками и крыльями. Его раздражало то, что и врачеватели, и ткачи душ соглашались в одном. — Что-то пошло не так. Что-то перепуталось, переплелись не те нити. Отцовская любовь и… — говорил ему один небесный ткач. — И что теперь? Как это вылечить? Ткач вздохнул, покачал всеми головами сразу. — Никак. Пришлось бы расплетать тебя совсем. И он ушел, его старый друг, чистенький херувим, а Тречу хотелось вцепиться, оборвать крылья, зашипеть: «За что, за что, почему вы сделали меня таким, почему я теперь жизнь за жизнью волочусь за мальчиком тринадцати лет?!» Полуголая девочка танцует перед грузным мужчиной в черных мехах, который десять минут назад пытался на ней жениться. Смеется, переливается. Он прощен. Девочка с невообразимой, знакомой улыбкой едва заметно кивает паре волков. Они прощены. Треч выключает проектор. По щекам катятся крупинки соли. Он открывает чемодан. Детский поношенный свитер. Бесконечные фотографии грустного мальчика из переулка. Одна-единственная с той самой улыбкой. Из красного павильона. Он вспоминает маленькое дрожащее тело, запах дождя на слипшихся волосах, другие соленые капли на щеках и ресницах. Когти выпутываются из свитера, вылезают рога. Треч прижимает к себе, баюкает свое последнее жалкое сокровище, которое ему привезли пару месяцев назад, выудив из мусорного бака рядом с одним кукольным театром: петрушку со сломанной дубинкой. Он приходил туда сам пару лет назад, насмотревшись все тех же дурацких фильмов. Он осмелился говорить. Перед ним Тим Талер сидел в теле тридцатилетнего мужчины. Треч мельком видел его жену — пухленькую, рыжую. Его курносого сына, совершенно на него не похожего. О чем они говорили? О театре, о деньгах, о пароходстве, о нынешних делах Треча. Он все смотрел на Тима, на его разгладившиеся, огрубевшие черты, перекатывал слова на языке. «Брось их. Брось свою случайную Габи, своего сына. Зачем они тебе? Зачем они тебе, мальчик, который может надо мной смеяться?» — Господин Талер… Тим… Тим поднял на него глаза. И Треч увидел то, что он прятал от друзей, от жены и ребенка. «Я никогда не прощу тебя. Я ненавижу тебя. Ты даже не смешон. Ты мне отвратителен» Больше барон не приходил. Он аккуратно складывает свитер, перевязывает фотографии бечевкой. Достает из кармашка чемодана то, что отложил на такой случай совсем недавно. Прозрачный флакон с едва различимым белым крестиком. «В следующей. В следующей будем умнее, в следующей будем проверять каждый звонок, каждую открытку» — бормочет внутри нечто упрямое, тайное. Нечто, из-за чего он боится касаться вещей, которые трогали дети, он, ошибка ткачей, заводской брак, заплатка темноты на удивительном, смеющемся мире. Выпивая залпом первый глоток святой воды, Треч понимает, что это нечто — он сам.