остаться во сне кровавым пятном

Он жадно ловит каждый глоток воздуха, рьяно вздыхая разбитыми лёгкими. В ярком ночном свете Зверь кажется грозным, грациозным, яростным, серебристая шерсть искрит лунной пылью и рассыпается в небе. Вселяет неописуемый восторг и ужас. Кровавыми осколками осыпается, кружится... Голова переполнена азартом. Рюноске напрягается. Вливается в беспорядочный поток, разрезает воздух и чёрным остриём прогрызает себе путь. Остаются дыры и чудовищное рычание Тигра под ухом, грохот сердца и метание проворных лап во тьме. Но на миг всё останавливается. Словно воздух вокруг густеет и наливается кровью. — Не смей умирать! — кричит в голове, разрывая нервы, трескучий голос, совсем не похожий на голос Ацуши. Странная связь. Он выплёвывает пулю и кровавые ошмётки, затем ещё, ещё, ещё... Грязное месиво из всего, что только может быть внутри и град звонких пуль. Видит на руке быстро растекающиеся лужицы, которые каплями стекают на землю и про́клятой кровью пропитывают траву. Мечущиеся от боли люди смотрят на что-то невообразимое, вселяющее почти первородный ужас, широко раскрытыми глазами, — и разбиваются на осколки, которые тут же сжирает земля, впитывая в себя каждую частичку их души и тела. — — Умирал ли ты когда-нибудь? — спросил тихий голос незнакомца с пронзительно карими глазами, пробирающими его хрупкое тело насквозь, оголяя до самых костей и неприкосновенного нутра. Рюноске не знал, как ответить. Это был очень странный вопрос. — Ты и сам не уверен, что из тебя вырастет что-то человеческое и здоровое, — склонил голову и продолжил рассматривать. — Но надежда есть всё-таки, верно? Всё клонилось к этому, он это чувствовал. И ничего не мог сделать, словно скованный цепями. Нет, нет... — Ты можешь стать своей лучшей формой. Бродить, сливаясь с ночью, и творить будоражащий беспредел, воплотить в жизнь самые страшные и сокровенные проклятия. Окунуться в ненависть с головой. А можешь забыть всё зло, что творил когда-то, и зажить обыкновенной жизнью, будто и не тебя с ужасом звали Дьяволом; спокойную жизнь здесь тебе никто не сулит, но, впрочем, для тебя любое затишье перед бурей — невиданная роскошь. «Он нагло смеётся», — и кулаки сжались сами собой в приливе злобы. Рюноске задрожал. Человек растянул губы в нежной улыбке и протянул длиннопалую кисть, приглашая шагнуть за ним в пустоту. — Это всё опять подвох, — процедил он тихо, пребывая в какой-то панической тряске. — Вы все мне желаете только зла, — он сорвался на сиплый крик, и тут неожиданно накинулся на него, изо всех сил вцепившись в бинты. Тот даже не шевельнулся, и то, что скрывали его разорванные бинты — судя по всему, давным-давно мёртвое и пышущее пустым холодом, тоже. Рюноске застыл в страхе, не в силах оторвать глаз от этой бездны. Человек — или то, что им искусно притворялось — кратко усмехнулся. «Не хочу этого. Не хочу. Не хочу». Но губы не слушались. Казалось, что и сознание погрязло в этом противоестестве. Поэтому, дрожа и нервно дыша, он протянул руку и окунулся в это безумие. — Умирал. Ещё как умирал... Этот дар — самое ценное и самое отвратительное, что в нём есть. Ценное, потому что без него он будет составлять ровно ничего. Отвратительное, потому что невозможно быть удовлетворённым, когда смысл всего существования — извечный зуд где-то глубоко внутри, жажда мести, ненависти и какой-то больной справедливости. Погоня за призрачными целями. Мечты о том, что когда-нибудь всё обязательно изменится, и жизнь, заключённая в оковы собственного сознания, потечёт совсем по-другому. Только всё, к чему он приходит в итоге — к началу. И всё повторяется, будто в страшном сне. Шумел мороз, поскрипывая ветвями замёрзших деревьев. Рюноске слонялся между и не разбирал дороги. Страшно хотелось есть. Нет, нет, не есть — скорее, утолить какой-то фантомный голод, безумно сводящий желудок и выкручивающий все органы наизнанку. Город далеко. На ослабших ногах добраться было невозможно, а в глазах танцевали мёртвым хороводом звёзды, намекая, что ещё чуть-чуть, и сбудется то самое страшное проклятие, которым его наградили. Если только немного дотянуть, найти кого-то... Рюноске вздрогнул, и его пробрал мороз. Кожа уже горела адским пламенем, каждая часть тела будто набухла едким жаром, каждое движение удавалось с трудом, и жизненные силы куда-то просачивались из его тела на искристый снег. Ясно становилось — он гнил. Однако у ручья, замёрзшего и запорошённого метелью, где-то вдалеке медленно брёл человек. Сердце забилось сильнее. Появилась смутная надежда на спасение. Пусть тело всё ломило, лишь глаза его загорелись, и он стремительно помчался ему вслед, с оглушительным хрустом ломая корочку льда под ногами. Человек шустро обернулся, и Рюноске опешил от неясных эмоций. Боже мой. Какой необычный взгляд. Он остановился, на мгновение забыв, как дышать. Глубокие, печальные глаза, напоминающие громоздкие витражные окна, давящие своим величием, непомерно яркие. Светящиеся по-кошачьему, словно изнутри, какие-то холодные и тёплые одновременно, и точно не человеческие. Он сразу почуял в нём своего. Хотел закричать «помоги!», но лишь прохрипел что-то невнятное, борясь с желаниями и убежать подальше от странного ужаса, и приблизиться, будто осторожный зверёк, чтобы разглядеть диковинку. Кожа всё горела где-то глубоко внутри, жглась, зудела, надрываясь и чуть не лопаясь от напряжения. Свело зубы от гнева и бессилия: гниение было в самом разгаре. — Извините, вы не знаете, далеко ли до города? — непривычно вежливо просипел тихим голосом яркоглазый незнакомец. И добавил, смутившись: — У вас... у тебя кожа с лица сходит. Чувствуешь, горит, да? Рюноске осторожно ощупал своё лицо и горько промычал, замёрзшим подушечками оцарапав будто фарфоровую кожу, отслаивавшуюся и осыпавшуюся каким-то противным мелом. Щёки тут же ощутимо зарделись, и лицо больно кольнуло. — Я думаю, ты не справишься один, — заметил тот, внимательно осматривая его. — Вот ещё, — раздражённо отмахнулся опухшей рукой Рюноске, хотя и понимал, что одному ему точно не выжить среди снегов и венков куцых елей. — Ну, ты уж извини, а я не привык вот так оставлять... людей. Мальчик приблизился непозволительно близко, так, что Рюноске бешено отпрянул. Заглянул в глаза и протянул свою белоснежную руку, словно выточенную из зимних морозов. — Не пугайся, я слышал, что так тоже можно. Хуже уже точно не будет, надеюсь, — пробормотал он, и его покрытая сероватой шерстью лапа, возникшая из ниоткуда, царапнула по руке огромным когтем. На коже остался воспалённый красным след, и из артерии плеснула тёплой алой струйкой кровь. Он сглотнул и придвинулся ближе. Разум затуманило желание. Сопротивляться сил не было вовсе. И он поддался, хоть и со злостью на себя самого, но подался вперёд, вгрызся в плоть, пока откуда-то далеко до ушей доносились подавленные крики и всхлипы, а капли разлетались и плескались горячим варевом на снегу. Нет, неправильно это. Закашлялся. Вырыгнул кровавый ошмёток на снег. Он утёр рот и проглотил остатки мяса, слегка виновато глядя на своего спасителя. У того покраснели глаза, слёзы обильно текли по снежным щекам, и звериная лапа тряслась в каком-то припадке, будто силясь ударить нападавшего, но не решаясь. По снегу расползлись чахлые цветочки. Пахнущие ядом, едкой хвоей и палёной шерстью. Рюноске заворожённо смотрел, как раскрываются шипастые бутоны, и не мог оторваться, словно наблюдал это впервые: страшно и опасно, ведь сломать эти росточки — всё равно что с треском наступить на горло самому себе. — — Может, перевязать укус? — хмуро поинтересовался Рюноске у него, корчащегося от боли, уже потянувшись к подолу плаща. — Да, стоило бы. Но беспокоиться не о чем, моя регенерация быстро это восстановит, — успокоил тот, и даже попытался улыбнуться, но получилось неубедительно. Рюноске потянулся к подолу плаща и привычным движением оторвал полоску ткани. — Он хотел помочь. И не ему одному. Горячо, чисто, искренне, но боясь собственной ненависти. Иногда можно было услышать его горькие вздохи, почти неразличимые в прозрачной ночной тишине, но Рюноске клянётся, что слышал их отчётливо, крамольными мыслями в его голове. Он пытался кусать себя, почти ненавидяще вгрызаясь в свои запястья и ладони, разрывая хрупкие капилляры. Только земля не хотела их принимать; ей нужны были жертвы. А потом взошла луна. В городе зажглись ночные огни, по вымощенным улицам брели редкие прохожие, река светилась рябью лунного света. Тогда Ацуши показал всё своё величие и мощь. Рюноске помнит каждый свой вздох, каждое колебание воздуха вокруг, как тот встал на дыбы, и его тело разорвал Зверь, вырываясь из оков — грациозный, могучий, вселяющим неописуемый ужас. Но что самое важное, захватывающее дух и оседающее на языке злым восторгом — он знал этих людей, чьи разорванные тела и обкусанные кости лежали на земле, а земля поглощала каждую частичку их пакостной души и обрастала новыми уродствами. Он был яростен до безумия, и от этого становилось даже слегка страшно. Но, боже мой, они этого точно заслужили! — — Я убил своего отца, — говорит он как-то отстранённо, неверяще и перебирает пальцами мокрую гальку. Потом молчит. Сухо и тоскливо. — Отца? — Ну... того, кого я мог бы называть так. Моего опекуна, можно сказать. В его голове улавливаются таинственные образы. Сырой холодный свет. Нехватка воздуха, железные решётки, цепи и тонкая полоска света, которую сжирает тяжёлая дверь. Плети. Грязные когти, дрожащие то ли от страха, то ли от большой нагрузки. Массивные ставни и красочная плитка витражей, совсем не вяжущихся с сердцем этого места, в глубинах которого задыхаются и чахнут надежды, а внутри каждого — колючий холод. Содранные коленки, запах мокрой пыли, цветы с чьей-то могилы, по-детски аккуратной и пустой, высокая фигура в белых одеждах. Самый важный человек здесь говорит, что ты бесполезен. Даже, будучи совсем уж честным, вредоносен. Это чистая правда, и становится обидно. Но разве это страшно? — спрашивает сам у себя Рюноске, чувствуя раздражение. Нытик, в самом деле. — Не страшно, — отвечает Ацуши и нервно сглатывает шипастый ком. Страшно то, что ненависть, тщательно скрываемая за железными дверями, засовами и ядовитым плющом, приросла у нему, пустив корни. Страшно, когда вокруг никого, и когда внутри только бессилие, когда чувствуешь себя самым слабым и ничтожным. Неизвестно, что случилось бы с Рюноске, если каждое полнолуние внутреннее зло выплёскивалось наружу. Может, и одной Йокогамы было бы мало, и взрывной волной уничтожило весь мир. "Я боюсь. Мне страшно, что чувствую облегчение от того, что причиняю боль кому-то, кто мне ненавистен. Разве не каждый человек заслуживает быть счастливым? Или всё-таки есть те, кто как я, кто настолько разложился, что уже ничем не отличается от мусора? Может, есть и те, кто попросту не заслуживает жизни. Те, кто приносят только боль и разрушение. Могу ли я быть хоть немного другим?" Влажную землю покрывают бороздки, и вниз, извиваясь, копошатся змейки-ростки: необычно аккуратные, нежные, словно фиалки с слезами на сиренево-закатных лепестках. Шёпот у них вкрадчивый и робкий, но цепкий. В городе, подёрнутом утренним туманом, неспокойно. Люди тоже шепчутся, передавая друг другу легенды о диких зверях, пришедших из леса. Всюду рыскают детективы, полиция, а прохожие, нервно оглядываясь, кутаясь в шарфы и поправляя одежду, торопливо шмыгают по тротуарам. Город словно погряз в липкой паутине, тёмной, как болотные воды. Тихо и тревожно. А с каждым новым днём его всё глубже затягивает в трясину. Ацуши с потускневшим фиалковым взглядом, в котором печально бьются фиолетовые жилки, понуро бредёт по колючей траве. — Нам нужно бежать. Здесь больше нечего делать: нас мигом поймают. — И куда же? Он вздыхает, почти томно. — В какую-нибудь глубинку, в деревню... Там тихо. Спокойно. И если кто-то пострадает, вряд ли поднимется большой шум, — но тут же осекается, услышав в своём голосе мечтательные нотки: — Ну... Я просто хочу пожить спокойно. И я обязательно найду способ не причинять никому боли. Входит в лопающуюся муть с запахом дождя и лесных грибов. Сквозь коряги, оплетшие этот маленький мирок, каменные развалины и сырость виднеются они — создания утреннего тумана, печальные силуэты, сотканные из холодного ветра диких мест, тонко-голубые, точно облитые лунным светом. Ацуши нервно сглатывает. В горле Рюноске тоже застревает противный ком. Зрелище пустых и таинственных, чьих-то болезненных и неприятных воспоминаний накатывает, заставляя ощутить бессильную ностальгию. — Это они, — шепчет Ацуши, напряжённо сжимая кулаки и стараясь не глядеть под ноги, где пыльной крошкой рассыпались разноцветные витражные стёкла. Рюноске обводит взглядом дикую пустошь. — Он тоже... здесь? — аккуратно спрашивает, хотя и чувствует, что здесь осталось всё, что было когда-то связано с этим местом. Но Ацуши лишь осторожно подходит , со страхом тянет пальцы к фигурам. — Директор, — срывается с его белых дрожащих губ. Рюноске почему-то знает, что его смерть была неизбежна. Только теперь он сгинул, истерзан и остался лишь призрачным силуэтом в глубине воспоминаний Ацуши, а мог бы остаться на жёлтых страницах газет чёрно-белой фотографией с ароматом цветов из магазинчика возле дороги, аккуратно перевязанного лентой и сдобренного неловкой гордостью и любовью. — Он тебя любил, — отчего-то уверенно разрывает звонкую тишину Рюноске, и Ацуши вздрагивает, косясь недоверчиво, но с толикой надежды. — Я... Он мелко дрожит, и его плечи начинают трястись. Напрягает искусанные губы, вгрызается в них зубами: боится, что сочтут его слабым. Слова не лезут из сдавленного горла. "Не веришь ему, верно?" Фигура, едва сдерживая свою хрупкую, текучую форму, протягивает руку в ответ и звёздной пылью невесомо скользит по его неуложенным волосам. В глазах Ацуши горечь, обида и непонимание. Рюноске не знает, куда деться и просто смотрит, как воссоединяются на задворках памяти отец и сын. — Но вы... Вы хотели, чтобы я умер, — выдыхает он, шмыгая носом и поспешно вытирая мокрые дорожки с щёк, словно нашкодивший мальчишка: боязненно, виновато. "Вам никогда не нужна была правда. Справедливости не было места в этих стенах. Когда я был слишком слаб для вас, вы закаляли меня болью. Вы говорили, что я этого заслуживаю, что я должен стать твёрже, чтобы выжить за стенами приюта. А мне... Иногда, когда я глядел на ваш строгий портрет и вспоминал всё, что делали со мной, мне хотелось, чтобы вы меня любили". Но язык не слушается, и будто бы донести свою горечь нет возможности, но так лишь кажется. Фигура вдруг словно оживает, наливается твёрдостью и начинает походить на мраморную статую. Проницательный взгляд почти орлиных глаз смотрит сверху вниз с сожалением, и под ним хочется съёжиться в комок, убежать и никогда не встречаться с ним. Голые острые колени воспитанника впиваются во влажную землю, пальцы яростно мнут края рубашки в отчаянном напряжении. — Скажи же твёрдо, чего ты хотел, — разливается гулким эхом по нутру. — Я... — Ацуши, полумёртвый от волнения, застывает, и лишь беспокойные зрачки его бегают по земле в поисках чего-то. — Я хотел... Хотел быть значимым. — "Они приходят из леса каждый месяц: Зверь и Человек-тень. Когда над городом поднимается полная луна, они ищут себе жертв, выбирая самых отъявленных негодяев вроде членов одной бандитской группировки, хотя не брезгуют и людьми благочестивыми: когда умерли директор приюта вместе с воспитателями и воспитанниками, все знали, что это их рук дело, но никто не посмел помешать им. Эта нечисть стойка и к огню, и к святой воде, и к осиновым кольям, а после себя оставляет лишь ядовитые цветы, прикоснувшись к которым, человек тяжело заболевает и умирает в скором времени". — Рюноске боится, не привык зависеть от кого-то, привязываться чем-то фантомным настолько, что, отдалившись, становится безудержно тошно. Но он твёрдо уверен в том, что Ацуши заслуживает своего счастья. Как донести это точнее, теплее всего, он не знает, поэтому рассказывает об этом прямо, как есть. — Ты тоже для меня важен, — улыбается тот, стиснув зубы от боли и сжимая в руках маленькую сероватую фиалку. Рюноске морщится и выбрасывает сорняк прочь из его рук. — Делая себе больно, делу не поможешь. Ацуши вздыхает. — Точно. Извини. Плохая привычка, — хмыкает. ..Однако легенда уже давно поросла мхом и плесенью, оставив в воспоминаниях горожан не самые лучшие мысли. А существуют ли они?.. — Горят в потёмках разноцветные глаза и посеребренная седина волос, с лица стекает кровь — он опустошён. Опускается на колени и печальным взглядом провожает алчные ростки в землю. — Я не хочу больше, — цедит он резко, неестественно. Рюноске лишь пожимает плечами, но внутри всё холодеет. Однако тот поднимает взгляд, в один миг растерявший всю твёрдость. И снова какой-то неправильный. Он просит: — Наступи на него. Сломай, умоляю. Грязные руки роются в земле, словно свиные копыта, откапывая крепкие стебли сорняков. Жалко, до тошноты мерзко протягивают ему и дрожат мелко. Разве это те грозные тигриные лапы? — Переломи стебель... Я готов к страданиям, — поспешно добавляет он, как-то не по-обыкновенному хлюпая носом. Отвратительно, ужасно, мерзко до невозможности. Рюноске морщится, отворачивается, выбивает у него из рук землистую кучку и корчится в порывах рвоты. — Тебе не стоило быть таким жадным до крови, Рюноске, — слышится бархатистый голос где-то рядом. Он быстро оборачивается на него — и оно, жалкое, затравленно, но с надеждой направляет заплаканный взгляд, устилаясь по земле и всё меньше походя на человека. — Достаточно всего одной жертвы в сезон, в которого ты должен вложить всю свою страсть, желание и душу. А это — зачем, скажи? И кивает на кучу гнилого мяса, в которой угадываются чьи-то руки и выбитые из них автоматы с трещинами. Порванная одежда, следы клыков, когтей и ненасытного Расёмона. Отвратительный запах, земля, пропитавшаяся замёрзшей кровью. И цветы. Море цветов. Беснующиеся контуры, пылающие адским пламенем. Зовут упасть ещё глубже в страдание и самобичевание, обнажая зубы и шипы, осколки чьих-то оголённых душ, месиво из сосудов и чьей-то странно знакомой злости на самого себя. В горле застрял ком. Он не ударит в грязь лицом. Он никогда не покажет, что задыхается от страха и беспомощности. Пускай смотрят так и улыбаются. «Не улыбайтесь так», — мысленно умоляет он, прекрасно зная что его слышно так же громко, как если бы он закричал во всю силу своих лёгких. — Тело Ацуши насквозь прошито пулями, но ещё тёплое. Рюноске знает — пока душа не покинула его, не была сожрана демонами из-под земли, он живой, просто стоит подождать немного. Горячие струйки крови стекают на голое тело, расцветая багряными пятнами на почти белоснежном, и у Рюноске внутри всё ликует и нетерпеливо завывает подбитой собакой — требует снова испытать тепло родного тела. Понять, что вот она — часть и его собственной души, существо, являющееся продолжением и его самого. Приобнимает тело, прицарапывает кожу ногтями, и помутнённому рассудку кажется, будто ему отвечают, скользя пальцами по покрытой мурашками коже. Жадно вгрызается, с хлюпом втягивает его плоть и кровь, стукаясь зубами о рёбра и лопая, словно пузырь, мыльные лёгкие. Тепло наполняет его изнутри. Нежность и умиротворение растекаются по горлу. А если заглянуть в сердце, там, наверное, где-то растёт и пускает лохматые корни ядовитый цветок, похожий на усеянную шипами фиалку. Оно спокойно. Не бьётся, не дышит, ничем не показывает, что живо и бессмертно. Его можно достать руками, и он разрывает хрупкие сосуды, надкусывает и выблёвывает корневую сеть, тонкие стебли, мелкие лепестки, подрагивающие в конвульсиях. Он не знает времени, не знает хронологии. Кажется, что в этой вселенной, в которой он оказался заточён, есть много путей — и каждый откладывается тернистой тропинкой в сознании, чтобы переживать его потом снова и снова, не ощущая себя больше по-настоящему существующим. Но он понял, что хочет избавить от этого хотя бы одного человека. — — Я этого не делал, — отвечает он, но голос дрожит, и сам он не верит в это ни на каплю. Но ведь это не происходило на самом деле. И сейчас не происходит, потому что всё слишком неестественно. Ацуши опускает руку в полость внутри и жалобно протягивает надкусанное сердце. Там спутались окровавленные вьюнки. «Неужели действительно сломал?» — ёкает внутри. Становится страшно, хотя и чувствует облегчение. Во рту привкус железа и яда. А Ацуши тепло улыбается. По-своему. Хотя глаза его, подсвеченные адскими огнями, кажутся в потёмках леденцово-стеклянными, приторными и хрупкими, но грустными. Он сжимает сердце в кулак и выжимает бурую проклятую кровь, растирая его в пыль и развевая по ветру. Словно сияет праведным светом изнутри, становится лёгким и прозрачным, как облако на весеннем небе. Как и мечтал — воплотился в фантомный солнечный образ. Рюноске чуть не задыхается. Сжимает складки цветочного плаща, который стелется по тёмному ковру. Освободил? — Наверное, в глубине души он хотел этого с самого начала. Зубы осыпаются мелом. Челюсть гниёт. Язык уже превратился в мерзкого вкуса кашицу, однако где-то на подкорке сознания чувствуется вкус горького яда, и что-то неугомонно покалывает шипами. Видно призрачную фигуру, или, скорее, эфемерный образ. Ацуши. Пронизанный грустными лучами, живой, настоящий, но будто очень далёкий. Если бы можно было разглядеть очертания — это походило бы на костлявое существо цвета пыли и толчёных сухих листьев. Тотчас становится тепло, но стойко ощущается непонятная вина. И это, конечно, вовсе не неожиданность. Он знает об их связи, она въелась им обоим в мозг крепче, чем цветочные ростки. Только знает он и то, что нет в их природе никакого бессмертия, и если уж довелось переломить стебель, то и жизнь — тягучая, словно раскалённая медь, и горячая, словно кровь, — прервётся, и душа их не возымеет покоя. «Ты исчезнешь сразу же, как только исчезну я». Ацуши, кажется, будто печально улыбается и разражается криком, не в силах сопротивляться страданиям. Ядовитый вкус заполнят лёгкие. Дыхание прерывистое, частое, больное. Горло сдавливают витиеватые стебли. Последний вздох — сейчас, немного осталось, совсем чуть-чуть, и сознание потухнет — сердце бьётся часто от какого-то ужаса, когда Рюноске осознаёт, что больше не будет существовать. И Ацуши тоже не будет. Не будет ничего. Только холодная, бесчуственная бездна чьих-то насмешливых глаз. Так всё закончится?