Асексуал и Нимфоманка

Я влюбилась в ее руки. В неровно обрезанные уголки ногтевых пластинок, покрытых, местами облезшим, гель лаком. В мозоль от карандаша на среднем пальце, в мириады мелких разноцветных пятен невнятного происхождения, рассыпанных веснушками по всей кисти. Влюбилась в карандаш — стержень ее существования, на котором держалось, казало все, от прически до души, вложенной без остатка; в ее рисунки, даже наброски которых приводили меня в не поддельный восторг. Точнее не столько сами работы, сколько то, как сильно они не похожи на свою создательницу. Она вызывала у меня ассоциации с работами скульпторов недоучек, пытавшихся создать очередное совершенство, но сдавшихся где-то на полпути. Слишком резкая — острая, нескладная. Помада ярче, чем было бы уместно где угодно кроме, пожалуй, трассы, спаленные краской блондинистые пряди, закрученные одним движением в нелепый пучок. Растрепанная, вечно потерянно блуждающая взглядом по всем вокруг, слишком открытая во всех даже самых вульгарных смыслах, на бумаге она умудрялась отображать этот мир настолько четко, что позавидовали бы многие фотографии. Именно эта критичная разница вызывала во мне, какое-то нелепое восхищение. Вопиющее несовершенство, одурманенное пьянящим, отдающим в голову, словно перебродившее вино, флером развращенной вседозволенности. Переплетенное с чем-то невероятно красивым, вот чем она была, вот какой я ее любила. Противоречивой девушкой по имени Катя, или как звали ее все парни с нашего потока «прошмандовка Кэйт». Не сказать, что данное прозвище было совсем уж незаслуженным, наоборот, она действительно была просто чудовищно не разборчива в своих связях. Сказать по правде, на нашем факультете едва ли найдется хоть десяток представителей мужского пола ни разу не видевших ее голой. В числе таких вот своеобразных динозавров были только пара совсем уже древних профессоров, которым физиология не позволяла, ответить на Катькины предложения согласием, да несколько особо нравственных студентов. Предлагать Катя умела почти так же хорошо, как рисовать. Кэйт могла быть до ужаса разной, лукаво улыбаясь стоять в дверях в одной только чуть длинноватой белой рубашке на голое тело тонкая, невинная, продажная, тихая, яростная, развращенная, незапятнанная. Людей что пытались присмотреться к ней получше, она напрочь сбивала с толку. Ее мог взять буквально каждый, где, как и когда ему хотелось, она никогда не была против, но, до своих рисунков допускала лишь избранных. Впрочем, что «любовью», что творчеством всегда оставалась недовольна. Насытить ее голод не удавалось еще никому, хотя парни пытались очень долго, даже пари заключили, кто сможет наконец укатать ненасытную Кэйт, вот только орешек оказался никому не по зубам. Не помогли даже «групповые соревнования». Последние, кстати, вызывали во мне особенно сильное отвращение, но после того как меня отбрила сама Катя я перестала вмешиваться. Дело было примерно месяц назад, именно тогда мои одногркпники решили — раз одного не хватает надо взять два. Как сейчас помню эту картину, Катя полусидела на подоконнике и что- то рисовала. Волосы, более не сдерживаемые карандашом, рассыпались по плечам и лезли ей в лицо, заставляя периодически заправлять мешающие пряди за ухо. Парни подошли к ней, особо не скрываясь, да что там, громко, на весь коридор, обсуждая свое пари. Влад, высокий, с широким размахом плеч, амбал, несильно обремененный мозгом, громко хлопнув огромными ручищами по тонкому оконному стеклу, сильнее прижал Катю к подоконнику.  — Хей, прошмандовка, мне и моему другу скучно, поиграешь с нами? — Риторичнее вопроса я еще не слышала. Смысл лишний раз растрачивать попусту кислород, если ответ и так яснее некуда. Катя лишь утвердительно мотнула головой. После чего слегка оттолкнула Влада от себя, до места «игры» надо было еще добраться. Амбал послушно отступил, но не успела она сделать и пары шагов, как Макс, второй «член» команды, схватив в охапку несколько выжженных прядей, потащил ее в другую сторону.  — Не туда ш…- от нецензурной брани его удержал лишь проходящий мимо преподаватель. Видит Бог, Максим, являясь отборнейшей скотиной, тем не менее, свято блюл свою репутацию в профессорских кругах и, надо признать, делал он это виртуозно — талантливо. Но вот лектор скрылся из виду и Максим снова начал воображать из себя Маркиза дэ Сада. Это было уже слишком, ну или мне так казалось, а посему собрав волю в кулак я таки подошла поближе.  — Отпусти ее Макс, Катя тебе не брехливая собачонка, в поводке не нуждается, а если так хочется кого то потаскать, вон у тебя доберман без намордника ходит, — я небрежно махнула рукой в сторону Влада. Окружавшие нас студенты с интересом прислушивались, на их памяти это был едва ли не первый раз, когда за честь Кэйт кто-то вступился. Коридор медленно но верно заполнился брезгливо-уничижительным гулом.  — Что ты там защищаешь, — неслось отовсюду.  — Посмотри, ее все устраивает, — шипели они. Я смотрела, и видела ее, Катю, мою жесткую колючую «катющу», в праведном гневе не менее опасную чем ее теска. Она была там, где-то на самом дне бесстыжих глаз Кэйт, сидела тихонько, боязливо выглядывая из-за края зрачка. Я протянула ей руку, ладонью вверх, как протягивают ее боязливо оскалившемуся дворовому котенку и она подошла. Один шаг, два и вот она уже уткнулась мне в лацкан пиджака, собрала в хрустально тонкий кулачок ткань, потерлась кончиком носа и резко дернула вниз. Ожидать от нее такой силы просто невозможно и все же она есть, моя голова послушно склонилась ниже, уравняв нас в росте.  — Не смей вмешиваться, — фраза вылетает подобно ядовитому плевку: — это не твое дело дефективная. Кэйт отпускает мой лацкан, гордо распрямляет спину, отворачивается, и виснет на Максе, едва ли не начинает раздевать его прямо там. Этот гад ухмыльнулся, осмысленность в его глазах сдалась под напором похоти, делая взгляд пустым. Влад же и вовсе стал окончательно похож на огромного бабуина одетого, какими-то людьми с отвратительным чувством юмора, в человеческую одежду.  — Выкуси целка, — боже насколько же он все-таки туп. Впрочем, ответить мне не позволяют лень и пофогизм, а смысл все равно что горохом об стенку. Меня больше занимает Катин взгляд, именно ее, не Кэйт, она плачет где-то там за кривовато натянутой ширмой похоти, но сделать ничего не может, это просто сильнее ее. Она отвоевала у духа плотского желания пару секунд, всего один взгляд — этого достаточно. Я знала, позже, когда все закончится она придет и она пришла. Поскреблась несмело в дверь, обдирая еще пару кусочков алого лака. Я что-то пробормотала, не поднимая головы от рукописи, она не хочет что бы я смотрела, я и не смотрю. Катя подошла неровными шагами, одна босая нога шлепала по полу, держа в руке туфлю со сломанным каблуком. Несколько неуверенных, из-за сбитого равновесия шагов, диван рядом со мной прогнулся, туловище обвили тонкие руки, все еще распушенные волосы мешали увидеть ее лицо. Не то что бы мне так уж это нужно.  — Они сломали его, Яр, — протягивает мне переломленный по полам грифель, тихий голос слегка подрагивает, пытается держать себя в руках. Бесполезно, я услышала первый всхлип, потом второй и третий. Она плакала долго, сбивчиво извинялась за жестокие слова, пыталась оправдаться, прерывала сама себя и снова начинала судорожно просить прощения. Я сидела, перебирая пряди ее волос, тихо и монотонно говоря какие то успокаивающие глупости. Катя снова до боли напоминала мне брошенного котенка. Только теперь она не шипит, жалобно мауча прижимается ко мне ища зашиты и получает желаемое. Под конец ее голова покоится на моих коленях, Катя смешно жмурится, почти мурлычет. Я все так же медленно перебираю выжженные пряди, теперь уже для того что бы заплести их в косу, она смешно шмыгает носом, лезет ко мне в карман и достает специально припасенный носовой платок. Закончив свою работу, показушно-торжественно достаю из другого кармана простой карандаш, именно такой какие она любит.  — Негоже тебе без стержня ходить, а то еще развалишься, мне оно надо. Я закручиваю косу в пучок и закалываю его карандашом, а Катя, Катя улыбается.