Первые сережки

Стоя в карауле на пиру, Федор преследует взглядом Царя. Взмах руки, поворот головы, его голос, смех. Царь давно стал главным в его жизни, в его снах, горячечных, влажных, упоительных. Однажды и Царь смотрит в ответ, не мигая, огненно, подзывает старшего Басманова и шепчет ему что-то на ухо, не отводя горящего взгляда от Федора. Вечером отец глядит на сына ласково, треплет за щеку, покрытую еще не бородой, а мягким юношеским пушком. Велит слушаться во всем Государя, когда посылает в ночной караул у государевой опочивальни. Федя знает, что красив. Еще не было человека, который бы не сказал ему этого — с нежной улыбкой, как мать, с завистливым прищуром, как Васька Грязной, с похотливой усмешкой, как Гришка Плещеев. Но нет, Федька бережет себя для Царя. Он один достоин — знает Федька, и Царь тоже это знает, Федька уверен. Однако, увидев его, Государь лишь устало улыбается. — Явился? Ну иди, иди сюда, яхонт, хорош ты, всем хорош. — Царю, — Федор падает на колени, поднимает глаза, глядя снизу вверх, порхая ресницами. Знает он силу своего взгляда, отворяющего все двери, все запреты отменяющего. Ловит руку, покрытую тяжелыми перстнями, целует медленно, со значением. Весь горит изнутри, настал его день, по его будет, а иначе и быть не может. Но Царь отдергивает руку, как будто огнем его опалило. — Прочь иди, бесенок, служба твоя за дверями. Удумал! Вон, молиться Царь будет. В ночной прохладе, в карауле Федор ждет рассвета. Но ночь темна. Горячие, стыдные слезы катятся по щекам. Только скрип двери выталкивает его из полусонного небытия. Царь молча хватает за руку, тянет в опочивальню. — Завтра наденешь, — кидает на кровать белое, как саван, платье. — Наденешь завтра на пир. Настасьино. Плясать для меня будешь. Федька ждал и боялся вечера, как никогда. Сарафан, расшитый каменьями, был тяжел, ярмом давил на плечи. Оставить ли мужскую одежу под низом, как скоморохи пляшут, или…? Федька долго смотрелся в зеркальце — материн подарок. Отбросил портки на лавку: — Демка, умыться, где тебя черти носят. И сорочку. Ноги сами несли его вперед в танце, перед глазами яркими всполохами проплывали огоньки свечей, чьи-то хмельные ухмылки, в ушах отдавался только бешеный ритм, задаваемый криками: «Гойда! Гойда!» В конце танца Федя рухнул у подножия царского трона, обнял царевы сапоги и почувствовал, как тяжелая рука легла на затылок, смяла кудри. — Прими, Феденька, государев подарок, порадовал. Подняв голову, Басманов увидел сверкавшие в полутьме драгоценными камнями серьги. Царь самолично вонзил их в уши Федора. Слезы брызнули у того из глаз, а красные капли крови упали на оплечье. В опочивальне Царь коршуном набросился, смял наряд, и так потерявший уже былую свежесть, исчертил шею поцелуями. Федька не знал, что делать ему, кровь стучала в ушах молотами. — Свет мой, Настенька, — дыхание Царя было хмельным, прерывистым. У Федьки голова закружилась и сердце оголтело стучало от этой тяжести чужого тела; к боли внутри примешивалось новое ощущение от серег, саднивших и растягивавших проколотые уши. Царь резко излился, оттолкнул Федора. Стало тихо. — Иди к себе. Видеть тебя более не желаю сегодня. Федька сполз с кровати, в полутьме стал искать сапоги. — Да кафтан вон надень, чай не лето, — кажется, голос Царя звучал уже сердечнее. Завтра в караул не выходи. Но они оба понимали, что дрожит Федя совсем не от холода. Иван открыл глаза и тяжелые думы, как черные вороны, закружили. Вчерашний пир вспоминался, как в дымке. Пили только больше обычного, да новый рында в бабьем летнике танцевал. Как будто снова весна на дворе, в душе, а не эта вечная тяжелая зима. Сынок Басманова, Федька, кажись, или Петька? Настасьино платье ему дал, уж больно глаза его, лазоревые, словно небушко, напомнили взгляд покойной жены, такой же открытый миру, его радостям, от горестей которого он так и не смог ее защитить. Опять темно стало на душе у Ивана, как вчера, когда потащил молодца к себе. Не искушен оказался молодец в постельных утехах. Не знал толком, как и царя ублажить, все в губы целоваться лез. Иван усмехнулся. Не обманывай себя, царе! Тело привычной сладкой тяжестью отозвалось снизу живота, когда вспомнил, как вбивался в податливые бедра, ловил чужие стоны, как неумелые движения Федора еще больше распаляли его жар. Силой отогнал Царь сладкий ночной морок. Пора к трудам праведным, государственным заботам. Когда Федор проснулся и сладко потянулся, солнышко уже вовсю светило в окошко. Боли он телесной не чувствовал, только уши слегка саднили от тяжелых серег, которые он так и не вынул вечером, но в душе и сердце его царили раздрай и смятение. Еще вчера ему казалось: все, что нужно — только привлечь ему внимание Царя, и тогда уж он его уже никуда не отпустит от себя. Однако вчерашний вечер оказался совсем не таким, каким он себе напредставлял долгими бессонными ночами, когда в сладкой истоме ворочался на привезенной по приказу заботливой маменьки еще из Елизарово перине. Федор сел на кровати, потянулся за зеркальцем. Под глазами залегли голубоватые тени, нижняя губа была слегка порвана, но он был по-прежнему пригож. «Где ему найти краше меня?» — довольно усмехнулся Федька. Баню бы теперь. — Демка, баню, — позвал. Ответа не было. — Демка, черти тебя дери, — беззлобно повторил Федор, слегка повысив голос. — Мыться желаю. Из сеней послышался грохот, потом звяканье ведра. Видно, Демка, воспользовавшись тем, что хозяин заспался, тоже благополучно провалялся почти до полудня. Федор еще раз довольно посмотрел на свое отражение и улыбнулся. Позовет Царь, обязательно позовет. Только Царь не звал. Ни вечером, ни назавтра. И в караул у государевой опочивальни Федора не ставили. Когда Федор вошел в церковь в воскресенье, на женской половине зашушукались, а на мужской послышались возмущенные возгласы. В уши молодца были вдеты те самые серьги, подаренные царем, — наследство, оставшееся от покойной царицы Анастасии. — Гляди-ка, Федора царская! Людей не стыдится, Бога бы постыдилась! — Царь-то его после пира в опочивальню, слышь, повел, вот щенок басмановский в себе-то и утвердился. — А серьги-то, серьги, глянь, Матрешка! Мне б такие. — Я б и молодца вместе с серьгами забрала, хорош, с лица бел и румян, а кудри-то, кудри! Федька побледнел от гнева. Когда по окончании службы все стали поочередно подходить к кресту, Федор ощутил на себе взгляд Царя. — На исповеди-то был, Феденька? — усмехнулся Иван Васильевич. Федор сверкнул глазами. — Не в чем мне исповедоваться. — Ересь богомерзкую несешь, все мы люди, и в свою меру грешные. Распустил тебя Алешка. Любит тебя больно, один ты у него остался. Ну приходи ноне ввечеру, на путь истинный сам тебя наставлять буду. Следуя за Государем, Федор едва сдержал довольную усмешку. Он уже знал, что теперь точно отомстит своим врагам.