Глава первая: Человек из «Яблока»
По Большой Серпуховской, разрезая мартовскую серость и уныние, с ревом и грохотом, словно ракетный снаряд, летит мотоцикл со всадником в непроглядно-черном, как наставшие времена, костюме на борту. Солнце играет на желтом, как заголовки рекламы, закрытой адблоком, корпусе, обклееном наклейками с анимешными девицами, на металлических вилках, на забралах шлема. Мотоцикл лихо сворачивает на Пятницкую и останавливается около аккуратного трёхэтажного здания. Это точно здесь, ориентировка — стены цвета охры и букет флагов над окном: флаг России в центре и несколько белых, «о политической капитуляции» по бокам. Внутрь пускают беспрепятственно и только на лестнице, по дороге вверх Алексей может, наконец, снять шлем. Председатель «Яблока» вежлив и интеллигентен, его голос грудной и томный, как и всегда, но кабинет пованивает нафталином. До прихода Алексея он читал «Московский Комсомолец», перевернув его кверх ногами и поднеся к зеркалу — ведь только так из одобренных партией СМИ можно было вычленить хотя бы крупицу правды. Печатные издания. Трогательный архаизм. — Что будете пить? Могу я предложить Вам кофе? Чай? — Тёплое сакэ. Явлинский усмехается, но в его опухших, розоватых глазах глубокая тоска, прямо-таки скорбь еврейского народа. — Шутить изволите? Какой сакэ, доллар по двести. — Ну, тогда самогон. Тоже тёплый. — А Вы серьёзный соперник, Алексей. Это, прямо-таки, выбор настоящего гурмана. — Ну так дадите? Явлинский опускается под стол и со стуком ставит стеклянный «пузырь» мутноватой жидкости. Даётся крупный план на бутылку. И немедленно выпили. Трижды. Вот это уже разговор. — Итак, что же привело Вас в Замоскворечье? — спрашивает Явлинский, нарезая черный хлеб и сало. — Я ищу мастера Григория. Мне нужен один из его клинков, рассекавших тьму над Россией. Явлинский хмурится и изящным движением руки отставляет перочинный нож с яблочным логотипом в сторону. Сувенирка времен первого созыва делалась на совесть. — А зачем он Вам? Что Вами движет, молодой человек? — Месть, — говорит Алексей после небольшой мхатовской паузы, — я не жаден, но мне за державу обидно. У Навального целый список должников чести, нацарапанный на обратной стороне чека из Мака. Первым, к слову, в нём значится Кадыров, но его золотой дворец с бриллиантовыми дверными ручками байк Алексея пролетел на первой космической, сделав крюк Свердловск-Тверь-Забайкалье. Не то чтобы он струсил и у него был какой-то особо сильный инстинкт самосохранения, но падишаха приходится оставить на потом. Яшин как-то говорил про личную вендетту и месть за старого друга. Так вот, Алексей готов оказать ему в этом моральную поддержку. Если Алексея, конечно, позовут. Неправильно перетягивать на себя одеяло и лезть в чужие разборки. Не по-товарищески. Явлинский приподнимает висящую на противоположной от окна стене карту России. Карта укрывала несколько мечей разных размеров и, почему-то, пожарный топор. Алексей осторожно берёт в руки второй сверху и отвешивает звонкий щелбан по лезвию. Звук тихий и дребезжащий. Безжизненный. — Я буду вынужден Вас огорчить — этот впечатляющий арсенал я держу для услады глаз и эстетического удовольствия. А настоящие клинки я не делаю уже давно. После одной нехорошей истории в конце девяностых. В девяносто восьмом, чтобы быть до конца точным. — А топор это глаза или эстетика? — Это пожарная безопасность. — Какой сумасшедший будет бороться с пожаром с помощью топора? — Не я придумываю правила, молодой человек, но я им подчиняюсь. Явлинский покачал головой. «Это-то то тебя и сгубило» — мрачно подумал Алексей. — Пожалуйста, назовите мне хоть одну причину, почему я должен помогать Вам? — Назову три. Мои враги украли у нас демократию… — Угу… Столько сарказма в одном звуке. Патетично-то как. — Свободные, честные выборы… Явлинский ухмыляется краешком губ. Это можете рассказывать вашему электорату из третьего «бе», а здесь воздержитесь. Алексей наносит упреждающий удар. — И превратили фразу: «Григорий Явлинский балотируется в президенты» в анекдот. После этих слов никакого кошмара в либеральном поезде, конечно, не случается, но старый демократ стремительно меняется в лице. Он медленно, словно в экспрессионистском фильме двадцатых, подходит к запотевшему окну и выводит на нем имя-старейший иероглиф и слово из пяти букв, за которое барабан слёту попадает в сектор приз. Приз — пожизненная путевка в чёрный ящик. — Дайте мне десять минут и я изготовлю magnum opus. — А если честно? — Тогда два месяца. — А если в зубы?! — …Что ж, Вы умеете торговаться, но совершенно не умеете, как бы сказать помягче, «фильтровать базар».Глава вторая: Окровавленный Оппозиционер
Последнее, что видит Алексей перед тем как потерять сознание от боли и унижения, это всё те же родные, блядские рожи, окружавшие его со всех сторон, будто коты Наташу. Они смеются, харкают, сыплют оскорбления. Камера пролетает вокруг них кругами. Главнокомандующий (на самом деле не он, просто похож, всех гебистов штампуют примерно на одном заводе в Мурманске) кладёт ногу парализованному Алексею на висок. — Чмо. ~ Холодно и насмешливо, как плевок. А подсосы подхватывают: — Пока-пока, сельпо! — Передавай привет мамаше в Ебуново! — Если молодцы из центра «Э» не сделают этого раньше, гы-гы-гы! — Мамаши и «эшники» в одной шутке? Ну это просто «Заповедник» и даже выше! — Не ебу, не смотрел! Не говорю на экстремистском! — Так я тоже! Каждое утро Алексей просыпался с мыслью: «Господи, лишь бы сегодня не доебались». На границе сознания промелькнула угрюмая, как родина-мать, мысль: «всё-таки доебались». … Над бессознательным Алексеем возвышается ехидный Кудрявцев в костюме медсестры, с повязкой на здоровом глазу и со шприцом с какой-то розовой жижей, похожей на стекломой. Если что-то выглядит как стекломой, пахнет как стекломой и добавляется при этом в капельницу … Пациенту пиздец, однозначно. Транстарв: пальцы Алексея, шприц, мерзкая ухмылка Кудрявцева. — За твое здоровье, мемодел. Что б ты никогда не просыпался. Трель мобильного телефона разрезает звенящую тишину. Кудрявцев со злым шипением берёт трубку. В одной руке шприц, в другой мобила. — Да? Да-да?.. Ты куда звонишь? Кому?.. Ты… Ты пьяный или кто-то? Вот… И завяжи лямку. Отбой. Что на шифре КГ-ФСБ означало: «оставить нулевого господина в покое, Вас понял, так точно.»Глава третья: Володенька
— Нет, ну Бориска однозначно всё. С этим кораблём мы далеко не уплывём. — Да что уж там, мы пойдём ко дну с этим кораблём! Лёгкая VHS-муть, проблемы со звуком, дорохо-бохатые интерьеры, курящие черти в пиджаках задымили всё пространство, на фоне играет приглушенный брейкбит. Это чтобы даже до дурака дошло, что дело происходит в девяностых. — Вот только кто вместо него? — вопрос повисает в воздухе. — Что значит, кто? Да кто угодно, что за монархические настроения! Хоть бы и моя подставка для портфеля. Анатолий Собчак ухмыляется, стряхивая пепел с сигареты, и тут же выпучивает глаза. А ведь это действительно идея. Он встаёт с кресла и жестом фокусника открывает шкаф. Из шкафа широким шагом выходит затянутая в тугущий корсет и черную кожу брюк человеческая фигура. У фигуры скованные, неестественные движения, мертвенно-белая кожа, плотно-сомкнутые губы и рыбьи глаза. Выражение дефолтной тупой злобы, столь типичное для россиянина в утреннем метро, выкристализировано на лице, которое никогда бы не заприметил в толпе. — Господи, где ты его откопал и во что ты его нарядил? Если бы Егор Гайдар веровал, он бы перекрестился. — На одежду внимания не обращай — это он за женой донашивает, — Собчак заходит к нему за спину и покровительственно кладёт ладони на острые, голые плечи, — и не «откопал», а подарили. Собчак поднимает запястье биоробота — ему не хватает безымянного пальца, на обрубке тускло поблескивает напёрсток. Особая примета — брак для разведчика. Собчак отпускает его руку. Та повисает безвольной плетью вдоль тела. Биоробот моргает. Он делает это произвольно раз в несколько минут. — Ну, если так посмотреть, — Березовский наклоняет голову в бок, любопытный Волошин с красным от клубничного энергетика ртом, высовывается из-за его плеча, словно вторая голова — то в принципе ничего. А говорить это чудо умеет? — Коне-е-ечно, ты что, он у меня тот ещё Цицерон, — Собчак повелительно щелкает пальцами, — Володенька! — Херасе, Володенька! — хмыкает Жириновский, прикладываясь к тёмному нефильтрованному. Кто-то шикает на него, кажется, Зюганов. Или Гайдар? — Володенька! Скажи что-нибудь! У киборга-убийцы необычайно мелодичный, даже нежный голосок, но очень странные, обрывистые интонации. Каждое слово сопровождается ударом кулака о ладонь. — Мочить в сортире. Мочить их всех в поганом сортире. В повисшей тишине кто-то произносит то ли «о, как», то ли «о-о-о, бля». Наверное, дело не только в отсечённом пальце. — Нет, ну это какой-то «Метрополис». Покадровый копипаст, однозначно, — авторитетно заявляет Жириновский. — Ты его хоть смотрел? — Ага, ещё чего. Я чё, по-твоему, похож на австрийского художника? — Когда орёшь — очень. Зюганов и Жириновский обмениваются демонстрацией средних пальцев. — Ну, не знаю, — Явлинский старательно игнорирует весь этот детский сад на галёрке, — сомнительная идея поставить на этот пост, извините меня, ГБшника. Разве может ГБшник способствовать демократическому пути развития? А выбрать флаг и гимн, который будет всех устраивать? Тонкие губы «Володеньки» искривляются в издевательской ухмылке. Он впивается глазами в лицо Явлинского и это выражение как бы говорит: «Не знаю, чё там с флагом и гимном, но башку тебе отчекрыжить гбшник может как нехер делать». Этого достаточно, чтобы Явлинского как следует передёрнуло, а флегматичного Гайдара и вовсе затошнило. — Н-над чем смеёшься, мой хороший? — вкрадчивым шёпотом спрашивает Волошин, до этого круживший над ним с откуда-то взявшейся пятиметровой рулеткой. — Да так, хахайку словил. Щекотно. Приношу извинения, впредь не повторится. Нет, точно не только в пальце. — Слушайте, я всё, канеш понимаю, но он же страшный как моя жизнь, — в хамской манере набрасывает стремительно хмелеющий Жириновский, — кто за такого проголосует-то? — А это как раз не проблема. Дайте мне телевизор и у нас даже ёршик для унитаза станет президентом. На Березовского нападает вдохновение профессора Хиггинса. Он осматривает скучающего биоробота со всех сторон, облапывает как врач на осмотре, осторожно щупает, словно перверт и зачем-то напяливает на его обрубок пальца своё кольцо-коготь, вместо невзрачного напёрстка. — Ща-а-ас мы его приоденем, причешем, в порядок приведём, вложим ему в руку какой-нибудь символ власти повнушительнее… Вот, вроде этого, — указывает на Экскалибур на стене, размером в половину человеческого роста, с распятием на рукояти, — и будет то, что Доктор Гёббельс прописал. — Выдадим ему нормальные брюки и наденем на него рубашку, это как минимум. Ещё бы сюда другую обувь, а не эти г-г-говнодавы, — Волошин со скрипом вычерчивает пунктирные линии черным маркером на голых плечах, шее и груди биоробота, словно профессиональный плистический хирург. У него немного другой подход, нежели у Березовского, не болтать, а делать, — на плечики накинем плащик, для солидности… Совершенно недопустимо, чтобы наш представитель исполнительной власти ходил в том, в чём в сельский гей-бар зайти стыдно. — А ты чё, был там хоть раз? — спрашивает Жириновский, без спросу прикладываясь к чужой банке недопитого энергетоса. Это он так филигранно решает шлифануть пиво. — Я — нет. Уж, пож-жалуйста, п-п-просвяти меня, у тебя ведь куда более богатый опыт в посещении подобных мест. — Да у него вся партия — и есть сплошной сельский гей-бар! Саш, не отвлекайся! Корсет оставляем или как? — Разумеется. Даже обсуждать это не собираюсь. Березовский убирает золотые локоны с холодного лба киборга единым движением ладони — нарисованные на ней ручкой смазавшиеся математические расчёты уходят далеко под рукава. Муха садится на Володенькин зрачок, но он никак на неё не реагирует — приходится отгонять извне. — …А по факту это будет марионеточная фигура, красиво сидящая на троне, — воодушевленно продолжает Собчак, — которая будет делать то, что мы скажем. Володенька у нас послушный, не кусается. Детей любит. Гбшник — друг человека, ха-ха. Володенька в кругу господ-благодетелей делает очень медленный и неповоротливый реверанс. Фантасмагория: красные вспышки, бешено крутящаяся пластинка проигрывателя, опиатная полуулыбка на пластмассовой мордашке. На инаугурации разодетый как жених Володенька механическим голосом чеканит клятву на конституции, точнее, на сборнике рассказов Владимира Сорокина, кажется, на «Пире», одетом в обложку конституции (просто продолжает традицию Ельцина, — тот, правда, клялся на «Незнайке на Луне», ну, кому что по вкусу и по духу); принимает державный меч из рук старика-Ельцина трясущимися, влажными ладонями и вместо финальной части речи кричит от счастья так громко, что по экрану телевизора идут трещины со внешней стороны. Но это всех, почему-то, дико умиляет. Брейкбит становится громче. Двадцать пятый кадр: серебряный всполох меча отрубает Собчаку старшему голову, разбрызгивая всюду фонтаны крови; разрубает Березовского напополам, словно огурец; пронзает насквозь живот Гайдару; выпускает кишки Немцову; Волошин, ещё вчера танцевавший с ним танго, в ужасе закрывает лицо руками; эпилептический взблеск! и вот его зубы и язык на блюде; одним движением вскрывает глотку Зюганову, следующим оскопляет Жириновского; Явлинский настолько беспомощное чмо, что его, так и быть щадят, отпинав и оставив шрам в половину лица. «Я оставил тебя в живых в назидание. Что бы ты пошёл и рассказал всем, что с ними будет, если.» Диск покрывается брызгами крови, но на качество звука это не влияет. А вот качество изображения немного выравнивает. Сталинский гимн потихоньку вкрадывается в продиджевское You'll Under My Wheels. В креслах по кругу, бездушными куклами, распластались политические, изысканные и самые обыкновенные трупы, успевшие окоченеть и завонять. В кресле хозяина восседает в траурном чёрном Воло… Владимир Владимирович, положивший ноги в кирзачах на подлокотник, а окровавленный меч к себе на колени, будто это любимый пёс. С дежурным, мрачным выражением он отдаёт честь кому-то в кресле напротив. «Безымянный коготь» отбрасывает зловещий алый блик. Резкий разворот камеры на сто восемьдесят градусов. По ту сторону оказывается бюст Андропову. Второй такой — на Лубянке, но побольше и в разы мощнее. Двадцать пятым кадром Патрушев в чекистской фуражке и комзоле, Сечин в потёртом плаще подворотенного наркобарыги и почему-то юный Кадыров в спортивках водружают на башни Кремля «Веселого Роджера». Ни богов. Ни королей. Ни господ. Только триумф моли. Я получил оружие (церемонию помню урывками, мы обпились тёплого самогону до пьяных песен, плача со смехом и вертолётов). Клинок продолжение моей карающей длани, у меня нет цели, только путь, очерченный явно как никогда, и теперь остаётся дело за малым: отправить к праотцам крабового царя и всю его поганую свиту.Глава четвертая: Разборки в доме красного кирпича
— Хорошо-хорошо, но для начала мне нужно посмеяться. Лукашенко заправляет белую, парадную рубашку в синие растянутые треники с лампасами, одернув лацканы плаща, и отворачивается к окну с видом гордым и неприступным под тихие, обрывистые смешки. За окном простираются краснокаменные палаты и припаркованный трактор. Что и требовалось ожидать. — Я понять не могу никак, почему это тебя так веселит. Во-первых, это удобно. Во-вторых, это практично. В-третьих, это дёшево и сердито. Верх у меня парадный, телевизионщики всё равно ноги обрэжут, а я в случае чего плащик запахну и всё, а они там на монтаже подсуетятся… Пририсуют в фотошопе. В конце-концов, у меня сэйчас временная резидэнция в Нескучном Саду, значит и штаны тоже… Не грустные. — Да замечательные, никто не спорил. Глядя на тебя, я даже вспомнил, почему уже как лет тридцать не гуляю по родным дворам Питера и последние три года не переступал порог Минкульта. Если с питерскими дворами всё предельно ясно, то Министерство культуры РФ… Как бы так объяснить в двух словах. Это особый, параллельный мир. Настолько отмороженный, что их боятся даже Госдума и МИД, а сам Владимир Владимирович, когда его об этом спрашивают на прямых линиях, прикусывает язык, чтобы не сказать: «Обоссать и сжечь. Следующий вопрос, пожалуйста». Долго смеяться не получается — на выдохе болят рёбра изнутри и колет сердце. — У тебя, можно подумать, штанов шибко много, — ворчит Александр. — Достаточно. Абсурдный вопрос — гениальный ответ. Не одними дублёнками и пуховиками за миллион жив бессеребрянник. — Однако, я предположу, что ты сюда явился не штанами щеголять. Это же не Трамп или там какой-нибудь Макрон, в конце концов. Судя по одухотворенному и вдумчивому выражению (хотя чёрт знает, что это за эмоция такая — система распознавания лиц сильно барахлит в последнее время, принял лицо Меркель за сырую курицу и испугался, но лишь немного), Лукашенко собирается просить денег. Или оружия. Или разобраться с фан-клубом смутьянки-Тихановской, что «размазала его, как соплю по стене». Медленным пролётом камеры показан рабочий стол президента: бумаги, лампа, телефон, перо, стакан с бурдой в резном подстаканнике, внезапно, миска мармелада и лежащий поперёк всего этого великолепия верный державный двуручник. С ним Первое Лицо не расставался ни на минуту и даже обнимал его во сне, вместо жены, что, возможно, и стало причиной развода, но это не точно. — В общем, Владимир Владимирович, я морально дозрел, можно сказать. Автономной Республике Беларусь быть. Путин не верит своим ушам и просит повторить. — Ну вот, я сказал то, что сказал. Автономной Республике Беларусь у составе России быть. Я даже готов смириться с тем, что из Коленьки наследного принца не получается, но наследный губернатор это тоже неплохо. Времена щас такие настали интэресные, что скромнее надо быть, причём всем. Лучше синица в руке, чем «Бульдозэрная революция» же, правда? А вот усе вот эти суверенности там, свободы и прочая — это буржуазный фетиш, не больше. Александр Григорьевич хмурится и краснеет как на школьной дискотеке, того и гляди резко передумает, обзовёт Путина «плешивым дураком» и заливаясь слезами побежит пешком в Минск. Но он не передумывает. — До чего же мне отрадно это слышать, Шурочка. Лукашенко морщится, обращение режет слух и навевает воспоминания. Ну, нравится-не нравится — лежи, моя красавица. Рукопожатие длиннопалой, морщинистой ладони Лукашенко и холеной длани Путина (с потемневшими от времени и контраста с золотыми перстнями «когтем») перетекает в объятия слишком тесные и интимные для товарищеских. Союзников не обнимают по-хозяйски за талию и не прижимают к сердцу. Брачные пляски гиббонов на центральных каналах, попытки «строить глазки» Европе, монологи про «обосранную скатыну» — всё это отныне в прошлом. Это больше не «что случилось в Мозыре, остаётся в Мозыре», это уже уровень геополитики. Уровень миропорядка. Путин снисходит до того, чтобы встать на цыпочки, чтобы устранить смехотворную разницу в росте. Он не сомневался в Лукашенко ни на миг и как обычно оказался прав. Если ради него (а еще ради Сечина, Тимченко, Пескова и Лаврова по чётным числам) он развёлся с супругой — это говорит о многом. Идиллию нарушает громкий стук. — Товарищ Верховный Главнокомандующий! Можно Вас на минуту? Дребезжащий голосок Пескова из-за дубовой двери. — Нет, нельзя! Я же приказал никого не впускать! — Но это дело экстренной важности! Я бы ни в коем разе не смел бы Вас потревожить, но, пожалуйста, отнеситесь с пониманием, это очень важно! Лукашенко, пользуясь тем, что его не видят, отпивает чаю из чужой кружки и тянет руку к мармеладу. — Шу-ра. У меня везде глаза и уши. Почему они все ведут себя так, словно поголовно приехали с голодного края? Путин рывком хватает меч со стола, взваливает его себе на плечо и выходит из кабинета, Лукашенко следует за ним, словно мрачный страж. Так последние лет пять точно, но сегодня особенно показательно. За дверью невыразимо жалкий (даже больше чем обычно) Песков, которого держит за волосы Навальный, приставив к его шее лезвие катаны. Вспышка молнии. Рука Пескова отлетает в сторону, а сам Песков с оглушающим визгом корчится на полу, заливая всё вокруг кровью. На фоне с криками разбегаются думские депутаты — просто балласт с мандатом. Алексей манит к себе пальцем. — Владимир Владимирович, у нас с тобой незакрытый должок. Диктаторы многозначительно переглядываются… И скрываются в кабинете президента. Стоящий в боевой стойке Алексей может урывками слышать диалог на повышенных, но не может разобрать слов. — Шо я вечно-то самый крайний, а?! — Так сложилось исторически. — Это даже не моё дело, я гражданин соседнего государства! — Ты мне мне минуту назад что сказал? — А пока на бумаге не закреплено, то не доказано, а пока не доказано, то и не ебёт, шо сказано! — Во-первых, государство у нас союзное, мои проблемы — твои проблемы, а, во-вторых, все внутряки я элегантно решаю внешкой. Это мой стиль, если ты ещё не понял. Всё, пошёл! Из кабинета Лукашенко буквально выпадает (хотя и пытается задержаться в проеме), а Путин, закрывая дверь, вкрадчиво шепчет: «и, вообще, будешь знать, как без разрешения пить из моей кружки». Лукашенко оценивающе оглядывает насторожившегося Алексея с ног до головы и, может дело в астеническом телосложении, может в молодости, а может в репутации «кандидата от МБОУ СОШ», но это его приободряет. Он сподабливается вежливо улыбнуться и помахать сопернику рукой. — Добрый день. Навальный, да? Наслышан и при том весьма. Алексей хмыкает. В чём последнему диктатору точно нельзя отказать, так это в непосредственности. — Бинго. — Я у предцтавлении нэ нуждаюсь. Наша слава бежит впереди нас, правда? — Ну, типа. Белоснежные (удивительно для сельской местности) кроссовки, длинные, кривые ноги в синих трениках с протёртыми коленями, развевающиеся на сквозняке полы плаща за три ляма, тяжёлая поступь командора вниз по ступенькам. Мы это всё уже где-то видели, но не в таком извращенском варианте. — Александр Григорьевич, я всё понимаю, Вы считаете своим долгом защищать его, так как от его благополучия зависит ваше благосостояние и статус кратофеленфюррера, но я умоляю Вас — уходите. Я даю Вам последний шанс. Лукашенко не просто смеётся — ржёт как конь: — Это самая беспомощная и высокопарная дребедень, которую я когда-либо вообще слышал. Кто ты такой, чтобы давать мне шансы, ты, щ-щ-щегол? И это ты называешь «умолять»? Ракурс снизу и немного скраю: руки обвивает цепь, на конце которой болтающаяся маятником здоровенная булава. Замечательная махина — самое то дробить черепа и рёбра мирным протестующим. Радушие мгновенно сменяется желанием размозжить голову Алексея, на усатой роже ноль эмоций, лишь холодное презрение. Вот то самое «найти и уничтожить». — Щас бацька тебе покажет, что значит по-настоящему умолять. Александр воинственно раскручивает гасило над головой, а Алексей вспоминает дворовую игру «догони меня кирпич». Они кружат по огромному залу, как мангуст и кобра, ломая на своём пути всё — какая разница, платить за это по-любому будут из кармана населения. Самое главное — вымотать и продержаться. А потом в порыве боевой ярости Александр налетает на приоткрывшуюся дверь кабинета и получает вдогонку булавой по голове. Минус один. — А разговоров-то было. Э-эх, Шура-Шура, в этом весь ты. Путин перешагивает через бездыханного Лукашенко и встречается с Навальным тяжёлым, немигающим взглядом. Со всех сторон начинает раздаваться хтонический лютый ор, визг, многоголосая отборная матерщина и звук сирен с улицы. — А это ещё что? Владимир расплывается в кровожадной улыбке. — Неужели ты верил, что всё будет так легко? Ты разбудил правительство РФ со всем кабинетом министров до кучи. Вооружённые мечами, ножами и пилами для распила разожратые министры выползают из-под завалов, из-за углов и потайных дверей, как тараканы. Владимир Владимирович широко разводит руки, будто он распятый святой и запрокидывает голову: — Дети мои, все эти годы я кормил вас, поил и защищал. Вы были источником моей власти. А теперь послужите мне — порвите этого сукиного сына в кровавое конфетти. «Дети» встречают это восторженными, нечленораздельными воплями и новой порцией мата. После этих слов Верховный Главнокомандующий растворяется в толпе. Алексей сжимает рукоять меча крепче. Да начнётся абсолютный кошмар в слетевшем с рельс кремлёвском поезде.Глава пятая: Убить Деда
… Все они были мертвы. Последний взмах катаны поставил точку в этой мясорубке. Алексей вытер пот и кровь со лба пальной стороной ладони. И всё-таки, эта точка недостаточно жирная, из неё ещё можно слепить запятую. А в этом деле любые запятые надо давить в зародыше. — Слушай, бой на мечах под курантами на Спасской это какой-то «День Опричника». — Во-первых, не я это начал… — Уверен? — Не перебивай старших. Не я это начал, во-первых, а, во-вторых, ты не прав. Это за МКАДом «День Опричника», а у нас тут «Сахарный Кремль». Ветер лохматит волосы Алексея, пушистые снежинки падают на плечи и не тают. Солнечный огонь пробивает атмосферы бронь и белым сиянием растекается по лезвию. Путин степенным шагом нарезает круги вокруг Алексея словно коршун, но не нападает. Пока только кидает понты — скидывает плащ и достает меч из ножен отточенным движением прораба, достающего линейку из метра. — Какой внушительный у тебя, однако, ножик. — Владимир Владимирович, я, конечно знал, что ты другими категориями меряешь, но что бы настолько? Ну, ладно, будь по-твоему. Да, ножик. Для крабов. А знаешь, кто его изготовил? — Оу-у-у, даже не могу себе предположить. Должно быть, заморский мастер Сорос? — Не-а. Львовский мастер Григорий. Тебе, должно быть, знакомо это имя? — Не верю. Он не мог его сделать, потому что мастер Григорий есть немножечко сапожник без сапог. Над моим мечом трудилась команда мастеров: Березовский-сенпай, Собчак-доно, Волошин-сенсей и всё это с благословения Ледовласого… Ну, по официальным данным, по крайней мере. В любом случае, мастер Григорий нервно курил в сторонке и ныл. Впрочем, ничего нового. На лезвии катаны Алексея нацарапанно: «Делай, что должно и будь, что будет». Хотя, ему больше бы подошло: «Хлеба и меметических Зрелищ». У Владимира выгравированно нечто иное: «Никакого милосердия