Запретное письмо

Прошло больше года, как кончилась последняя смена в «Ласточке», как ребята разъехались по разным городам. Больше года, как Володя испытывает сильное и непреодолимое чувство к Юре, что с каждым днем все сильнее мучает его совесть. За все в целом или за какие-то конкретные моменты. Порой ему кажется, что та и вовсе отпустила его, и тогда, в эти самые моменты, его чувства прорываются наружу. Несколько дней назад он позволил себе лишнего, но осознал это, к его же несчастью, только сейчас. «Иногда я так сильно скучаю по Ласточке, что хоть на стену лезь.» — помнит написанное наизусть. И вот уже третий день в действительности лезет на стену, желая вернуть письмо обратно, разорвать в клочья и написать новое, сухое, как те, которые так сильно ненавидит Юрка. Его сумасшествие относительно шифра в письмах слишком обострилось, и ему кажется, что в любом написанном им слове виден скрытый смысл. И виден очень хорошо. — Володь, почту принесли! — послышался из коридора мамин голос. А Володька занервничал еще сильнее. И сам так и не понял от чего больше: то ли от того, что письмо от Юры уже лежало в стопке конвертов на комоде, то ли от того, что еще нет. Стараясь не выдавать беспокойства, Володя вышел из комнаты, застав маму застегивающей молнию своего пальто. — Я до тёти Нади, скоро вернусь, — сказала та, глядя в зеркало и поправляя воротник. Володя коротко кивнул и, дождавшись хлопка двери за ее спиной, рванул к комоду. Письмо с закрашенным уголком ждало его в самом верху стопки, и тот, не желая медлить, унесся в комнату вместе с ним. «Привет, — сразу бросилось в глаза, как только Володя уже по пути развернул сложенный лист, — У меня все хорошо, и здоровье тоже, и со сном все в порядке. И на все твои вопросы ответ — в порядке.» Сквозь буквы чувствовалась сухость, которой обычно из них двоих любит баловаться именно Володя. А вот Юрина немногословность порядком напрягала. «Хотел тебе рассказать… На днях по телевизору крутили повтор телемоста „Ленинград — Бостон“, который вышел, когда мы с тобой были в Ласточке. Так вот, советская участница на вопрос американки, есть ли у нас в СССР программы про секс, ответила: „В СССР секса нет. И мы категорически против этого!“ Ты слышал? Вот умора. А если бы ты бросил свою глупую затею с консерваторией, и позволил мне приехать, мы бы доказали, что это неправда.» Володька испугался этой смелости не на шутку и сам не заметил, как начал покусывать щеки изнутри, беспокойно нависая над столом. «Знаю, ты сейчас наверняка разволновался, — Володя нервно хмыкнул, удивляясь Юркиной проницательности, — но, Володь, я уже устал! Думаешь, я не лезу на стены от того, как сильно хочу увидеть тебя? Да я уже давно их все облазил! Словами не передать, как я скучаю по нашим разговорам вживую. Когда вижу каждую твою эмоцию. Когда точно знаю, что ты чувствуешь, а не делаю догадки через изменения крючков твоих букв!» Володю резко бросило в пот от испуга. Или, скорее, от безысходности. Чувство вины за то, что он решил упомянуть в прошлом письме, хлынуло новой волной. Но что сделано — то сделано, ответ от Юры уже лежит перед ним и остается только гадать, не прочел ли кто это эпистолярное признание и сколько Владимиру Давыдову еще осталось до отчисления из университета. Но, к его несчастью, написанное дальше оказалось куда более пугающим. «А Знаешь, Володь, я ведь часто представляю тебя, твои глаза, твои руки… Я даже иногда разговариваю сам с собой, представляя, что ты сидишь со мной, на моей кровати. А потом я целую воздух рядом. Целую и обнимаю, он даже, кажется, пахнет тобой. Видишь, я уже схожу с ума! А потом я падаю на кровать и засыпаю, и снишься мне только ты. Твой впалый живот, твои губы. Мне так сильно запомнились твои губы в ту ночь под ивой, когда ты сидел на мне, и я мог ощущать каждое движение... Твоя нижняя губа дергалась, и я чувствовал твое горячее дыхание в нескольких сантиметрах от своего лица.» Буквы прыгали, Володины руки тряслись. «Я ведь только совсем недавно понял, почему тебе так понравилось. Нет, ты не подумай, я кроме тебя ни с кем этим не занимался. Я сам попробовал… Ну, сам себе. В душе. Я представлял тебя, твои дергающиеся от удовольствия ресницы. У меня ведь они дергались точно так же! Я вставлял пальцы очень-очень медленно и дошел до пика даже себя не касаясь… У тебя же тоже было так? Это совсем другие ощущения. Ну тебе ли не знать!» Глаза застелило пеленой и Володя отбросил письмо, испугавшись резкой волны жара внизу живота. Он сдернул очки и надавил на глаза, пытаясь усмирить свое воображение. Пытаясь не представлять все то, о чем сейчас прочитал. Лист с изгибами все смотрел на него с расстояния, и Володя резко вскочил из-за стола, надавливая на глаза уже основанием ладоней. — Твою мать... — протяжно взвыл он. Вновь посмотрел на письмо, решаясь продолжить, но понимая, чем это решение чревато. Еще бы не хватало кому-либо увидеть написанное! Тогда он точно себя похоронит, сгорит со стыда. Он мигом дернулся к двери, щелкнул замком, и, хоть немного обезопасив себя, на дрожащих ногах вернулся за стол. Закрыл глаза, собираясь с силами, вздохнул и продолжил. «Как же я хочу к тебе. Как же я устал доставлять себе удовольствие в одиночку! Я хочу поцеловать тебя, мокро и глубоко, как мне нравится. Тебе, думаю, тоже. Хочу спуститься поцелуями на шею и вновь увидеть мурашки на твоих руках. Как же хочу!» — Ох, Юрочка… — руки Володи и вправду покрылись мурашками, — если бы ты только видел. «А знаешь, я, кажется, придумал как заставить тебя приехать или позволить сделать это мне… Хочешь расскажу кое-что? Пока я писал тебе это письмо, я вновь завелся. Ты же тоже? Наверное, ты не ответишь мне в следующем письме, но я знаю, что да.» К лицу прилила краска и Володе стало до невозможного стыдно. Закрыв ладонями текст сверху и снизу, он медленно раскрывал по одной строчке — настолько ему было неловко. «И даже знаю, что ты собираешься делать. Я тоже это делаю сейчас, — Володя зажмурился, жалобно мыча, и стал раскрывать уже по одному слову, — медленно, потому что левой рукой не удобно. Я вспомнил как ты запускал руки мне под рубашку и гладил спину. Вспомнил, как залазил сверху, притираясь ко мне. Или как притирался в лодке. Я чувствовал твой жар всем своим телом. Как же хочу почувствовать и сейчас…» Володя вновь поднялся, и, будучи уже не в силах оторваться от текста, не глядя перебрался на кровать. Он облокотился на подушки и, пытаясь скрыть неловкость, что доставляла ему висящая на стене фотография первого отряда, скомкал одеяло между ног, скрывая свое заметное возбуждение. «А ты бы хотел поменяться местами? Ну, быть тем, кто… ведёт. Поверь, у меня ощущения были не хуже. Ты был такой горячий и тесный. Я надеюсь, тебе не было сильно больно. Потому как совсем недавно я понял, что могло быть. Но даже несмотря на это я бы хотел почувствовать тебя… внутри (прости)» Почерк стал значительно хуже, буквы искривились, и от этого Володе стало совсем дурно. Совсем нестерпимо. — Что же ты, Юрочка, творишь... — отчаянно выдохнул он и завел руку под футболку, поглаживая себя по животу, но та непроизвольно опускалась ниже, задевая края шорт. «А еще, когда я гладил себя, представляя, что это делаешь ты, от прикосновений к груди мои руки покрылись мурашками, точно так же, как у тебя. Это, кажется, мое место… ну, любимое. И такое чувствительное, что даже щекотно. Но тебе я бы доверился. Ты ведь хочешь?» Володя жалостно охнул, жмурясь и невольно представляя как Юра поддается ему и позволяет трогать везде, где только возможно. А после заметил, что откровенно гладит себя по груди и сжался от стыда еще больше. Под ребрами защекотало сильнее, а тяжесть в паху показалась просто мучительной. «Куда уж хуже…» — подумал Володя и медленно опустил руку под резинку шорт, все еще не отводя глаз от скачущего текста. «...Я вот очень хочу… Чтобы ты залез мне под рубашку и гладил, пока мы целуемся…» — Юра… — еле слышно выдохнул Володя, кончиками пальцев дотрагиваясь до возбужденной плоти. «…Чтобы у меня подкосились ноги, и я обессиленно упал на кровать. Чтобы ты навис сверху и чуть не рухнул на меня, когда будешь отвлекаться на пуговицы. Я так хочу вновь услышать твои тяжелые вздохи и почувствовать обжигающее дыхание…» Не в силах больше терпеть, Володя, глубоко дыша, медленно зашевелил рукой. «...Потом я бы чуть развел колени в стороны, и ты бы уместился между ними, вновь ко мне притираясь. Своим… пахом к моему. И ты бы, наверное, опять медлил, но я бы тогда снял одежду с нас обоих самостоятельно!» Жалобный стон разнесся по комнате, а Володина кровать начала пошатываться от его ритмичных движений. «...И даже если мне станет немного больно, я буду наслаждаться тобой, не обращая на это внимания. Буду всхлипывать и просить тебя двигаться быстрее. А если ты не выполнишь просьбу, я буду притягивать тебя ногами сам! Быстрее и быстрее, и нам будет все жарче и жарче. И мы закончим одновременно. Я так хочу тебя Володя очень хочу» Знаки препинания в конце пропали, ряд букв окончательно покосился, и Володя, кажется, понял почему. Картина стонущего за столом Юры встала перед глазами и не захотела отпускать Володин разум просто так. Движения руки становились все более хаотичными, кровать заскрипела громче. Почувствовав подступающую дрожь, Володя закрыл лицо сгибом руки и непроизвольно сжал край письма, чуть ли не прорывая бумагу ногтями. Тело затрясло, он свел ноги вместе, сжимая ими одеяло, и, вскрикивая в потолок, излился себе на футболку. Он так и застыл, слушая свое глубокое дыхание и свист в ушах, а как только решился открыть глаза, вновь почувствовал волну угнетающего стыда. — Юрочка… — вновь повторил он, пряча лицо в ладонях и, заметив смятый угол письма, вспомнил про еще один непрочитанный абзац. «Сколько же часов нам надо будет восполнить, когда мы встретимся... Но ничего, все впереди. И я приеду к тебе сам! Не выгонишь же ты меня? Тем более после того, что я написал. И собираюсь отправить! И мне не стыдно. Перед тобой мне точно не стыдно, Володь, ведь ты мой самый близкий друг (мне больше не нравится это слово, пусть уж тогда будет человек) человек. И пусть я не получу такое же письмо в ответ, я знаю, что тебе мое точно понравилось, пусть я, вероятно, и доставил тебе неудобства. До скорой встречи! Твой Юрчка.» — Совсем немного доставил, Юр, — подметил сам себе Володя, разглядывая свою испачканную футболку, которая тут же отправилась в корзину с грязным бельем. Все еще пытаясь простить самого себя, Володя подскочил с кровати и, не желая медлить с ответом, схватил ручку и листок. И письмо его начиналось со слова… «Приезжай…»