Хрустальный город на Неве

      С революцией Миша и Саша изменились. Михаил, закалённый временем бытия, принялся дитя своё небесное с больных колен поднимать, а ослепший от монархии Александр горько сожалел и покорно колени свои сминал, голову клонил и венок терновый надевал на волосы волнистые — позор брал.       Петрограду было больно и ходил он по коридору чёрному и обшарпанному, и свет все искать пытался, да не нашёл, а канул вместе с надеждой. Новая страна — вот и уклад жизни принимай теперешний.       Ленинград противиться пытается, ему не нравится, он отчаянно не хочет, но кто ж спрашивает? Александр не удержал, они все не удержали. Миша видит состояние бывшей столицы, но не может добрым словом помочь, ему расхлёбывать приходится то, с чем Саша не справился. И Москва знал, что по молодости буйной не удержит мальчишка власти, да только поздно, вечерей чертями были ужасные дела сотворены на Урале.       Михаил прикладывает руку к щеке Пальмиры Северной, кончиками шершавых пальцев ткань чувствует, поглаживает щечку цвета бледно-красного, а юноша прижимается и голову тихонько опускает. Вроде и не прочь пригреться, да стыдно до слёз и недостоин теперича.       Миша видит, созерцает душеньку ненаглядную свою в виде хрусталя. Статуя нежного и статного парня слегка трескается в свете утренней зари, и лико его принимает сожаление с лучами новой яркой звезды страны.       Первопрестольная отстроит дочку свою лелеяную и душеньку горюющую залечит. И он усердно трудится до потери пульса. Вот и очи лазурные с цвету хладной Невы его Ленинград открыл, видит слабже и надевают ему большие диоптрии. Вот со временем али лучше становится, но в омуте черти чуть ли не танцуют на пиру, и тогда же негодяи красные берутся за Златоглавую, чтоб та и сознания своего решилась.       И пошло по дороге кривой: Белокаменная принимает смиренно и окрылённой садится у поводьев идеи красных, а Северная Пальмира отчаянно хватается за локоть кричит чуть ли не плача о чём-то истошно, да черти тут как тут и шепчут заговорючи, что помешать хочет душенька его, и Москва слушает, резко отталкивает и спрашивает высокомерно: — Сам не удержал, так что советуешь-то?       Шура не отвечает, его глаза полны отчаянья мучительного, задуматься при виде его охота: «а правильно я делаю?». Но Михаил не поддаётся сомненьям сердца и отдаётся новой стране, становится ее же столицей и чертей кличет братьями по делу великому. Убирает с ними людей Российской империи любимой, новыми сменяет, и перемены долгожданные ступают по головам.       Слушает Михаил и делает, а дальше время течёт — и вот он, в квартире, в дому новом своём, что творение чудес архитектуры советской. Обходит довольный и Александра пригласить идёт — не виделись давно. Спросить желает, как по здоровью у Шурки любимого. А потом звонок — и дела не ждут, пора снова разносить агитацию. А после этого и зайдёт к Северной Пальмире вечерком, попить чая и лекцию почитать о теперешней цензуре в литературе, тот возмутится и отведёт тему, но все равно будет держать те книги, что жечь надо было...       Но недолго музыка хороших перемен играла, черти не спали и всё сильнее стирали память об империи, позже и укрепляя веру в новое правительство. Белокаменная поверит и будет чтить, чтить до красноты огня в глазах и защищать Отечество сполна. Михаил все нервнее становится, стучит ручкой по столу в такт стана часов, Александр опускает взгляд все ниже и молчит. Он стал бояться резкой и ярко горящей советской столицы. Михаилу перемены не пошли на пользу.       Не все так гладко было, не так уж и редко встречались когда-то страстные голубки. У Саши волосы каштановые отросли и легче стало взгляд скрывать за очками, потому что не мог он поднять глаза слепые на любимого. Со временем столица смотрел все тяжелее и страшнее в гневе.       Хоть Александр спорил, умолял не отправляться вслед за чертягами проклятыми, сам пошёл за Златоглавой, а другие за Ленинградом. Миша стал держать оружие дома, Саша проигнорировал, но заопасался. Все нервнее Первопрестольная становилась и Шурка пытался тешать нежно её, а потом плюнул и стал тенью в доме Москвы.       Они спорили обо всем подряд. Когда черти со столицей искореняли «вредительство» и цензуру вносили, Шура не мог не спорить, он брыкался и противился отчаянно. Пока однажды не вспомнил, что держал в ящике горячо любимый Михаил, пока он не начал прикладывать руки и топить, чтобы решить спор. Любимый осаждал Шуру за слабость в управлении престолом. Михаил знал, куда бить, чтобы он выразил в результате покорность. Ленинград с каждым словом ядовитым все больше и больше трескался, с тех пор он не влезал в споры и исполнял лишь своё предназначение в виде труженика, как и остальные города СССР.       Последний спор у них случился перед Второй Мировой. Один волновался и предполагал раннее вторжение, пока второй с сомнениями и страхом с помощью чертей убеждал, что не будет её в этом году. Зря тогда дурак слушался чертей своих, ведь любимый хрустальный Александр после блокады стремительно трескался по всем сторонам света, больно лопался и сокрушался со скрежетом о время, пока не поцеловал омут алкоголя, где утопился в свете Луны прежний Александр.