Другая ночь

Спасибо за помощь Jelizawietе, и Lada Buskie.

«Ай да красавчик! Хороший малыш! Мальчик, ты песенку нашу услышь! Ну-ка, споем ему дружно, Это и нам тоже нужно!» (к/ф «Тень, или Может быть, всё обойдётся» 1991 г. Песня «Финал»)

Анна сидела в гостиной, замерев над чашкой кофе. Только возвратившись домой, она ощутила, наконец, и голод, и усталость. Хотела сперва проведать отца, но родители о чем-то увлеченно разговаривали в комнате, и она не стала туда вторгаться. Спустилась вниз, попросив Домну подать не то поздний завтрак, не то ранний обед. Съела, даже не осознав, что именно. Мысли в голове бродили непривычные. И грустные. Удивительно получается. Вот живет рядом человек, и ты воспринимаешь его… как должно. Есть он и есть. Кажется — всегда таким был, с самого сотворения мира. И о том, что у него тоже имеется своя история, семья, счастливое или горькое прошлое — как-то не задумываешься. А когда вот это, потаенное узнаешь, чувствуешь растерянность, точно реальность вдруг сделалась нечеткой и странной. Потому что, разве же вот так, с ним, понятным и знакомым, может быть? Анна привыкла относиться к Николаю Васильевичу почти как к родственнику. Строгому на вид, но легко уступающему под ее напором. Словно это еще один дядя, или скорее — дедушка. Полицмейстер никогда не сердился на то, что она вмешивается в дела следствия, ничего не говорил о дУхах, которых вряд ли мог принимать всерьез. Именно он поддержал ее после той страшной дуэли, дав понять, что уважает барышню Миронову по-прежнему. Анна от всей души была Николаю Васильевичу благодарна. Но думала ли она хоть раз о нем самом, как о человеке? Он просто был — немолодой служака, вспыльчивый, честный, добродушный, иной раз — забавный. С этим чубом клинышком, который, кроме него никто уже не носил. С «графиком полива пальмы», ставшим притчей во языцех. Но сегодня… Услышав явно непредназначенный для чужих ушей диалог Ольги Матвеевны и Николая Васильевича, Анна отшатнулась, собираясь уйти. Но из-за дверей раздался хриплый кашель, стук, и испуганный вскрик госпожи Вернер. Сразу позабыв о неловкости, Анна вбежала в комнату. Трегубов, тяжело дыша, стоял, наклонившись над столом, и пытался расстегнуть воротник мундира. Ольга Матвеевна схватила гостя за руку, точно надеясь удержать. Анна поспешила ей на помощь, но Николай Васильевич внезапно выпрямился, и мягко отстранил их, и медленно отошел к окну. — Простите меня, — голос Ольги Матвеевны прервался, — пожалуйста, простите! Я была уверена, что вы знаете! — Нет, — покачал головой Трегубов, — мне … не сообщили… Анна понимала только одно — Николай Васильевич получил сильный удар. Ей самой, вероятно, не след знать, что же случилось, но как оставить человека в таком состоянии, даже если он не один? Трегубов, точно уловив ее растерянность, обернулся. Против света трудно было рассмотреть его лицо, но глаза Николая Васильевича подозрительно блестели. Он откашлялся и попросил: — Вы … не уходите, Анна Викторовна… Прошу вас… Видите, как… Племянник мой — Гриша… Умер… … История эта началась тринадцать лет назад, в Ялте. Там жил старший брат Трегубова — Александр с сыном Григорием. Как поняла Анна, Александр Васильевич характером обладал весьма тяжелым, и отходчивостью не страдал. Единственным достойным занятием для мужчины полагал военную службу, которую сам вынужденно покинул вследствии болезни. Единственного сына наставлял соответственно, но увы! Григорий, оказался из другого теста. Стихи сочинял. Сотрудничал с журналами, писал статьи, то и дело о серьезном романе заговаривал. Трегубов-старший сердился ужасно. Но до поры до времени держался худой мир. Николай Васильевич Григория не то чтобы поддерживал — в целом, тоже полагая его занятия блажью. Но перевоспитывать не пытался, а при редких встречах и послушать результаты трудов племянника был не прочь. Своей семьи и детей у Николая Васильевича не случилось, так что Гришу он почти сыном считал. Ольга Матвеевна на этих словах глубоко вздохнула… В то лето Вернеры приехали отдохнуть в Ялту. А с ними — дальняя родственница Ольги Матвеевны, Люба. Сирота и бесприданница. Ни денег, ни имени. Только молодость, красота, да как выяснилось характер — сильный и верный. И не так уж много времени прошло, как Григорий объявил отцу, что собирается жениться на Любе. Скандал громыхал громкий. В результате Григорий поклялся, что ноги его больше дома не будет. Сам всего добьется, и помощи ничьей не примет. Даже от Вернеров, хотя они-то уж вовсе были не при чем. Любу забрал — и уехал. Александр Васильевич же заявил, что сына у него больше нет. — Я-то писал Грише сперва, — вздыхал Николай Васильевич, — он и отвечал, да мало и редко. Ну и я потом уж рукой махнул, да и служба закрутила… — Не слишком ладилось у него, — пояснила Ольга Матвеевна, — работал много, но сам говорил, что это пишется так — ради денег. А с большим и серьезным никак не выходило. — А вам он, я смотрю, больше доверял, — с некоторой обидой заметил Николай Васильевич. — Не он, — покачала головой госпожа Вернер, — Люба мне писала. Григорий хотел вернуться на коне. Победителем. Известным литератором. — Но зачем же так? — спросила Анна с горестным недоумением. — Гордый был, — произнес Николай Васильевич, снова отвернувшись к окну, — как и мы с братом, собственно… — Они ведь так и не примирились с Александром Васильевичем, — подтвердила Ольга Матвеевна, — хотя на его похороны Григорий приезжал. — А меня не было, — Трегубов все так же не отводил взгляда от зимнего пейзажа за стеклом, — никак не мог… Что же с Гришей случилось, Ольга Матвеевна? — Чахотка, — тихо ответила госпожа Вернер, — они с Любой опять перебрались в Ялту, но юг уже не помог. Около года назад … все кончилось. Повисла тишина. Анне показалось, что она видит, как боль и тоска двух людей, переживших потерю, окружает их серым плотным коконом. Причем каждого — своим собственным. Отдельным. Но сделать и сказать ничего не успела. Ольга Матвеевна решительно и быстро подошла к окну. Встала так, что Трегубов никак не мог к ней не повернуться. — Николай Васильевич! Рассказать я вам собиралась нечто совершенно иное! Ведь у Григория есть сын. Ваш внук! — Внук? — словно просыпаясь, повторил Трегубов. — Да! После трагедии мы сразу позвали Любу к нам. Не сразу, но она все-таки согласилась. Только сейчас она в Москве, потому что рукописью Григория заинтересовалось издательство, кто-то из друзей Льва Львовича обещал помочь. А вот мальчик — здесь. В этом доме. Вы же хотите с ним познакомиться? — Как его зовут? — охрипшим голосом спросил Николай Васильевич. — Тоже Гриша, — у Ольги Матвеевны в глазах стояли слезы, но она вдруг улыбнулась, — и представляете, он тоже любит сочинять стихи. — Это ничего… ничего, — прошептал Трегубов, — да что я говорю-то, это же просто замечательно… Верно же, Анна Викторовна?! … Анна отставила чашку. Побродила в задумчивости по комнате, села на диван, устроившись в уголке. Как мало оказывается, знает она о людях — даже о тех, с кем связана родством или дружбой. Анне так часто казалось, что ее никто не понимает. А кого по-настоящему понимает она сама? Почему мама всю жизнь была столь беззащитна перед тетей Липой? От чего спасалась, пытаясь жить «как положено»? Чем ее пугала людская молва? А это неприятие кошек — не само же по себе появилось! Тоже тетя Липа постаралась? Или мамины родители? — Мяя! — тут же вовремя вмешался пушистый обитатель дома, подходя к хозяйке. — Да, — улыбнулась Анна, — именно ты доказал маме, что котов не надо бояться. Котов надо любить! Пушкин потянулся, выгнув спину. Зевнул. И ловко запрыгнул ей на колени, где и свернулся клубком, громко мурлыча. Это, как всегда, утешало и согревало, но вовсе прервать нить размышлений не могло. Почему папа привык все брать на себя? Это у него тоже из детства? Каким он был ребенком? Анна поняла, что никак не может себе этого представить. Мальчишкой в их семье оставался дядюшка, любитель розыгрышей и авантюр. Правда, в серьезные моменты дядя становился очень мудрым и очень взрослым человеком. С какой-то своей, выстраданной печалью. Или даже горечью? «Любовь, Аннушка, это самое прекрасное, что может быть на Земле. И самое опасное…» Не было этого трудного опыта у Тени. Ей все было легко — еще раз пережить смерть жены, скомпрометировать Ариадну, участвовать в дуэли, где едва не погиб тот, кто не раз спасал дядину жизнь. Господи, каково же настоящему дядюшке, с его добротой, находиться внутри столь бессовестного, бессердечного существа! На чем же подловила его Тень? Может быть, на любви к мистике? Дядя отыскал где-то сведения о Тенях, и не устоял перед соблазном испытать призыв на себе? Даже зная о последствиях… Или не представляя себе оные? Если это так — точно, мальчишка! Бесшабашный, любопытный мальчишка! Анна поймала себя на том, что сердится — словно на своего собственного сына. И хочется… Нет, не отшлепать, она никогда и ни за что не будет шлепать детей! Но встряхнуть, отругать, а потом обнять. И сделать все, все, чтобы помочь и спасти. Только как же это сделать, если единственный найденный пока способ подразумевает сильный страх плененного Тенью за близкого человека? Штольман прав — лучше не рисковать. Выдираясь из холодных, но прочных объятий Тени, легко саму жизнь оставить в кольце ее рук. Впрочем, и Яков, и папа были больны в этот момент, поэтому неудивительно, что бой с Тенями дался им особенно трудно. Анна, освободившись, чувствовала себя слабой, измученной, бесконечно виноватой… Но все-таки не лежала пластом, будучи на волоске от смерти. Какой ценой дастся победа дядюшке? Если бы они смогли ему помочь! Может быть, Штольман все-таки что-нибудь придумает? Ее Штольман… Интересно, а каким мальчишкой был он? Анна дернулась, и изумленно распахнула глаза. Вот. Даже про самого любимого человека она почти ничего не знает. Как он рос? Кем были его родители? Их, наверное, уже нет на свете. Тогда, она могла бы вызвать их дУхи, и поговорить? Нет. Это как-то… неправильно. Нечестно. Словно за спиной Якова. Если бы это было нужно, старшие Штольманы непременно пришли бы к ней сами. А раз не приходят, значит… Наверное, против нее, Анны Мироновой, они ничего не имеют? Или считают, что сын должен с такими вопросами разбираться сам? Видимо, Яков всегда был очень самостоятельным. Отвечал за себя, — и за тех, кто оказался рядом, и ему доверился. И строже всего спрашивал тоже сам с себя. А еще — ему наверняка часто бывало одиноко. Только никому-никому Штольман не позволял об этом знать. А она — знает. И особенно ясно, до сердечной боли поняла его тогда, в гостинице, в их последний вечер перед разлукой. Поняла, и сама бросилась на помощь, обняла, прижав кудрявую голову к груди… «Мы должны быть вместе…» Хорошо, когда человек не одинок. У каждого должно быть место, куда хочется вернуться. И где тебя ждут, и рады видеть. Веки опять упрямо смыкались. Мурлыкание Пушкина действовало лучше любого снотворного. Голова клонилась к спинке дивана… — Аннушка, — мамин голос нежен и полон тревоги, — ты же спишь совсем! Давай-ка я тебя в комнату отведу. Здесь ты только шею себе отлежишь, и никакого отдыха! Вставай. И Пушкина бери. Сейчас ляжешь у себя, как полагается… Иногда это очень приятно — вот так расслабиться, как в детстве. И позволить кому-то решить за тебя. Главное, не ошибиться с выбором. Но маме Анна точно может доверять. И Штольману. *** Письмо, полученное сегодня из Петербурга было кратким, и в целом — подтверждало наблюдения самого сыщика. Только как распорядиться полученными фактами, и развязать узел, не причинив большего вреда, было еще не слишком ясно. «Господин Штольман! Вы были правы — мальчик явно опасается чего-то. Он заставляет себя заниматься, почти не проводит время с товарищами. Несколько раз я замечал, что он тайком плакал, хотя и пытался это всячески скрыть. Ранее такого не было, и держал он себя куда свободнее, хотя о себе говорить не любил. Довериться мне он также не спешит, хотя встрече был рад. Никаких писем, или посылок он не получал. Увидеться с ним никто пока не пытался. С уважением, Д.» ______________________________ Продолжение следует.