Другая ночь

За уточнения момента со свиристелем спасибо Atenae (Ирине Плотниковой).

«Какие сказки сочиняет жизнь, какие появляются герои, какие возникают миражи, где светом тень становится порою…» (Пролог к спектаклю «Тень» театра «Факел». Автор стихов — Копырин Д. Н.)

Быть подружкой невесты Вале Крушинниковой довелось впервые в жизни. Когда Анна Викторовна предложила ей это, девушка даже растерялась сперва. В голове сразу заплясали отрывочные картины из рассказов бабушки. Про девичник, расплетение косы, плачи, выкупы… Хотя, бабушка почти каждый раз сетовала, что у Валиных родителей такого уже не было. Но ведь в каждой семье — свои традиции. — Все пройдет очень скромно и просто, — упокоила ее Анна Викторовна, — гостями будут наши с Яковом Платоновичем поручители. А мне еще очень хочется видеть рядом тебя. Последние слова были Вале особенно приятны. Анна Викторовна всегда вызывала у нее интерес и уважение. А последние несколько месяцев — настоящую искреннюю симпатию. Когда барышня Миронова вернулась из Парижа в Затонск, и начала работать в больнице, судачил об этом весь город, вспоминая прошлое, делясь кусочками настоящего и гадая о будущем «дамы-врача». Впрочем, официально она не была именно доктором, так как диплома не получила. О чем каждый раз не забывала упомянуть Катя, особенно, после очередного столкновения с Анной Викторовной. Последняя, увы, оказалась человеком … сложным, и не слишком похожим на тот образ, который рисовала себе Валя после коротких, но теплых слов Александра Францевича, и некоторых пациентов, помнивших барышню Миронову совсем юной защитницей несправедливо обиженных. Въяве Анна Викторовна все больше напоминала саму Катю, как ни сопротивлялась Валя этому сравнению. Только что сплетнями не интересовалась, по крайней мере, в компании персонала больницы. Однако высокомерия, резкости, а то и откровенной грубости доктора Мироновой не заметить было нельзя. Валя пыталась уговорить себя, убедить в том, что Анне Викторовне просто очень трудно и обидно, ведь она пытается проявить себя на мужском, по сути, поприще, где легче легкого получить в ответ на стремление помочь насмешки и недоверие. Женщина-врач, а не медицинская сестра до сих пор воспринимается многими, даже образованными людьми, как нечто странное, противоестественное, даже непристойное*. Да тут невольно можно выпустить иголки! Но с другой стороны, жители Затонска не слишком удивились новому занятию барышни Мироновой. Респектабельные семьи спокойно принимали ее в гостях. Пациенты не пытались избегать, или третировать, а доктор Милц полностью доверял коллеге, хвалил и поддерживал. От кого же тогда столь жестоко оборонялась Анна Викторовна, что и подойти лишний раз была страшно — вдруг нарвешься на раздражение, с тобой никак не связанное? Не могла забыть парижские события? Возможно, дуэль как раз и произошла от того, что кто-то оскорбил ее именно как студентку Сорбонны, будущего медика? Но при чем же здесь другие люди, не сделавшие барышне Мироновой ничего дурного? Оправдания действовали плохо. Оставалось отдавать дань уважения Анне Викторовне, как одной из тех женщин, которые идут против течения, и добиваются своего — пусть и без диплома. Но Вале этого было мало. Очень хотелось ценить и любить коллегу, как человека. Окончательно распрощаться с нарисованным в мечтах образом умной, сильной и великодушной героини преданий пятилетней давности Вале мешало ощущение, что есть две Анны Викторовны. И та, вторая, добрая и светлая, очень редко, но все-таки дает знать о себе. Коротким нежным взглядом, искренним переживанием чужой боли, лишенной самолюбия и язвительности улыбкой… А потом опять — точно рябь налетает на чистое озеро, сминает контуры отражений, даже солнце превращая в холодные, режущие глаза осколки. Когда произошла уже затонская дуэль, и получивший пулю следователь был привезен в больницу, Валя машинально выполняла распоряжение доктора, пропускала мимо ушей разговоры сестер, обсуждавших по углам подробности, но в своих чувствах разобраться не могла. Поступок мужчины вызывал у нее отвращение и гнев, и все-таки целиком и полностью поверить в низость господина Штольмана не получалось. А сильнее всего пугал тот факт, что день истекал, но, казалось, никому, кроме, собственно, Александра Францевича, не было никакого дела до умирающего пациента. Валино дежурство заканчивалось поздним вечером, ей на смену уже явилась Катя — явно воодушевленная тем, что получила возможность прикоснуться к скандалу… Но Валя тянула время, медленно собираясь, перекладывая какие-то мелочи из одного кармана в другой. И самый легкий шум заставлял ее внутренне вздрагивать и надеяться, что это идет Анна Викторовна. Потому что молва не могла не донести ей о тяжелом ранении человека, который был ею любим. Потому что нельзя было не прийти и не узнать о нем, чтобы ни произошло между вами. Ели ты, конечно, та Анна Викторовна Миронова, в существование которой очень хотелось верить. И когда Валя, буквально сжав, стиснув все свою душу в кулак, все-таки шагнула через порог служебной комнаты, мечтая прямо сейчас оказаться дома, чтобы можно было забиться под одеяло и заплакать, в надежде хотя бы так выплеснуть тяжелую свинцовую тоску, чудо все-таки случилось. Анна Викторовн пролетела мимо, на ходу сбрасывая пальто и платок, спросила что-то у шарахнувшейся прочь Кати, и исчезла за дверью палаты господина Штольмана. Валя подняла с пола одежду, встряхнула, аккуратно пристроила на банкетке… Опомнившись, что-то говорила Катя, ухитряясь одновременно негодовать, и радоваться нежданному развлечению. — Ну надо же, ты посмотри только! Прибежала… Никакой гордости нет, еще и на шее у него повиснет! — Какая там шея сейчас… — с трудом произнесла Валя, устало поднимая взгляд от белой шали Анны Викторовны. Катя передернула плечами, и бесшумно подкралась к полуоткрытым дверям. Глаза ее сперва широко распахнулись, потом — ехидно сузились. Валя решительно прошла вперед, и стиснув коллегу в далеко не деликатных объятиях, оттеснила прочь. — На колени перед ним встала! — победоносно объявила та, — прощения просит! Ну, что ты на это скажешь, а? — Замолчи! За дверью звучали голоса: горячий и полный слез — Анны Викторовны, еле слышный, хриплый — пациента. Потом что-то стукнуло, зазвенело, господин Штольман заговорил вдруг громче, яростнее… Почему-то стало так страшно, что девушки, забыв о спорах, прижались друг к другу. И вдруг отчаянный крик Анны Викторовны резанул ночную сонную тишину: — По-мо-ги-те! … — Ты ведь поможешь мне, Валя? Будешь моей подружкой? — Конечно, Анна Викторовна! С радостью. Пугающая ночь, воскресшая было в памяти, словно резко распалась надвое, открывая новые день — весенний, чистый, радостный. День венчания Якова Платоновича Штольмана и Анны Викторовны Мироновой. Все и правда было очень просто. Жених заехал за невестой, и уже с Царицынской они вместе с поручителями отправились в путь, к церкви Николы-на-Росстанях. И там Валя очень хорошо поняла, почему Анна Викторовна выбрала место, столь отдаленное от города. Казалось, никакие темные бури, пронесшиеся над Затонском, никак не задели этот маленький скромный храм. Он точно ждал, терпеливо и верно, именно эту пару, припозднившуюся, но все-таки пришедшую сюда за благословением. Жених и невеста стояли у алтаря, очень торжественные, серьезные. Особенно господин Штольман. Потом, уже в конце обряда, переглянулись — и улыбнулись оба. Валя быстро отвела глаза, ощутив себя Катей, которая подсматривает в полуоткрытую дверь больничной палаты. Где происходит нечто, касающееся только двоих. Антон … Андреевич тоже очень сосредоточен и внимателен. Он так переживает за своих друзей, так хочет, чтобы все прошло хорошо. От этого почему-то на душе становится теплее. Сыщик Коробейников тоже после трагических осенних событий открылся для Вали с неожиданной стороны. Он оказался человеком умным и смелым, но притом — чутким. Удивительно, раньше о нем говорили нечто совсем противоположное. Грубит мол, дела спешит закрыть, хвастлив и заносчив… Но оказалось, что он совсем-совсем другой. Уже «Дело о табуретке» изменило Валино мнение об Антоне Андреевиче. Во время эпидемии дифтерии он и вовсе повел себя, как настоящий герой: помог спасти ребенка от «домашнего лечения», заступался за Анну Викторовну, именуемую ведьмой… Предложение дать приют изгнанному из дома Крушинниковых мышонку окончательно превратило Коробейникова в близкого человека. В друга… — Какая замечательная свадьба! — искренне произнесла Валя, выходя на крыльцо. Молодые опередили всех, почти пересекли двор, но замерли под высоким раскидистым деревом. И не просто замерли, а продолжили выполнять напутствие священника, которое касалось поцелуя. Валя отвернулась торопливо — и увидела перед собой Антона Андреевича. — Вам понравилось? — переспросил он. — Да, — она улыбнулась и постаралась объяснить, — очень чисто, тихо, по-настоящему… Мне хотелось бы так же. Последние слова вылетают вдруг, неосознанно, и вызывают сильное смущение у обоих. — Когда-нибудь … в будущем… — старается поправить положение Валя. — Я тоже думаю, что вот так — лучше всего, — соглашается Антон Андреевич. И протягивает руку — сопроводить к экипажу. Жених и невеста, вернее — уже муж и жена, тоже готовы ехать. Анна Викторовна сообщает удивленно и радостно: — Представляете, мы видели свиристеля! Он сидел на ветке, и как будто ждал нас, чтобы поздравить! — Здесь же лес совсем близко, — объясняет Валя, — весной свиристели туда перекочевывают из города **. Если у тебя имеется младший брат, любящий живую природу во всех ее проявлениях, от подобных знаний не спрятаться, даже если и захочешь! — Ну вот, — с легким разочарованием вздыхает Анна Викторовна, и тут же добавляет, покачав головой, — нет, все не может быть не так просто! — Конечно, нет, — уверенно заявляет господин Штольман, — лес все-таки не за порогом церкви начинается. Да и птица сидела в одиночестве — значит, у нее явно было особое поручение. Которое она благополучно исполнила! Наградой за небесспорные логические выкладки становится улыбка, вновь расцветшая на лице госпожи Штольман. Напряжение, сопровождавшее его с утра, почти окончательно отпустило. Все. Они с Аней — муж и жена, об этом сделана запись в метрической книге, при свидетелях. Впереди — новые сложности, такие, как строительство семейной жизни, в чем он, бывший одиночка, разбирается слабо. Но сделает все, от него зависящее, чтобы сделать Анну Викторовну счастливой. У него есть его дело — сыск. Любимая женщина, которая всегда рада его занятие разделить — даже, когда он сам не слишком рад ее вмешательству. Впрочем, их сотрудничество давно стало весьма плодотворным, особенно после исчезновения последних недомолвок и тайн. Им нужно быть вместе. Правда, никуда не девается сложная задача по обеспечению безопасности порывистой и храброй Анны Викторовны. Сегодняшний же день радовал с самого утра, это только Штольман, неизвестно почему, ждал какого-то подвоха. Но вместо неприятностей — ну, к примеру, срочного вызова на службу, им достался нежданный визит свиристеля. Яркое солнце, и довольно ровная и почти сухая дорога до города. А прямо за порогом дома на Царицынской молодых встретил распушившийся довольный Пушкин, который раньше, чем Мироновы, успел высказать свое благословение: — Мяяя! … Папа вновь благословил их — серьезно, искренне и немного грустно. Мама плакала, почти не скрывая слез. Стиснула, зацеловала Анну, забыв, а затем резко вспомнив об опасности измять свадебный наряд. Но лишенному пышных оборок платью ничего не сделалось, а выбившиеся локоны ей еще непременно поправят. Зато мама вдруг столь же горячо обняла Якова, и трудно сказать, кто был ошарашен этим сильнее — она сама, или Штольман. Впрочем, некоторую неловкость развеял папа, а затем — пробившийся к молодым дядюшка. Вот уж кого сложно было смутить! — Аннетт, поздравляю! Ты прекрасна, тебе все идет, и платье, и … — он подмигнул, — фамилия! Последняя — особенно! Верно, Яков Платонович? — Безусловно, — Штольман ответил крайне сдержанно, но в его глазах заплясали огоньки. — Но, прошу отметить! — воздел кверху палец дядя, — не ты у меня племянницу похищаешь, а наоборот — сам становишься моим племянником. Со всеми вытекающими последствиями! Кажется, с этой точки зрения их брак Яков не рассматривал. Выгнул знакомо бровь, усмехнулся. Но недовольства не выразил. Скорее, наоборот. Ох, нелегко придется дяде в будущем! У Штольмана тоже чувство юмора есть. Пусть порой и несколько … своеобразное. Остается надеяться, что дом останется цел, если новоявленные «дядя и племянник» собираются соревноваться в подшучивании друг над другом. Из задумчивости ее вывел муж, взявший за руку, и напомнивший, что простоять весь свадебный обед в передней — не самая лучшая идея. Обед же прошел замечательно. Мама от души была признательна Наталье Семеновнуе— супруге Тобольцева, которая не поехала в церковь, а предложила свою помощь хозяйке дома. Так что, к прибытию гостей все было готово — даже на мамин придирчивый взгляд. А Наталья Семеновна, крупная, но очень подвижная, хлопотливая женщина, улучив минутку, отозвала невесту в уголок, и долго благодарила. За лечение маленькой Таши, за помощь осиротевшему Ивану Алексеевичу… Крестила, и желала много-много счастья и Анне, и подошедшему Штольману. И от этих простых слов, перекатывающихся, точно круглые ровные камушки в звонком ручье, что-то сильно сжималось в груди, и становилось немного больно, но притом — светло. Хотя, конечно, никаких подвигов Анна за собой не помнила. Она просто делала то, что могла. Поданные к столу блюда были, безусловно, хороши. Но все затмил сладкий пирог. С вареньем из ежевики. Петр Иванович опять принялся излагать присутствующим вариант истории о Неопалимой Купине, где чудесным кустарником выступала именно ежевика. А молодожены не отводили друг от друга глаз, искренне сожалея, что при гостях, поедая десерт, невозможно отступить от требований этикета… «Ежевичин было много. Они разделили их поровну, и на каждую Яков норовил ответить поцелуем. Анна едва сдерживала смех, а когда ягоды кончились, вдруг сама принялась целовать перемазанные ягодным соком широкие ладони…»*** Пирогом тоже вполне можно было бы перемазаться. Но не сейчас… Тобольцевы ушли раньше всех, волнуясь за оставшихся дома Ташу и Матвейку. Но обещали всенепременно быть на задуманном Анной приеме. После откланялись доктор Мезенцев и Николай Васильевич Трегубов. Дольше всех задержались Антон и Валя, то горячо обсуждавшие что-то, то замолкавшие вдруг. Впрочем, беседу, словесную и молчаливую, они унесли с собой, собираясь еще совершить небольшую прогулку по улицам города. Анне было и смешно, и чуточку грустно, и очень, очень хорошо. Вот еще одна история любви творится прямо сейчас, и пусть главное слово в ней еще не сказано, но оно уже существует. Они с Яковом эту часть пути давно прошли. Но впереди еще длинная дорога, путешествовать по которой им никогда не надоест. Их ждет много нового, интересного, опасного — и прекрасного. Она у них такая — дорога в целую жизнь. Но сейчас прежде всего нужно добраться до ее комнаты. Которая отныне именуется супружеской спальней. *** — Аня… Он подходит к жене со спины. Осторожно касается верхней пуговицы платья. Завитки волос вздрагивают на шее. Пуговицы без сопротивления покидают петли, и все равно кажется, что их слишком много, и процесс этот бесконечен. Белое платье мягко спадает с плеч. Затем, с легким шелестом скользит по нижним юбкам, падает на ковер. Анна переступает белые волны ткани, поворачивается к нему. Ее пальцы теребят застежку корсета, — без особого толка. Приходится и здесь прийти на выручку. Она смеется — благодарно и чуть смущенно, поднимает руки, касается его лица, проводит по волосам. Опускает ладно на плечи, затем привычно оглаживает лацканы сюртука. Почему-то с пуговицами на его одежде у нее затруднений не возникает… Как и с узлом галстука… А под его пальцами щедрым дождем озираются многочисленные шпильки, густые локоны получают полную свободу. Как и сам Штольман. И Анна. Еще одна ночь — весенняя, наполненная запахом гиацинтов, и все еще пробирающей прохладой. Но о какой прохладе может идти речь? Их же двое, они так близки — невозможно, мучительно, нерасторжимо. Каждый раз кажется единственным, настолько он ярок и силен, и неповторим. И вновь разгорается пламя, которое сильнее любого холода и тьмы. Свет, дающий жизнь. _________________________________ *«Сестры милосердия пользовались сочувствием и поддержкой в обществе… Роль медсестры казалась вполне приемлемой для женщины любой сословной принадлежности: женщина сиделка, выхаживающая больного, — образ, безусловно, положительный. Но вот женщина-врач — совсем другое дело… Само понятие «женщина-врач» противоречило патриархальной практике и вызывало глубокий и резкий протест… Показательно, что никого не возмущало изучение медицины медсестрами, которым точно так же открывались тайны человеческого тела, но при этом «поругания идеала женственности» почему-то не происходило — напротив, образ медсестры в белом халате всегда считался олицетворением женственности» (Пономарева В., Хорошилова В. «Мир русской женщины: семья, профессия, домашний уклад. XVIII — начало XX века»). **Свиристель — кочующая птица. Зимой они прилетают кормиться к в город, весной же возвращаются в леса. ***См. повесть Atenae (Ирины Плотниковой) «Подкаменный змей». Глава «Беловодье». Опубликовано на литературном форуме «Перекресток миров». Продолжение следует.