***
Дни рождения в лабораториях не справляли. Фу Хуа считала прожитые года, каждый раз вздыхая, когда приходилось отмечать «заветный день» на листе очередного потрепанного календаря. Календари были совсем старые, местами пожелтевшие, с вручную исправленными цифрами в написании годов. Так, вместо «2153» на одном красовалось написанное поверх красной ручкой «2263» — и таких примеров было множество. Даже если високосный год вдруг был вынужден перестать быть таковым из-за мелкой путаницы. Фу Хуа перечеркивала день за днём, потому что это хоть как-то помогало ощущать течение времени как таковое. Ещё одними часами — пусть и крайне специфичными — служил сам проект «Xirus»; Фу Хуа там уже, выходит, целый век — за это время ей успели добавить в «арсенал» и повышенную регенерацию (одна из докторов незадолго до своей пропажи успела назвать её «бешеной»), и замедление процессов старения — но главная цель всё ещё была для человечества недостижимой. Казалось бы — за век уж точно должны быть обновления; однако и вчера, и сегодня, и завтра Фу Хуа выходит на рейды, равно как выходила годами прежде, и кажется ей — ничего не меняется. Наоборот — то, что уродливо вылезает из самых потайных мест планеты, только увеличивает мощь и разрушительную силу свою. Фу Хуа перечеркивает еще один день в очередном календаре на серой стенке. Перечеркивает черной ручкой. Красная — закончилась. В этом тоже виновато течение времени.***
Время имело и поразительные способности — например, оно могло себе позволить принимать материальную оболочку; по крайней мере, так пошутила доктор Эйнштейн, показывая Фу Хуа на массивную капсулу с непроглядным розоватым раствором, похожим более на какие-то физические выделения, чем на научный состав. В ответ на ожидаемый вопрос о содержимом капсулы и её потенциале Эйнштейн терпеливо объясняла что-то, связанное с генами — и одно Фу Хуа было понятно точно: то, что выращивалось «Xirus» в этой капсуле, хотело быть венцом творения. Ей, почему-то, так показалось. И не потому что в «творении» были её, Фу Хуа, гены (ученый состав надеялся передать подобным способом взращенные в теле своего избранного экземпляра особенности).***
На то, чтобы создать человека — именно «создать», — тоже уходило время. В блоке данных о капсуле датой её запуска значился день, идущий следующим после дня рождения Фу Хуа — но она это замечает не сразу; а заметив, обращается к Эйнштейн с вопросительным взглядом. К тому времени Эйнштейн уже теряет руку — нельзя было допустить распространения настигнувшего некроза, на который значительно влияла и радиация. Уцелевшей конечностью доктор отмахивается.***
Капсула не интересует Фу Хуа — поэтому когда она в один из редких свободных дней случайно заглядывает в биологический корпус лаборатории, на секунду теряет дар речи: то, что варилось в растворе, заместо цифро-буквенного обозначения на латинском приобрело красным маркером вырисованное на блоке данных имя — и прежде, чем его прочесть, Фу Хуа не может не сравнить себя с теми очертаниями, что проглядывались за толстым стеклом.***
…Позже выяснилось — от «источника» у Сенти, помимо такого долгожданного иммунитета к высоким дозам облучения вкупе с повышенной регенерацией, действительно остались черты внешности. Но характер… . . . Фу Хуа мысленно сравнивает её с ребёнком, когда Сенти считает весёлым раскрутиться на едва стоящих качелях. До цели назначения рейда они вдвоем добираются в три раза дольше, чем Фу Хуа в одиночку — спутнице интересно буквально всё. Даже если всё — это хлам из модных журналов возле сгоревшего давным-давно магазина или рожа прилипшего к стене дома чудовища. Физические параметры у Сенти, кстати, на первое время слабоваты… Позже Эйнштейн, кратко хлопнув Хуа по плечу, поздравит «с появлением ученика».***
А Сенти учиться не хочет — точнее, её не интересуют глупые цифры и странные буквы; даже с телом относительно взрослого человека она всё ещё не обладала достаточно развитым сознанием, но в одном была уверена точно — круче этих цифробукв всегда будут драки. Сенти любит драки. Вот. И Фу Хуа отмечает, что постепенно их спарринги становятся дольше — у противницы очевидные улучшения. В неё, как в губку, впитывается память о каждом верном движении — и Эйнштейн, однажды выслушав доклад Фу Хуа, на следующий день от чистого сердца предложила методику постижения знаний поудобнее. Теперь спарринги у Сенти были после правильных предложений и удобоваримых синтаксических конструкций.***
В очередной раз будучи жертвой расспросов «ученицы», Фу Хуа задавалась вопросом, почему именно ей выпала такая роль — взращивать из лабораторного человека создание полноценное. Нет, она не жаловалась, нисколько — наоборот, старалась вкладывать как можно больше; но интерес всё равно делал своё дело. Немногим позже Эйнштейн, ставшая частым гостем в одной конкретной комнате, будет слегка лукаво улыбаться: — Ты видишь кого-то еще, похожего на неё настолько, насколько похожа ты? Тем более, — доктор оглаживает ладонью папку с таблицами о результатах ежемесячных проверок, — ты ей интересна. Интерес подогревает её.***
Интерес у Сенти, впрочем, выражался уникальным образом. Однажды она узнала, что Фу Хуа больше ста лет, и восхищенно сжала кулаки: — Слушай, так ты, значит, старина! А я думала, мы одного возраста! А сколько мне? Фу Хуа двигает к ней лист и ручку. — Тебе еще два предложения. Сенти, конечно, закатывает глаза.***
В Сенти очень много того, что самой Фу Хуа не свойственно. Сенти любит покрасоваться, любит активно возражать, любит строить козни исподтишка — и в принципе ведёт себя крайне… по-детски, с этим нельзя и поспорить. В свою очередь, Фу Хуа — привыкшая к звонкому обращению «старина», — выглядит значительно более зрелой эмоционально. И не только выглядит, но и является, будем честны. Она слышит в свою сторону скучающее «зану-уда» и не может понять, кто научил Сенти этому слову. Потом выясняется — оно было в одной из книг прошлого века, прочитанной втайне.***
— Стафина! Мы сефодня фыходим? — Не говори, пока не прожуешь.***
Сенти виснет у Хуа на плече, дьяволом-соблазнителем предлагая спарринг ещё; Сенти дразнится, дергает прядь волос, щекочет локоном чужое ухо, вынуждая рефлекторно дернуть головой; Сенти, наконец, будто бы обижается на отказ — а потом хвастается тем, что смогла раздразнить на поединок другого солдата и уделала его абсолютно безупречно. В этом была вся она — перпетуум-мобиле; огонь неукротимый, но внимающий похвале и поразительно искренний. Что смешило — Сенти с трудом приобщалась к «человеческому». Особенно трудно давались ей составляющие характера и эмоционально-чувственных реакций. Но чувствовать она умела сполна — и казалось, что преуспевала в этом даже более, чем Хуа. Особенно нравились Сенти те ощущения, что связаны с боем — азарт, жар, душевный трепет; она поддавалась ярости целиком и полностью, словно солома, в миг объятая огнём, — и так же быстро и пылко меняла гнев на милость. Ей нравились бытовые вещи (по меньшей мере, те, что еще имели место быть в условиях земного ада), даже если метлой для уборки она смела вызывать Фу Хуа на дуэль. — Старина, не зевай! Сражайся — или будешь убит, ты знаешь?***
Изредка местный городской центр связывался с другими — в такие дни на экранах появлялись чужие лица, а Эйнштейн весь день была слишком возбуждена, даже несмотря на свой преспокойный нрав. Среди этих «лиц» Фу Хуа знала лишь некоторых, и то — из-за нечастых совместных миссий, когда мировому сообществу требовалось поработать над очередным гнездом облученных тварей. Вот, например, Райден Мей, она на первом плане — слегка уставшая, потрепанная, но все с такой же слегка неловкой улыбкой; крошка Киана, второй план, прямо за Мей — юное дарование, которое в их — пока что единственную — совместную миссию неясным образом смогла разделаться с чудовищем высокого класса. Ещё несколько приблизительно знакомых лиц казались мелькнувшими на фоне; а все прочие — сплошь чужие. Они все обсуждали «Xirus» — но даже с отдаленного от экрана места Фу Хуа отчётливо слышала: Эйнштейн говорит о ней и Сенти. Последняя сидит перед экраном с улыбкой до ушей, закинув ногу на ногу, и с гордостью слушает, как доктор озвучивает в микрофон физические показатели — в разговоре фигурируют фразы «значительно возросли…», «достигли отличного уровня…», «преуспели в…». Фу Хуа, пододвинувшись, протягивает Эйнштейн ещё один блок документов — они уже не касаются Сенти, — и кратко попадает в обозримое поле видеокамеры. Реакция незамедлительная — слышно звонкое приветствие. На долю секунды изображение перебивается глюками. Слышно, как звук в колонках превратился в чьи-то громкие восклики; сидящая перед экраном Райден моментально вскакивает с места, и последнее, что запечатлевает камера, прежде чем отключиться — хлынувший в аудиторию поток света. Микрофон держится немного дольше — можно разобрать отдельные команды по расстановке сил. Кажется, это Тереза — Фу Хуа знакома с ней поверхностно, но голос отчего-то запомнился. Впрочем. Они все — и доктора, и Эйнштейн в отдельности, и Сенти, и сама Хуа — пока что только наблюдатели; конечно, слышно, как кто-то командует моментально связаться с иногородними по резервным каналам, разогревать двигатели летательных устройств, но… . . . Они успеют? Прежде, чем Фу Хуа срывается с места, Сенти оказывается рядом — и по ее лицу уже понятно, чего ей хочется: драки. Битвы! Битвы подайте! Она не знает этих «чужих» людей, она доселе не была в «серьезной» битве — а теперь выпрашивает, чтобы пустили, дали желанное, словно дитя; Эйнштейн, хмурясь, ставит одно-единственное условие. Если и лететь, то только с Фу Хуа.***
Первое «знакомое лицо» обнаружено. Райден Мей, едва держа в изъеденных пальцах меч, радуется спасительной группе посреди разрухи и пламени. Когда через секунду её не станет, Сенти рядом с Фу Хуа сначала застынет, переваривая произошедшее, и птицей наклонит голову к плечу. Мгновениями спустя Сенти уже вовлечена в гущу боя, и Хуа почти не успевает следить за ней взглядом. Она не сразу отмечает, что победоносного восклика нет, когда уродливое создание оседает липкой кучей, давая редкий шанс выдохнуть. В огне и дыму — в жаре «боевого крещения» — Сенти выглядит так, словно… Словно… …Словно… . . . Фу Хуа промаргивается. От дыма слезятся глаза. Сенти на прежнем месте уже нет — но всполохи ее оружия заметны там, впереди, где ещё бесчинствуют порождения гибели. Немногим позже удастся найти едва уцелевшую Киану, но состав лекарей не предвещает ей долгую и счастливую жизнь. Впрочем, плевать она хотела на чужие предвестья — уже в следующие дни, дни эвакуации, Киана, как и многие другие солдаты, трудилась. Помогала. Работала. Фу Хуа встряхивает головой, когда ветер от работающего передвижного комплекса слишком ерошит ее волосы, и вполголоса представляет Киане Сенти. Они обмениваются рукопожатиями.***
Уже в комплексе, под безостановочное жужжание двигателей, Сенти задумчиво закивает головой: — Знаешь, старина, не только ты тут можешь замечать, что людишки меняются! — О чём ты? — слышно, как Фу Хуа переключает скорость комплекса на бо́льший параметр. — А ты что, не видела? Ха! — очевидное довольство от малого, эфемерного преимущества. — Та девчонка с белыми косами — Киана, точно! — такая… Такая.! Говорящая активно жестикулирует. Не может найти слово. — …Другая! Эй, старина, если я умру, ты тоже будешь «другая»? Вопрос заставляет Хуа поперхнуться воздухом. Весёлый тон сбивает с мысли. Сенти, впрочем, совершенно бессовестно сводит все в шутку: — Повелась! Я ведь не умру, ну. Что задумалась-то!***
Еще один факт — Сенти не любит медитацию. Скучает без движения. За всё то время, какое Фу Хуа пытается потратить на упорядочивание своих мыслей, сидя на коврике, Сенти успевает заплести ее волосы каким-то мудрёным способом. Сначала Хуа хочет попросить не тревожить — но решает сохранить молчание: ощущения от чужих пальцев в локонах собственных волос… неправильны — потому как завлекающе приятны. Это тоже расслабляет. (Из головы с трудом уходит картина остекленевших глаз Райден Мей).***
Но Сенти никогда не была «белым и пушистым солнышком». Не смотря на её пылкую чувственность, не только «положительное» в ней процветало. Хаос, живущий в ней, был опасен. Об этом вскользь однажды упомянула Эйнштейн, глядя на то, как самозабвенно Сенти крутится в тренировочном зале. — Думаешь, мы с ней совладаем? — доктор рукой поправляет волосы и устало вздыхает. — А можем не совладать? — уточняет Фу Хуа. Эйнштейн загадочно отводит глаза. Через несколько дней все те приёмы, что были выучены в рамках тренировки, Сенти безупречно применяет против мутировавших созданий; еще несколько секунд разбивает в кашу черепную коробку одного побежденного противника, насмехаясь над ним и довольствуясь своей победой, и останавливается только тогда, когда Хуа хватает ее за плечо. В рыжих-рыжих радужках горит такой огонёк, что на душе становится страшно. — Что такое, старина? Кто-то еще выжил? Мне тебя прикрыть, ха? В этот момент такая яркая улыбка смотрится поистине ненормальной. Фу Хуа разглядывает лицо напротив, украшенное брызгами черной крови, и в какой-то миг всё происходящее начинает выходить за рамки прежнего зрения. Композиция из Сенти, перепачканной радиационными следами, улыбающейся посредь откровенного запустения и прожжённого ада внушает чувство одиночества. Оно забирается под черепную коробку вместе с ощущением кислого вкуса на языке. — …Пойдём домой, — давит из себя Фу Хуа, легко похлопав собеседницу по спине, и та пожимает плечами, будто не заметив тех секунд, что старина провела в тяжких раздумьях. Вокруг них простирается мир, который десятилетие за десятилетием не может сбежать от того уродливого бедствия, что его постигло.***
Со взрослением — психологическим, в данном случае, — под руку следуют ссоры. Пусть Фу Хуа и прилагала все усилия к тому, чтобы сократить их вероятность, трудно быть в полной гармонии с тем, кто, в противовес тебе, предельно эмоционален. И когда Сенти кричит, сжимая кулаки, на Эйнштейн, случайно оказавшуюся близ и теперь втянутую в дрязги, Хуа хочет вмешаться — но в её сторону без всяких предисловий тычут пальцем. — …И для неё я — тоже лишь результат эксперимента! Вы даже не отметили мой день рождения! — Пожалуйста, послушай… — доктор пытается что-то вставить в тираду — но безуспешно. Фу Хуа не успевает поймать Сенти в проходе, когда та стрелой вылетает из комнаты прочь; она не успевает отыскать ее до дождя, она не может вызвать её по рации под звук ливня, и никто не возвращается в комнату поздней ночью. Утром кровать всё ещё пуста.***
Сенти умела то, что для Фу Хуа казалось за гранью достижимого. Умела смеяться до слез. Она звучала в серой комнате так, словно была ее отдельным божеством; она позволяла себе дурачиться, когда рисовала люминесцентной краской звёзды по стенам, и возмущалась, когда узнала, что для их «свечения» нужен солнечный свет. Фу Хуа рыскает по ржавым улицам, слишком далёким от центра, и не может не сравнивать их искажённое радиацией и грязью, украшенное морщинами времени лицо с тем, что было здесь в начале века. Стало тише. Потому что всё вымерло окончательно — не трещат пожары, не стонут чудовища; изредка где-то скрипит покореженная железка или капает мутная, отравленная вода. Всё это — лик катастрофы. Фу Хуа стоит на перекрестке пяти улиц, и весь ее облик выделяется из палитр окружения; всюду алый, черный, рыжий цвет, мутно-серый, молчаливо-багровый, задушенно-сизый; далеко впереди, за зданиями, бросает отблески света в небо городской центр, и от этого контраст меж умершей землёй и землёй выживших ещё более заметен. Тяжелые, неприятно покрасневшие, грубые облака почти не открывают неба. Тишина плачет по углам забытым котёнком. Фу Хуа зовёт Сенти по имени громко; кричит, ожидая отклика — но отвечает ей только эхо, и то — искажённое, отдаленное. Может, за ней следят сейчас? Но нигде не мерещится взгляд рыжих глаз. В таких условиях невозможно выживать без связи с людьми — но Сенти не связывается, и Хуа признает — перед всеми этими скелетами домов и едва узнаваемых машин, — что ей волнительно. Что она тревожится. Но никто ей не отвечает, и признаниям ее мысленным не внемлет.***
Эйнштейн связывается с Фу Хуа, будучи на окраине города; звук из рации с перебоями — скрипы, скрежет, помехи мешают слушать. Эйнштейн пытается что-то донести, но из всех слов отчётливо можно разобрать только «Сенти». Поэтому Хуа не медлит — и ей нужно тридцать проклятых минут, чтобы добраться до источника сигнала чужой рации. И ещё десять минут на поиски. …двадцать… …час. Редкие жители окраин наблюдают за тем, как девушка-солдат пытается найти «доктора в белом» — но находит только закапанную черными отходами рацию. Динамик на ней шипит. Сигнал почти не проходит. Рация почти отключилась в грязной, смазанной луже; увенчанная липкой слизью слабенькая листва кустов уже замолкла, а вспоротая кора выгоревших, кислых деревьев обнажила их гниющее нутро. Фу Хуа стоит перед тем, что раньше было лесом — и теперь, спустя десятилетия, этот «лес» стал призраком. Стволы померкли, трава не высовывается из-под корки ссохшейся грязи и осевшей металлической пыли. Редкие клочья кустов — лишь эфемерное изображение жизни; они не делают лучше — наоборот, смотрятся слишком одиноко, словно забытые и брошенные матерью природой дети. Дети, выращенные в аду. Фу Хуа пробирается через них, слушая, как хрустят слабые ветки и едва ощутимо шепчется смятая листва; «лес» тянется на километры вокруг, слизь липнет к ногам и телу, за тысячами, тысячами деревьев, однообразно уродливых в своей неполноценности, не видно пути. Хуа сможет связаться с центром. Эйнштейн без рации — нет.***
Огромное пространство мира стало мертвым. Среди мертвых деревьев и умерших земель слышен стон ветра, вой бродячих порождений радиации, шум космоса. Ощущение, словно вся вселенная, всё это тяжёлое, ржавое небо собирается в кокон на тобой. Направляет прицел. А затем гремит оглушающий выстрел. И череда ещё одних следом. Эхо путает в пространстве; Фу Хуа ищет источник звука. И там, далеко впереди, посреди разнесённой в щепки и пепел поляны, по колено в потрохах чудовища, с грязно-белым тельцем на руках и сосульками грязи на волосах, слипшихся в процессе битвы, — Сенти. Она оборачивается. Фу Хуа смотрит в эти до ужаса яркие глаза, застыв ланью наверху холма. Смотрит на то, как Сенти медленно поворачивается всем телом, и тело на ее руках качает тремя конечностями от шагов. Никто из них не торопится друг ко другу — потому что торопиться уже не для кого. Хуа понимает это как минимум из-за отсутствия у тела доктора головы. Хочется вопить. Сенти, наконец, подходит ближе — у неё разворочено плечо, всюду налипла слизь, слюна и кровь. Она поудобнее поддерживает уже мало чем нужное тело, чтобы освободить одну руку, и в гнетущей тишине умершего леса хлопает Хуа по плечу. — Пойдем домой, старина.***
«Дом» встречает их скорбью. «Дома» Сенти подрисовывает на стену ещё одну звезду светящейся краской, потом хвастливо отмечает, что она получилась лучше всех, и собирается как-то ее подписать — но, видимо, передумывает. Фу Хуа наблюдает за ней, лежа на кровати. Когда подступает дремота, она почти фантомно ощущает, как кто-то трёт ее плечи. Хотя почему «кто-то». Кроме Сенти в комнате ведь никого не бывает. Даже Эйнштейн теперь не будет.***
— Мне… очень жаль, Фу Хуа. Я могу понять… тебя. С Кианой они встречаются через несколько дней. У Кианы глаза утратили прежний свет, стали слишком серьезными, и она теперь часто задумывается о чем-то далёком. Даже когда сражается. Прибыв в городской центр, она сразу же отметила отсутствие Эйнштейн — а теперь, выслушав объяснение от Хуа, несколько минут хранила молчание. Это не было на нее похоже. — И я сожалею. — Мы все, Фу Хуа, сожалеем. — Очень по-философски сказано. Каслана посмеивается. Смех у нее не такой, как раньше. Смех у них всех — не такой как раньше.***
Киана обещается не умирать просто так, когда весь центр готовится к операции. Здесь слишком много людей — Фу Хуа узнает издалека офицера Химеко с совсем диких окраин, кратко кивает Рите Россвайсе и её, Риты, белокурой спутнице; ощущается присутствие той странной девушки из северных отрядов — у нее странное имя «Броня», и крайне техничное поведение, как бы это ни звучало. Но чужих людей все ещё больше. Хуа думает, что Эйнштейн бы понравилось это общество. Эйнштейн смогла бы показать составы для будущих разработок и чертежи усовершенствованных капсул. Но она не покажет. И поэтому никто не увидит.***
Те, кто знакомятся с Сенти и знают Хуа, отмечают внешние мелкие схожести, вечно сравнивают, сопоставляют; от этого Сенти раздражается, рычит, сжимает кулаки, и Фу Хуа держит ее за плечо самой крепкой хваткой. Так, что остаются следы. Им нельзя сейчас размениваться на что-то между ними всеми. Человечество на грани. Все они на грани. Тот эфемерный мир запертых стен и кислой почвы смог дать им построить лаборатории, смог если не с колен поднять, так хоть приподняться ото дна. И теперь их важнейшей миссией было уничтожение. Очищение от гнили. Они собирались лет семьдесят-восемьдесят назад вот так вот, несколькими центрами — но тогда и люди были другие; многие из жителей «того» поколения уже погибли, и теперь на их месте молодые. Они в несколько раз сильнее. Это поколение должно сделать ещё один шаг вперёд. Даже если ради этого шага кто-то погибнет. … . . . В голове всплывает вопрос Сенти. Фу Хуа стискивает голову руками, словно ощущая невероятную боль, и благодарит удачу за то, что ее в опустевшей аудитории никто не видит.***
За минуты до того, как модули перемещения достигнут «гнездовий», одних из нескольких им подобных, люди внутри механизмов будут хлопать друг друга по плечам, вполголоса обсуждать мечтания. Сенти будет язвить и подкалывать, посвистывая, аки невинная пташка. В модуле они с Хуа даже не касаются руками друг друга. Минута до прибытия.***
Десятилетия борьбы с тем, что пожирает землю; когда это все началось, с кого это все началось? Под слоем времени не разглядеть. Под пылью и копотью шевелится едва живое Будущее, хрипящее, булькающее кровью в горле, почти растерзанное; у Будущего торчат ребра, рана на спине обнажает гребень позвонков. Это смерть. Многих она ждёт здесь, затаившись, воплощённая в гигантских монструозах, внушительных чудовищах, гибких уродах. Их так много, что у Кианы Касланы не хватает пуль, и Фу Хуа видит, как эта белая молния мелькает где-то на периферии ещё несколько минут, прежде чем окончательно погаснуть в неизвестности. Пахнет кислой водой, дымом; умершие леса умирают дважды, трижды, четырежды, и их почвы исходят вечным жаром — время кажется несуществующим. Время не существует. Время остановилось. Время было убито. Времени больше нет. Время стучит в висках. Время врезается в плоть. Время грызет изнутри. Время ржавое, страдающее, время горящее, время слишком быстрое.Дезориентация.
Фу Хуа теряет из виду всех тех, кого знает — громоздкие телеса, отравленные радиацией, давят; регенерация спасает, когда клешни, зубы, жала смеют вспарывать кожу, но боль все ещё жива; она будет жить до последнего, эта боль, и возрастать, когда очередная рана расцветает на теле. Цветение уродливое. Фу Хуа держится за живот, зная, что если она сейчас пошевелится, то органы могут оказаться снаружи. Звук и тряска прокатываются волнами по этому миру. Всё в рыжих, красных, коричневых, черных тонах. Но зрение чисто, создание здраво — наверное, такое ощущают люди, близкие к тому, чтобы пересилить себя. Перейти свои границы. Преодолеть свои пределы. Пересечь свои ограничения. Фу Хуа может даже с едва зажившим за минуты животом дать отпор тому уродливому созданию, что на ее глазах втоптало в землю и размазало черепную коробку какого-то не особо знакомого ей человека. Наконец, в ушах поселяется звон. Тишина становится вместо звука, и это страшнее всего. Но если бояться здесь и сейчас, значит — бежать. А Хуа не смеет бежать — не для этого ее совершенствовали, и не для этого она совершенствовалась сама. Даже если волосы липнут к лицу, патроны вот-вот закончатся, лезвие уже на последнем издыхании, а руки устали. Фу Хуа не ощущает течения времени. Оно заявляет о себе только тем, что, кажется, вечность спустя кто-то успевает оттянуть Хуа за плечо от замаха уродины в агонии. Коготь мелькнул у щеки. Земля шатается. Сенти заканчивает жизненный цикл чудовища мощным ударом ноги, и Фу Хуа остаётся только пассивно наблюдать, пользуясь секундами отдыха, за тем, как Сенти не только применяет полученные знания, но увеличивает их урон в несколько раз — словно открыла второе дыхание. И когда Сенти оборачивается, на ее лице улыбка. Так не улыбаются. Она так не улыбалась никогда. Ее голос не слышно через звон в ушах; вымокшие от крови руки, слипшиеся, едва гнущиеся, с трудом удерживают так и не заживающий живот — Фу Хуа отмечает, насколько темны пейзажи вокруг, и насколько шаток мир, когда горизонт плавится, растекается, растрескивается, поднимается. Сенти кажется страшной. Она широко раскрывает яркие, по-звериному горящие глаза, и эмоции красят ее в гневную алость. Она что-то кричит; вероятно, возмущается, и держит Хуа за плечи, пытается помочь зажать живот, но ничего не может сделать — а ей ещё нужно и сражаться. …а будет ли Сенти потом «другой»? А будет ли Сенти? А будут ли—***
. . . . . . . . . . . . . . … . . . ........ . .***
Сенти заплетает волосы Фу Хуа. Далеко на потолке, уплывающем ввысь, горят звёзды, и потолок превращается в небо. Стены становятся пустотой. Сюда бы дождя — и такого, чтобы чистой, чудесной водой омыл всю Землю разом. Омыл бы их уставшие лица, а не разъел открытые раны. Но влага вокруг — нутро чудовищ; на Хуа черные лохмотья организмов налипли, слились с волосами, завесили лицо. Сенти убирает потроха, присохшие над чужими глазами, и пытается разглядеть под ресницами проблеск серьезной голубизны. — ███████, █████████████?! Не может расслышать. — ███████!!! «Старина»? Звон заглушает мысли. Или это писк? Так пищат сломанные аппараты, когда на дисплее высвечивается сообщение об ошибке. У Фу Хуа с трудом шевелятся губы — они высохли, потрескались, и голос сел; она давит из себя непонятное начало фразы, и Сенти ругается, таща ее на руках, негодует; конечно, Сенти различает свое имя, и конечно, ее это злит — как этот человек ещё смеет! Что-то говорить! Они кое-как добираются, минуя горячие точки, шагая по грудам животных тел, до корпуса с лекарями, и Сенти с рук спускает свою ношу на носилки, активно возмущается, что корпус настолько далеко; кровь еще течет, и Фу Хуа без движения кажется громоздкой. — Старина, я тебя прикрыла! Отвечай, я хороша? — горделиво провозглашает Сенти, и незнакомая ей женщина, придерживая шею Хуа, выжидает кроткую паузу. — Мэм, вам не ответят. ........... И с этими словами мир падает. Мир прекращает существование, потому что Сенти в него не верит и тут же остервенело впивается в женщину пальцами, словно тисками; шипит, рычит, и все ее эмоции жутки в своем отчаянии. Как это ей не ответят. Ей отвечали всегда! Ей отвечали всегда! ЕЙ ОТВЕЧАЛИ ВСЕГДА. Но Фу Хуа молчит сейчас, когда Сенти пытается найти в ней жизнь. И руки ее, уставшие, раненные руки, свешиваются с носилок; побелевшие, если их отмыть, и ещё немного теплые. Она действительно ничего не говорит. Сенти проверяет ее даже тогда, когда бой окончен; крутится возле докторов, возле выживших, придерживает постепенно заживающую щеку, но тронуть — опасается. Глядит исподтишка, исподлобья, из-за угла, проходит мимо; хмурится, потом скалится, потом ходит рядом ещё. Ждёт. И ожидание ее бессмысленно. И время продолжает течь.***