Ночь Белтайна

Когда Гвенвифар крепко уснула, утомлённая ласками мужа и любовника, Ланселет начал в полутьме искать одежду, чтобы уйти… и более не мешать. Хмель давным-давно выветрился, и он чувствовал, что стоит в шаге от мгновения, когда осознание содеянного обрушится на него с силой урагана. Но не успел он нашарить исподнее, как его руку перехватили. Он обернулся и застыл, не смея пошевелиться, даже дышать не смея — потому что Артур смотрел на него совсем чёрными во тьме спальни глазами, смотрел не отрываясь, смотрел так отчаянно, будто верил, что погибнет, если хотя бы моргнёт. — Ланс, — прошептал он. — Ланс. Невысказанное вслух «останься» прошелестело тише самого тишайшего дуновения. Ланселет никогда не обладал Зрением, хоть и был сыном Владычицы Озера, но для того, чтобы понимать Артура, ему Зрение и не нужно было. Не веря себе, не веря даже Артуру, он придвинулся ближе и, судорожно вдохнув, положил руку на его покрытую испариной грудь, туда, где часто-часто, как пойманная в силки птица, билось сердце. Собственное сердце Ланселета частило точно так же, и сейчас ему как никогда остро казалось, что оно у них с Артуром одно на двоих. Священники твердили без устали, что желать жену брата своего — грех. А если… если не жену? Впрочем, он знал, что это считалось грехом ещё бо́льшим, и даже старая религия такого не одобряла. Соединение мужчины и женщины — священнодейство, славящее жизнь и плодородие. Соединение же двух мужчин… «О Богиня, если всё делается по замыслу твоему — чем же я так провинился в прошлой жизни, если в этой ты возродила меня таким?!» Но Артур смотрел на него с такой невыразимой любовью, с такой жаждой, что один этот взгляд мог свести с ума. Они и так уже совершили тяжкий грех, так не всё ли равно? Нет, не всё равно. Артур не грешил — или грешил не столь тяжко, как его жена и первый рыцарь, и если священники не лгут, сейчас он из-за Ланселета погубит свою душу. А ведь нет души чище! С трудом разомкнув пересохшие губы, он прохрипел: — Не губи душу из-за меня, мой король, не надо. Артур покачал головой. — Они говорят, что Бог есть любовь, а я — о, видит Бог! — я никого не любил и не смогу полюбить так, как тебя, Ланселет, с первого дня… Я мог бы поверить, что это чары, колдовство Авалона, но вижу, что ты и сам страдаешь не меньше меня. Артур положил руку ему на грудь напротив сердца, словно зеркалом отразив жест Ланселета, и пальцы его дрожали. Ланселет не имел права молиться никаким богам — не теперь — но всё же на миг взмолился, горячо, как никогда: «Прошу, пусть Гвен спит и не проснётся до утра! Не ради нас — ради неё». Сглотнув пересохшим горлом, прошептал: — Сегодня. Лишь сегодня. В священную ночь Белтайна, когда люди славят Богиню, когда мужчины у костров ложатся с женщинами во имя плодородия, король этой земли и её первый рыцарь и защитник собирались возлечь друг с другом. Даруют ли им прощение? Конечно нет. Но зачем-то же она была, эта любовь, что сжигала Ланселета годами — а сегодня он узнал, что и Артура тоже. Зачем, чего ради? Не ради ли того, чтобы тоже восславить её, пусть и не ту, что дарит плодородие? Богиня ведь любит всех своих детей… Его руки дрожали не меньше артуровых, когда он накрыл его подрагивающие пальцы своими. А потом, зажмурившись, прячась от сводящей с ума, раздирающей на части сердце любви в его взгляде, подался вперёд. Целовать Артура было… он не смог бы объяснить. Совсем не так, как Гвенвифар, и дело было даже не в колкой щетине. Просто это было словно вернуться домой после долгих бесприютных лет странствий; словно напиться воды, испытывая иссушающую жажду; словно выйти на свет после скитаний в кромешной тьме. Одной рукой Артур обнял его за плечи, другой — зарылся в волосы, перебирая длинные пряди и легонько потягивая, и Ланселет с трудом сдержал рвущийся из груди постыдный стон. Гвен спала крепко — верно, Господь сжалился над ней, — но разбудить её было страшно до дрожи. Артур опустился на край широкого ложа, увлекая его за собой, на себя, и они совпали, как кусочки мозаики — губы к губам, грудь к груди… чресла к чреслам. Низ живота обожгло как огнём, и очередной стон Ланселет заглушил, поцеловав Артура в изгиб шеи. Будто бы и не было сумасшедших ласк, будто он не взял Гвенвифар дважды за эту ночь: тело снова горело, отзываясь на каждое прикосновение, и он чувствовал, что Артур жаждет его не меньше. Он зарылся носом в разметавшиеся золотые волосы, вдыхая запах пота, железа и самого Артура — резкий мужской запах, так не похожий на запах Гвенвифар — и притёрся бёдрами к бёдрам. Артур задушенно всхлипнул и притянул его к себе для сумасшедшего поцелуя, он целовал так, будто душу хотел высосать, и Ланселет ответил тем же. Как и на поле боя, в постели им удалось быстро поймать единый ритм, и каждое движение отзывалось вспышкой блаженства. Ланселету казалось, что они с Артуром стали единым целым, сплавились кожей, сердцами, стремящимися друг к другу сквозь клетки рёбер, и душами, давно уже связанными неразрывно той любовью, что сильнее всякого греха. Пусть, пусть они совершали сейчас святотатство, пусть от них отвернётся гордая Богиня и покарает суровый христианский Бог — в объятиях Артура Ланселет впервые в жизни чувствовал себя целым. Артур тихо ахнул и излился, вцепившись в плечи Ланселета почти до боли. Ему хватило этого, чтобы излиться следом, и он обессиленно опустился на Артура сверху, слушая его дыхание и совершенно не желая расцеплять объятия. Миг наивысшего единения прошёл, но они по-прежнему были связаны — Ланселет чувствовал это так остро, будто от его сердца к сердцу Артура протянулась прочная нить, и отчаянно болело там, где игла прошла насквозь. Кто играл так с ними — Богиня? Христианский Бог? Сама судьба, что сильнее всех богов и людей, сколько их есть на свете? Жизни их и души сплелись так, что нельзя было распутать, только разрубить; и Гвен, нежная, прекрасная Гвен попала в эти жернова… — Это безумие, — выдохнул Артур ему в ухо и осторожно, не тревожа Гвен, выбрался и устроился рядом, тут же заключая Ланселета в объятия, словно даже дюйм расстояния между ними причинял ему боль. Семя остывало и неприятно стягивало кожу на животе, но им обоим не было до того никакого дела. — Но это самое правильное, что было в моей жизни, Ланс. Ланселет лишь кивнул, не в силах вымолвить ни слова, и Артур снова его поцеловал — с такой щемящей нежностью, что заныло в груди. Я же теперь не откажусь от этого, с тоской подумал он, просто не смогу, пусть лучше он меня убьёт, чем отдалит, или я сам брошусь на свой же меч — всё будет проще, чем видеть его, но никогда больше не быть рядом. — Ты позволил мне лишь эту ночь, — очень тихо сказал Артур, и рука его, выводящая на коже Ланселета узоры, замерла, — и я приму её как величайшую драгоценность, друг мой… и возлюбленный. Но знай: если когда-нибудь… если ты только захочешь, я… я всегда… Ох, да как же это сказать! Ланселет осторожно выпутался из объятий Артура и сел, заставив его сесть рядом. Взял его руку и снова прижал к своей груди, раскрытой ладонью к самому сердцу. — Оно твоё, — сказал он, глядя в бездонные глаза и захлёбываясь в них, в любви Артура, в своей любви. — Всегда было. Всегда будет. Ни один бог, какое бы имя он ни носил, не признает этот союз. Но, думал Ланселет, улыбаясь Артуру, жадно вбирая губами его ответную улыбку и чувствуя себя умершим и вновь рождённым, им более не нужны никакие боги.