Оборванная нить

Оглядываясь назад, Фасилье смеялся над собой. Каким он был капризным, каким глупым. Да, - сиреневые кольца дыма, качаясь, невесомо слетают с сухих губ, веки мягко опускаются вниз, - да, всем удаётся оставаться высокомерными, неверящими юнцами ровно до первой петли. Или пули, если повезёт. Магия меняет человека, а отпечаток магии вуду так и вовсе невозможно ни с чем спутать(здесь Фасилье позволяет себе улыбнуться уголком губ: ничто не вечно, но слепота его клиентов остаётся приятно неизменной). Говоря откровенно, Барон всегда был благосклонен к простым людям, пребывающим в блаженном неведении: его почерк очень хорошо видно. Заостряются черты лица, смягчается поступь. Взгляд становится спокойнее и дальше, шаги - тише. Человек, отмеченный магией вуду, не шагает, а плавно скользит по улицам, растворяется в вечерней дымке, не оставляет следов, а его тень... Ну, его тени есть, чем себя развлечь. Все эти черты Фасилье были так же очевидны, как и то, что ночь черна, а кровь красна. Люди же покупались большей частью на откровенную мишуру, вроде костей, перьев, карт, летающих между умелых лиловых пальцев. И ещё, может быть, на инфернальный блеск в тёмных глазах. Тело Фасилье было не более, чем инструментом, помогающим служить его божествам. О, он обожал их так, как может обожать только тот, кто уверовал. Он был предан им страшно, истово, до последней косточки. Он втайне трепетал от наслаждения, когда отмечал на своём теле новые и старые следы его богов: когда слизывал кровь с пальца, который уколол или порезал в запале обряда, когда перед тем, как лечь спать, краем глаза ловил в зеркале белый узор вытатуированных на спине костей, почти сияющий в бархатном полумраке комнаты, когда слышал в своём голосе, читающим заклинание, призвук чего-то утробно-тёмного, чего ни спутаешь ни с чем из этого бедного, скучного света, где нет достойных служения. Да, нет достойных служения... В своём смысле, Фасилье был счастливее всех окружающих его людей, и, чёрт возьми, он это знал. Люди тянулись к этому странному чёрному человеку. Их удивляли его бедный чудной костюм и грязные ногти, их прельщали его галантность и услужливость, их манили его чужеродная пластика, его свободная харизма и его удивительные, пугающие глаза. Да, Фасилье боялись и обожали, и он упивался этим по праву. Своих пленителей он ласково звал друзьями, потому что ему было дозволено. Он знал, как с ними договориться, это ведь совсем не сложно: ничего не утаивай, будь почтителен и называй свою цену, и тебя обеспечат всем необходимым для очередного дела. Раз, два, три, малиновые отсветы где-то в затылке, и всё пролетает в мгновение ока. Он любил их, любил достаточно честно, и вечный, последний танец своей веры танцевал весело и свободно, подобно на совесть сделанной марионетке в умелых руках. Бедный. Бедный бессмертный доктор Фасилье. Оборванная нить, оборванное дыхание, сладкий смешок откуда-то из-под земли. И вечные, безразличные огни Нового Орлеана.