mecano — hijo de la luna
Чонгук в свои шестнадцать не может на него не смотреть. Пусть из-под упавшей на глаза чёлки, нервно сжимая перо в тонких мозолистых пальцах, обкусывая свои чёртовы губы, что и без того ужасно потрескались вследствие осени, не может оторвать глаз, даже если правда пытается. Сидя в углу, чувствуя себя дискомфортно в шумной гостиной, где каждый занимается своими делами и на него даже не смотрит, он ощущает себя до странного голым и неожиданно вдруг уязвимым из-за того обилия самых сумбурнейших чувств, что сжимают ему грудь в непомерных тисках — и от этого терзается больше и больше. Но смотреть всё равно не перестаёт, даже не думая, как может выглядеть вдруг со стороны. — Эй, Тэхён, отлично сыграли, не так ли? — Эй, Тэхён, не поможешь мне с зельеварением? — Эй, Тэхён, выглядишь круто! — Эй, Тэхён!.. Голосов много, и все как один — зовут того самого, от которого Чонгук усилием воли отрывает внимание, чтобы постараться вникнуть в нужный параграф учебника к следующему уроку по защите от тёмных искусств. Ирония, однако же, кроется в том, что с материалом он знаком на высший балл не понаслышке: на страницах у самого текста то здесь, то там изображены волкоподобные люди, что в народе именуются простым словом на полнолунную «о», к которым он имеет смелость себя причислять с раннего возраста. Но почитать всякое, наверное, не мешает, пусть профессор Слизнорт и помогает ему с нужными зельями: никогда не узнаешь, когда ситуация может вдруг выйти из-под контроля, ведь так? Чонгуку всю жизнь меньше всего хотелось бы причинять кому-то вред или проблемы. Больше всего конкретно сейчас — перестать вслушиваться в пресловутое: — Тэхён, скажи, ты не собираешься в Хогсмид? Или ваша компания снова наказана? — В кои-то веки мы не, — и в низком голосе слышится смех, — а что ты хотела? — Может быть, сходишь со мной в «Три метлы»? — А кто ещё будет? — Только вдвоём, дурак! Так ты согласен? Перо в пальцах вдруг с треском ломается, и Чонгук вздрагивает — звук кажется ему оглушительно громким — и поспешно убирает обломки в надежде, что этого никто не заметил. Игнорируя по-детски капризное «Не соглашайся!», что ревниво бьётся в мозгу, пока он, пряча за тёмной чёлкой стыдливый румянец, старается решить, куда деть то, что осталось от предмета письма и — что не менее важно — где, не привлекая внимания, раздобыть новый. — Держи, — и вздрагивает, потому что чужой голос над ухом звучит неожиданно, почти что беззвучно, а уже спустя пару мгновений Чимин падает рядом на продавленный диван гриффиндорской гостиной, чтобы закрыть собой тот робкий угол обзора, благодаря которому Чонгук мог... наблюдать. — И разреши дать тебе совет, Чон. — Разрешаю, — уныло тянет Чонгук, принимая перо из чужих рук и опуская голову, словно в какой-то вине. — Если ты влюблён в кого-то настолько отчаянно, что ломаешь предметы от ревности, стоит признаться ему в своих чувствах, как думаешь? — и кровь к скулам опять: Чонгук, вскинув лицо, смотрит одному из своих лучших друзей прямо в глаза, ощущая, как руки дрожат, выдают с потрохами. — Рехнулся, Сохатый?! — и шёпотом: — Я не... — Ревнуешь, — с ухмылкой на полных губах сообщает Чимин, а потом, вздохнув, качает темноволосой головой с изрядной долей иронии. — Но молчишь. Почему? Чонгук упрямо утыкается носом в учебник. — Боишься, что не поймёт? Ладони потеют дурацкие, а глаза впиваются в буквы, выгрызают взглядом каждую строчку крайне старательно. — У тебя уши сейчас краснее, чем моя форма для квиддича, — сообщает Чимин с усмешкой и толикой едкости, какая присуща каждому другу, что раскручивает близкого на совершенно неловкий, однако же необходимый и очевидный разговор по душам. — Послушай, Лунатик, он понял, когда узнал, что ты оборотень... — Это другое, — обрубает Чонгук, захлопывая книгу громче положенного и ловя на себе пару недоуменных взглядов других гриффиндорцев. — И, Мерлина ради, прекрати об этом орать! — шипит, глядя на друга со злостью. — Скоро полнолуние, да? — и, вздохнув, Чимин откидывается на мягкую спинку, качнув головой. — Ты эмоциональней обычного. — При чём тут вообще это?! Я не эмоциональный, я просто имею все права злиться, когда ты говоришь мне какой-то бред, Пак! Ревную, ишь, да кто он такой, чтобы я ревновал! — Кто он? — раздаётся из-за спины — и сердце в пятки опять, но голова сама разворачивается, потому что Ким Тэхён широко улыбается с ноткой игривости в тёмных глазах, а говорит нарочито лениво и ласково, жуя лакричную палочку, которую ему наверняка подарила очередная фанатка. У них с Чимином всегда так — толпы поклонниц, куча внимания, которое Чонгуку совершенно не импонирует, в отличие от того же Сокджина. — Кого ревнует наш друг, а, Чимин? — А ты спроси, — хмыкает тот, пожимая плечами, а Лунатик вдруг раздражается сильно. Просто из-за того, что в глазах Тэхёна сквозит интересом, но вовсе не тем, который бы ему внезапно захотелось увидеть, и ровно таким, какой должен быть в глазах каждого, кому не плевать на то, что чувствует друг. Кому он вообще врёт? Не себе. Находиться здесь сейчас неприятно и больно, а об оборотнях он явно знает лучше любого профессора, так что больше нет смысла задерживаться. — Никого, — обрубает Чонгук, поднимаясь. — Пойду спать. — Так времени всего ничего, — моргает глазами Тэхён, а потом хмурится, глядя на то, как Чон неловко огибает низкий столик с ворохом свитков и пытается протиснуться между ногами Чимина и мебелью. — Да что с тобой, мать твою? — Ты пойдёшь в Хогсмид? — внезапно тянет Сохатый, глядя на третьего из их компании, вальяжно запрокинув голову и глядя в упор. Лицо Тэхёна сильно вытягивается, а Чонгук, в свою очередь, сильно замедляет движение, целиком в слух обращаясь. — Ну... да? У меня свидание, вроде как. — Сладких снов, — ставит точку Чонгук, устремляясь к лестнице, что ведёт в спальню для мальчиков, так быстро, что, кажется, мог бы сдать себя с потрохами, если бы Тэхён понимал в чувствах хоть что-то. Но, с другой стороны, он ведь понимает, что означает одно: никто здесь Чонгука никак не рассматривает даже в качестве возможного любовного интереса, потому что и мысли не допускает о том, что... Плевать. Последнее, что Чонгук слышит, так это негромкое: «А когда полнолуние?» перед тем, как уйти окончательно в спальню, где мантию стягивает с себя с раздражением и падает на свою кровать навзничь, чтобы уныло смотреть в потолок, не выдавая себя даже тогда, когда Сокджин, Тэхён и Чимин, негромко переговариваясь, поднимаются тоже. Даже тогда, когда дыхание на всех соседних постелях становится глубоким и мерным. Даже тогда, когда Тэхён поднимается и, сделав пару шагов в его сторону, вдруг замирает, вздыхает и какое-то время сидит у окна, тщетно пытаясь пригладить непослушные тёмные вихры и слушая завывание осеннего ветра и внимательно изучая луну. Невозможно красивый в её ярком холодном свечении.***
Чонгук не может точно сказать, сколько он уже считает чужие улыбки; не может точно сказать, когда впервые поймал себя на том, что абсолютно дурацки и совсем не по-дружески вообще ловит вниманием каждую; совсем не уверен, что это нормально и этого чувства, что засело внутри, не стоит бояться. Потому что боится. Потому что уверен: был срок, когда этого не было, и они с Тэхёном были простыми друзьями без примесей — ели в Большом Зале, сидя подле друг друга; пытались проникнуть в Запретную секцию курсе на третьем, за что получили такой нагоняй, что едва из школы не выперли; спорили, кто сможет пробежать мимо Гремучей ивы без повреждений. Это то, что делают простые друзья. Да, конечно, не каждые, потому что мало, у кого в головах столько дури, сколько есть и будет у них, но всё-таки это было тем самым теплом, которое так или иначе дарят друг другу близкие люди их возраста и склада ума, однако сейчас он понимает, что не может просто дурачиться с Тэхёном, как раньше. У него просто-напросто больше... не получается? Чонгук ощущает себя неловким, глупым и жалким на фоне того, кому они дали имя Бродяга, и это отражается абсолютно во всём: как ни старается Лунатик быть ради него лучше, старательнее — всегда терпит полный провал, а Ким только смеётся над ним и по голове треплет, словно собаку, хотя Чонгук, знаете ли, не совсем является таковой уже одиннадцать лет. Беззлобно, конечно, потому что Тэхён Чонгука всегда бережёт (чем делает хуже), но всё равно немного обидно. Будто Чонгук тот его младший брат, с которым Тэхёна жизнь не разводила в разные стороны, и чей лик не красуется на семейном древе в большом, пропахшем роскошью доме, а точно так же зияет бескомпромиссной чёрной дырой тех общих принципов, что вопреки воле крови чистокровных волшебников. И до поры до времени это было нормально, ну, в смысле, то, как Бродяга старался его опекать (ненавязчиво, нежно, совсем невесомо), заступаясь и не стесняясь прогнать всех тех, кто думал над Чонгуком подтрунивать. В какой-то момент Чон услышал, что в Хогвартсе говорят о нём не как о «том самом типе из Гриффиндора», а как о «протеже Ким Тэхёна, не подходи лишний раз, если не хочешь проблем, Ким может быть лютым, если его разозлить» — и осознал, что в какой-то степени ему даже... нравится. Не то чтобы он не мог за себя постоять, просто мысль о том, что их с Тэхёном все вокруг связывают, греет сильнее положенного, и, наверное, это тепло могло бы его испугать, не будь он к тому моменту уже отчаянно и совершенно нелепо влюблён в одного из своих лучших друзей. — Выглядишь бледным, — Сокджин, сидя напротив, склоняет к плечу темноволосую голову, вскинув бровь, — и очень усталым. Что-то случилось? — Полнолуние скоро, — вместо Чонгука невнятно отвечает Тэхён, набивший щёки пирогом. — Не скоро, — фыркнув, замечает Чимин между делом, пряча усмешку в бокале с тыквенным соком. А Тэхён хмурится, повернув к Сохатому голову, даже моргает в непонимании, а потом обращается к другу так, будто Чонгука здесь вовсе и нет: — Не скоро? Тогда что с ним происходит? — в этом весь он: прямолинейный, предпочитающий решать проблемы сразу на месте, а не отмалчиваться, не держит секретов и ненавидит, когда от него что-то скрывают. А Чонгук немеет мгновенно, видя искры в тёмных глазах одного Пак Чимина, даже на секунду боится, что тот его сдаст, однако же друг, отставив бокал обратно на стол, только пожимает плечами: — А почему ты мне задаёшь этот вопрос? Чонгук сейчас с нами, спроси у него. — Он мне не скажет, а ты что-то знаешь. — Отчего же не скажет? Вы ведь друзья, — Сохатый последнее слово говорит по-особенному, глядя Тэхёну прямо в глаза, и Чон почти умирает от страха, однако переводит взгляд на Бродягу и удивляется сильно: тот замирает с приоткрытым в удивлении ртом, а после, зло чертыхнувшись, краснеет смуглыми скулами и, больше ни слова не говоря, возвращается к завтраку, игнорируя шум, гул и пожелания доброго утра от своих верных фанаток. Девчонкам нравятся хулиганы с широкой душой, это все знают, и Чонгук мог бы сказать, что он их хорошо понимает, не будь уверен в одном: ему нравится только лишь один хулиган с определённой душой. Тот самый, что мгновенно тушуется, а после, ни слова не говоря, поднимается и уходит из Зала, даже не оглянувшись. — Я чего-то не знаю? — тянет Сокджин, глядя на то, как стремительно Ким лавирует между другими учениками и выходит за дверь в раздражении. — Мы все чего-то не знаем, Хвост, дорогой мой дружище, — туманно отвечает Чимин, играя бровями и не скрывая веселья. — А иногда и в упор не видим очевидных вещей, — это он произносит, уже впираясь взглядом в Чонгука. А глазами стреляет. Даёт сигнал: иди за ним, ну же! Прямо сейчас! Что же ты медлишь?! — Я... — вот что он ему скажет? Зачем пойдёт следом? Но глаза друга диктуют зло: «Живо!», и Чонгук, заикаясь, встаёт в неуверенности. — Я п-поговорю с ним, идёт? Спрошу, что случилось и почему он ушёл. И, кивнув самому себе для уверенности, поспешно пересекает Большой Зал в поисках того, по кому сердце так по-глупому и нервно стучит: в холл быстро выходит, головой мотает в разные стороны в поисках, напоминая себе, чёрт побери, какую собаку, что потеряла хозяина, чувствует, что нужно найти, объясниться и, возможно, даже поговорить. О чём, точно не знает, пытается собрать себя в кучу, пока идёт к лестнице, решает импровизировать, когда взбегает вверх по ступеням, пусть у него с этим откровенно не очень, а головой всё крутит в попытках увидеть, но не находит. Зато отчётливо слышит. — Ох уж эти юнцы! — брюзжит со стены какой-то старец на фоне старого домика, сурово глядя вниз со своей рамы. — Совсем распоясались! Вас розгами бы! — Ой, да что бы ты понимал, старый дурак! — умильно возмущается портрет полной женщины, что висит по соседству. — Или завидуешь? — Завидую?! Я?! — возмущается скряга, а потом, там, в картине, плюёт себе под ноги. — Бесстыдники, какие бесстыдники! Нервно сглотнув, Чонгук нагибается через перила в попытке увидеть, чем же вызван такой ажиотаж у обитателей Хогвартса, и, знаете, лучше бы этого, наверное, всё же не делал, потому что ко всему готовым оказывается, но не к виду Тэхёна, который, пользуясь укромностью места, жарко целуется с Элизабет Флетчер, той самой девушкой на курс старше, что звала его провести время в Хогсмиде на выходных. Сердце ухает вниз. Голова Бродяги же, будто тот что-то почувствовал, вверх запрокидывается. У него губы распухшие, румянец снова скулы окрасил в противовес наверняка побледневшей роже Чонгука, а глаза в полумраке кажутся фактически чёрными — только пляшут там какие-то искры, доселе Лунатиком у него даже не виданные. Наверное, именно так выглядят люди, когда им хорошо. Чонгук точно не знает. Чонгук даже с места сейчас не в силах сдвинуться, потому что стоит, будто пронзённый очередной грозой понимания: все его чувства отклика никогда не найдут, Тэхён их никогда не заметит хоть оттого, что ему нравится Элизабет Флетчер. Та самая красивая, нежная и обворожительная девушка из команды по квиддичу. Загонщица, да. Как там про неё шутили ребята? «Может быть грубой, если придётся». Возможно, Тэхёну действительно нравятся грубые. А Чонгук всё равно никогда бы не смог быть с ним таким, так что... — Чон, подожди!.. — это то, что заставляет Лунатика вернуться в реальность, в которой он задыхается, чувствуя, что у него все миры разом рушатся, и всё, что остаётся незыблемым — прохлада перил под побелевшими от напряжения пальцами. — Извинитечтопомешал! — выкрикнув это, Чонгук находит в себе силы на то, чтобы сорваться с места и побежать вверх по ступеням, слыша топот ног Бродяги там, за собой. Быстрее, быстрее, быстрее, задыхаясь от слёз, что горло сжимают, он чувствует себя таким глупым и жалким прямо сейчас, что невольно надеется, что Тэхёну надоест бежать и он остановится. Тогда Чонгук бы смог спрятаться. У него уже есть много мест, где он любит проводить особо одинокие дни подальше от всех. Тогда Чонгук бы смог выплакаться. В конце концов, из-за Тэхёна ведь не впервой. Он уже мастер по части страданий по лучшему другу. — Да остановись ты, разорви тебя Мерлин! — на плечо резко рука ложится тяжёлая, а низкий голос сбивается от быстрого бега: круто и на ходу его к себе развернув, Ким подхватывает где-то у талии, чтобы они не грохнулись на холодном полу одного из коридоров, а у Чонгука от касания этого искры по коже. Нельзя же так реагировать. Это опасно для здоровья в первую очередь. — Откуда скорость такая? — шипит Тэхён, всеми силами пытаясь, наконец, отдышаться: тёмная волнистая чёлка упала на лоб, а глаза смотрят хмуро. Но голос тише и мягче звучит, когда он продолжает: — Что случилось? Ты случился, вот, что. — Это как раз я и хотел узнать у тебя, — голос совсем не дрожит, так что будь чонгукова воля, он бы накинул сто очков Гриффиндору за умение держать себя в особо опасных моментах. — Ты обижен? — Что? На кого? — удивление. Тэхён удивлён такому вопросу, когда задаёт свой в ответ. — На... меня? Я не знаю? — это звучит растерянно, жалко, и Чон отводит глаза. — Ты молчал весь оставшийся завтрак, а потом быстро ушёл до окончания. Мы с ребятами очень занервничали, так что... — Вы с ребятами? — намного теплее интересуется Ким. Едва слышно, на самом-то деле. И от этого мурашки по коже. — Или же ты?Он догадался.
Он знает, иначе бы не задавал Чонгуку таких вот вопросов, а если бы всё было взаимно, то не целовался бы сейчас с Элизабет Флетчер, той, про которую шутят, что может быть грубой, красивой Элизабет Флетчер, умной Элизабет Флетчер, отличной загонщицей Элизабет Флетчер, той Элизабет Флетчер, что человек, а не оборотень, который раз в месяц может убить кого-то по нелепой случайности. Влюблённость Чонгука в Тэхёне отклика не находит совсем и, очевидно, никогда не найдёт — и это причина, по которой он говорит едва слышно: — Мы с ребятами. Что за странная формулировка, Бродяга? — пауза. — Но, как я вижу, что с тобой всё хорошо и нам показалось. Тэхён держит его за плечо ещё долю секунды перед тем, как отпустить и неожиданно показаться невозможно уставшим и даже в какой-то момент — постаревшим. — Да, — говорит он едва слышно. — Всё хорошо. Лиззи классно целуется. — Не сомневаюсь в способностях Лиззи, — чеканит Чонгук с холодом в голосе. — Поздравляю тебя. Счастья, здоровья, детишек побольше. — Она мне не нра... — начинает было Тэхён, но Лунатик даже не слушает: махнув рукой, разворачивается и идёт по темноте коридора далеко прочь. Куда, не знает и сам. Но, возможно, туда, где сможет вдоволь поплакать в попытках склеить в очередной раз разбитое сердце.***
— Идиот. Это то, что Чимин говорит уже вечером, не отвлекаясь от выполнения домашки по зельеварению: профессор Слизнорт задал расписать целебные свойства целой кучи травок и ягодок в алфавитном порядке, и если Пак обладает сейчас возможностью держать лицо и совмещать выяснение отношений с другом и выполнение домашней работы, то у Тэхёна в душе кипит с десяток котлов, и он ходит по утопающей в полумраке гостиной, измеряя расстояние шагами от стены до стены. — Кто именно? — тянет не без хрипотцы, глядя на то, как Сохатый что-то бормочет под нос, что отдалённо напоминает по губам «безоаровый камень... не то». Чонгук так и не вернулся в гостиную, где шатается, знает лишь только Мерлин, но Тэхён уже несколько раз вскинул голову к небу, чтобы через окно рассчитать размеры луны. Если быть точным, то уже тройку раз за последние пару минут — Чимин уже даже одёрнул его чуть более громким: «Я же сказал: не скоро оно», но такова уж натура Бродяги — постоянно переживать за Лунатика, которого язык не поворачивается назвать наконец-то своим, потому что не покидает предчувствие, что Чонгук отдаляется от него с каждым днём всё больше и больше. — Ты, конечно, — хмыкает Пак, не отвлекаясь от своего свитка пергамента, — он тут при чём? — Сохатый, я даже не знаю, как тебе описать то, что у него на лице было написано, когда он увидел, что я, ну... — и, злобно цыкнув, Ким вцепляется пальцами в волосы. — Как будто я ему сердце разбил, понимаешь? Но ведь я не! Это же он — тот, кто разбивает мне его раз за разом, ведь так? Я, что, не могу пытаться жить дальше?! — А ты пробовал поговорить с ним об этом? — задаёт Чимин очевидный вопрос абсолютно спокойно, не переставая скрипеть пером по бумаге. — Ты когда-нибудь слышал о том, чтобы Чонгуку хоть на йоту нравились парни? — остановившись посреди пустой тихой гостиной, интересуется Ким несколько резче положенного. В комнате повисает та тишина, что нарушается только успокаивающим звуком поленьев в камине да тяжёлым дыханием одного анимага, который совершенно запутался в своих чувствах к оборотню. Нет, не так: что-что, а свою влюблённость Тэхён уже даже перед собой устал отрицать и уже давно в ней не путается. Но конкретно в этот момент он совершенно растерян, потому что Чонгук выглядел так, будто на нём Круциатус использовали, честное слово, и он проходил через адские муки, пока Бродяга с ним разговаривал. Чимин хмыкает. И возвращает насмешливым повтором своё актуальное: — Ты когда-нибудь пробовал открыть свой рот идиотский и поговорить с ним об этом? — Брось, Чимин, ты же знаешь... — Пробовал или не пробовал? — давит Сохатый, поднимая глаза на лучшего друга. — Чонгуку не нравятся парни, — убеждённо заявляет Тэхён. — Откуда ты знаешь? — Он бы сказал нам. — С чего такая уверенность? — Хорошо, переиначу: даже если Чонгуку и нравятся парни, ему не может понравиться такой парень, как я. — А что не так с тобой? — вскинув бровь, задаёт Пак новый вопрос. — Две руки, две ноги, член между ними и пустая башка где-то в заднице. Мало, чем отличаешься от всех наших сверстников. Тэхён, губу закусив, вновь начинает кропотливый процесс измерения площади гриффиндорской гостиной, тщетно пытаясь взять себя в руки, но только лишь и может, что, заломив пальцы, признать: он полный придурок, который на эмоциях совершил очередную ошибку, поцеловав совершенно прекрасную девушку в попытке «жить дальше». Проблема кроется в том, что сложно «жить дальше», когда ты на месте стоишь уже долгое время, стараясь выбросить из головы мягкий взгляд чужих тёплых глаз, улыбку неловкую (порой даже робкую) и пунцовый румянец на таких очаровательных скулах. Был бы Бродяга романтиком, сказал бы всенепременно, что смущение на щеках одного Чон Чонгука порой имеет настолько насыщенный цвет, что ему до жжения хочется коснуться их пальцами с целью осторожно его растушевать. Но он не романтик, он полный кретин, которому пришлось объясняться с Элизабет, что у него не получится сходить вместе с ней в «Три метлы» на выходных. И на следующих тоже. И на любых других, кажется, потому что он, Ким Тэхён, совершенно нелепо влюблён в одного из своих лучших друзей, который никогда не рассматривал его как интерес в том самом смысле. Тэхён может назвать себя смелым. Он неоднократно совершал десятки самых невообразимых школьных проступков: не боялся сделать урок «веселей», не страшился заступиться за унылого мрачного Нюнги, когда Чимин особенно сильно того задирал, и не боялся пошловато намекать Чон Хосоку, что у их Сохатого на него колом стоит и с перебоями бьётся. Подорвать туалет? Да раз плюнуть. На спор прокатиться верхом на ветке Гремучей ивы? Пожалуйста. Украсть из чулана Филча очередную изъятую вещь, которая нарушает правила школы? Без проблем. Сказать Чонгуку: «Я люблю тебя»? О, нет. Нет, нет, нет. — Ты ничего не теряешь, — сообщает Чимин уже абсолютно спокойно. — Если признаешься. — Я потеряю близкого друга, если признаюсь, — цыкает Ким в раздражении. — Испорчу всё, Пак, понимаешь? Дружбу нашу испорчу. — А что, если это взаимно? — Не говори ерунды. — Но ведь ты даже не пробовал! Вернее, пробовал, но хрень какую-то: бедная Элизабет Флетчер, только зря ей мозг делал, а теперь мучаешься. Тэхён садится задницей прямо на красный ковёр на полу. — Он до сих пор не пришёл. — Ну, а если б пришёл, что с того? Ты бы побежал в любви ему признаваться? — Что? Нет... — и Бродяга ведёт плечом неуверенно. И ему, наверное, кажется, что Чимин бормочет себе под нос злое: «Зря», когда, покачав головой, возвращается к домашке по зельеварению.***
Тэхён не может точно сказать, сколько он уже считает чужие улыбки; не может точно сказать, когда впервые поймал себя на том, что абсолютно дурацки и совсем не по-дружески вообще ловит вниманием каждую; совсем не уверен, что это нормально и этого чувства, что засело внутри, не стоит бояться. Потому что боится. Потому что уверен: был срок, когда этого не было, и они с Чонгуком были простыми друзьями без примесей — ели в Большом Зале, сидя подле друг друга; пытались проникнуть в Запретную секцию курсе на третьем, за что получили такой нагоняй, что едва из школы не выперли; спорили, кто сможет пробежать мимо Гремучей ивы без повреждений. Это то, что делают простые друзья. Да, конечно, не каждые, потому что мало, у кого в головах столько дури, сколько есть и будет у них, но всё-таки это было тем самым теплом, которое так или иначе дарят друг другу близкие люди их возраста и склада ума, однако сейчас он понимает, что не может просто дурачиться с Чонгуком, как раньше. У него просто-напросто больше... не получается? Тэхён ощущает себя неловким, глупым и жалким на фоне того, кому они дали имя Лунатик, и это отражается абсолютно во всём: как ни старается Бродяга быть ради него лучше, старательнее — всегда терпит полный провал, а Чон только неловко ему улыбается и позволяет себя по голове потрепать, словно собаку, хотя Чонгук, знаете ли, не совсем является таковой уже одиннадцать лет. Беззлобно, конечно, потому что Тэхён Чонгука всегда бережёт (чем делает себе хуже в сто крат), но всё равно немного обидно. Будто Чонгук тот его младший брат, с которым Тэхёна жизнь не разводила в разные стороны, и чей лик не красуется на семейном древе в большом, пропахшем роскошью доме, а точно так же зияет бескомпромиссной чёрной дырой тех общих принципов, что вопреки воле крови чистокровных волшебников. И до поры до времени это было нормально, ну, в смысле, то, как Бродяга старался его опекать (ненавязчиво, нежно, совсем невесомо), заступаясь и не стесняясь прогнать всех тех, кто думал над Чонгуком подтрунивать. И если раньше это было чем-то вроде долга старшего, более смелого друга, то сейчас переросло в необходимость. Потребность из категории сна или приёма пищи, Мерлин дери, потому что у Тэхёна отныне (и давно, чертовски давно) словно кем-то прописана одна аксиома: до последнего вдоха он будет должен защищать Чон Чонгука, заботиться о нём именно так, как о нём не позаботится больше никто, и никому не позволять его обижать. Ирония в том, что, кажется, чаще всего Чонгука чем-то задевает именно он сам, и это та самая вещь, в которой они разобраться могли бы, если бы Лунатик хоть раз на что-то пожаловался или же, например, просто попросил чего-то не делать. Но он ведь молчит. А Тэхён не может отделаться от навязчивой мысли, что его существование в принципе причиняет тому дискомфорт. Очевидно, настолько большой, что отбой уже наступил, а Чонгука всё ещё нет в гриффиндорской гостиной. Даже Чимин перед тем, как отправиться спать, хмуро взглянул на большие часы над камином, однако ничего не сказал. Кроме как: — Не натвори глупостей, Ким, — и отправился в спальню для мальчиков, оставляя Тэхёна преданным псом (что иронично) ждать их лучшего друга внизу без капли усталости в тёмных глазах. Глупость — понятие весьма растяжимое. Иногда Бродяге на полном серьёзе может казаться, что вся его жизнь — синоним к этому слову; иногда — что все их проделки олицетворяют его; иногда — что его приоритеты можно хорошо к нему притянуть. Но тревога за Чонгука — не глупость. Влюблённость в него, к слову так, тоже — она может иметь миллионы оттенков от наивной до крайне беспочвенной, но глупостью не повернётся назвать эти эмоции, потому что Тэхён искренне не понимает лишь одного.Как в такого, как Чон Чонгук, вообще не влюбиться?
Потому что у него не было даже и шанса на то, чтобы не провалиться в эти пески. А сейчас, вот, сидит, чутко прислушиваясь, и не может отделаться от волнения за того, к кому столько испытывает. Понимая прекрасно, что Чимин подразумевал, говоря о тех самых глупостях: мантию-невидимку Пак ему ни за что сейчас не отдаст, а выбираться из спальни после отбоя чревато очередным наказанием. Впрочем, плевать. Тэхён даёт Лунатику фору в сотню измеряющих пространство широких шагов, когда вновь поднимается с целью нарезать круги по гостиной, и после этого точно идёт на поиски их потеряшки: если уж и получать нагоняй, то вдвоём. Может, вдвоём и накажут, будет повод, чтобы провести время бок о бок, пролетает в голове мысль шальная. Сбыться которой, впрочем, не суждено, потому что глухой звук ботинок по ковру и треска поленьев в камине нарушают другой, более робкий, но быстрый — там, пока ещё по голому холодному камню — за два шага до конца чёртовой форы. А потом Тэхён его видит. Всклокоченного, с опухшим лицом, абсолютно измотанного и замирающего в дверном проёме в некоем подобии ужаса, когда Чонгук его замечает, и это так больно, Мерлин дери, что он вызывает в Лунатике сплошной негатив, хотя меньше всего хотел бы, чтобы Чон это чувствовал. Бродяга хочет помочь, но совершенно не умеет в слова, и поэтому делает глупость — открыв рот, неосторожно бросает: — Ты из-за чего плакал, Чонгук? — и тот замирает, словно пристыженный, отводит глаза и быстро старается мимо пройти — так, чтобы ни за что не коснуться Тэхёна, однако тот руку протягивает, за плечо хватая и на себя разворачивая. Смотрит в пол, не реагирует, а Ким, зубы сжав, трясёт его легонько, стараясь заставить взглянуть на себя: — Из-за чего? Скажи мне, пожалуйста, Чон. — А в чём смысл? — Лунатик поднимает глаза — они у него такие большие, как у маленького оленёнка, честное слово, и сейчас такие несчастные, что у одного хулигана с широкой душой в груди болезненно ёкает. — Ты... не захочешь знать, — говорит он почти шёпотом. — Но я хочу! Для меня это важно! — в груди всё закипает. Тэхён сам по себе закипает, что тот котёл в подземелье профессора Слизнорта, где Чимин на днях вместо любовного зелья ради веселья приготовил зелье полового влечения и подмешал Нюнги в тыквенный сок. Чонгук тогда не одобрил. Они даже поругались с Сохатым немного, а сам Чон не говорил с ним до самого ужина. Пока Чимин, пусть и сквозь зубы, не извинился перед несчастным Юнги. — Почему? — шепчет Лунатик здесь и сейчас, неожиданно глядя ему прямо в глаза. — Что?.. — растерявшись, на выдохе произносит Тэхён. — Почему тебе не плевать, что со мной происходит? — и, прерывисто выдохнув, Чонгук сжимает кулаки, будто в бессилии: — Почему не плевать, из-за чего я плачу? О чём думаю?! Тэхён смотрит ему прямо в лицо. Такое от слёз немного отёкшее, сейчас — очень бледное, но с ярким румянцем на скулах.«Потому что я так сильно люблю тебя, идиот»
Был бы Бродяга романтиком, сказал бы всенепременно, что смущение на щеках одного Чон Чонгука порой имеет настолько насыщенный цвет, что ему до жжения хочется коснуться их пальцами с целью осторожно его растушевать.«Потому что я хочу ударить любого, кто когда-либо причинял тебе боль»
Но он не романтик, он полный кретин, которому пришлось объясняться с Элизабет, что у него не получится сходить вместе с ней в «Три метлы» на выходных.«И понимаю, что в первую очередь мне придётся ударить себя»
И на любых других, кажется, потому что он, Ким Тэхён, совершенно нелепо влюблён в одного из своих лучших друзей, который сейчас стоит перед ним и призывает к ответу. А Тэхён только и может, что выдавить: — Я... Как сказать-то? Как объяснить, чёрт возьми, аккуратно, что в лучшего друга — по самые уши? Тэхён до Чонгука никогда не влюблялся. Не уверен, что влюбится в кого-нибудь после. — Ты же не чужой мне человек, Чон, — со словами находится. — Что бы я ни делал, ты всегда будешь у меня в приоритете. И неожиданно Лунатик взрывается. Тихо, чтобы не разбудить никого, но от этого страшнее, мощнее... Разоблачающе. — Я не заметил, чтобы я был твоим приоритетом, когда ты целовался с Элизабет Флетчер, — шипит, а потом резко тушуется, вздрогнув и поняв, что сболтнул лишнего. Но Тэхён, так и не убравший руку с чужого плеча, замирает. Возможно от боли, что вызвана пронзившим сердце стрелой чувством робкой надежды, что... Что, возможно... Быть может, Чонгук... — Ты ревнуешь? — тихо. И неуверенно, чтобы через секунду весомее: — Ревнуешь... меня? И вся гостиная вмиг в тишину погружается, в которой они оба стоят, невероятно испуганные, однако Тэхёну же кажется, что грохот его глупого сердца сейчас слышно даже в кабинете директора. А Чонгук, губу закусив, неожиданно жмурится, чтобы едва-едва различимо шепнуть: — Да. Он ревнует Тэхёна, а у самого Тэхёна в ушах такой шум, что он не уверен, что верно расслышал, однако Лунатик будто сжимается весь, словно готовясь к удару, а это значит, что... — Ты... ко мне что-то чувствуешь?.. — почти что беззвучным, и вновь видит, как под густыми ресницами собирается влага. Тэхён бы её сцеловал, если бы мог. Если бы ему разрешили. — Да. Чувствую, — свистом срывается с чонгуковых губ. И в грудной клетке взрывается миллионами сияющих бабочек. Они такие же яркие, насколько Ким сейчас чувствует пьянящее ощущение счастья, которое резко захватывает его с головой, будто какая волна: стоит, не может даже и слова сказать, только улыбка безумная по лицу расползается. Но всё быстро сходит на нет, ведь Чонгук, глаза распахнув, вдруг смотрит на него совершенно разбито, даже слёз уже не стесняясь: — Прости, хорошо? Прости меня. Бродяга в удивлении смотрит на него с пару секунд. А затем, глупо-счастливый, только брови чёрные изламывает в той самой гримасе, что демонстрирует нежность, чтобы сказать: — За что, глупый? За то, что у тебя всё взаимно? У нас всё взаимно? — и наблюдает за тем, как лицо одного Чон Чонгука, который признался, сменяет несколько эмоций за раз. Испуг. Неверие. Осознание и, наконец-таки, радость, настолько, очевидно, всепоглощающая, что слёзы по этим прекрасным щекам начинают течь в два раза быстрей. И сейчас — прямо сейчас — Тэхён, подавшись вперёд, осторожно осушает дорожки парой сухих поцелуев, чувствуя, как плечо под его ладонью враз замирает, напрягшись, а затем расслабляется. — Можно я тебя?.. — едва-едва слышно шепчет Бродяга в полумрак гриффиндорской гостиной, тишина которой теперь нарушается не только треском поленьев в камине, но и их сбивчивым шёпотом. — Можно я тебя поцелую? Я так долго об этом мечтал. И видит улыбку в ответ — робкую, до бескрайнего нежную, невероятно смущённую, потому что Ким точно знает: Чонгук в шестнадцать их лет ещё не целовался ни разу, и это прекрасно, потому что Тэхён будет рад его учить этому делу снова и снова. Снова и снова. Снова и... — Целуй, — и, ни минуты не медля, хулиган с открытой душой прижимается сухими губами к чужим, таким нежным, отзывчивым и солоноватым от слёз. Был бы Бродяга романтиком, сказал бы всенепременно, что вкус поцелуев одного Чон Чонгука настолько прекрасен в своей уникальности, что голову кру́жит. Но он не романтик, он полный кретин, которому пришлось объясняться с Элизабет, что у него не получится сходить вместе с ней в «Три метлы» на выходных. И на следующих тоже. И на любых других, кажется, потому что он, Ким Тэхён, теперь как никогда понимает, что ходить на свидания он будет отныне с одним человеком. Тем самым, что сейчас, целуясь впервые, так отчаянно цепляется пальцами за гриффиндорскую мантию.