питаясь чужой слабостью

      Четырнадцать дней.              Ханджи не может назвать точное количество времени, которое успела провести в плену, окруженная самыми ужасными и холодными стенами, что ей когда-либо доводилось видеть или вовсе испытывать на себе, но четырнадцать дней подряд она ненавидит себя за то, что смогла так просто дать себя словить, совсем потеряв голову от всех тех чудес нового материка, кой предстал перед ней в своём лучшем виде, поражая самыми невероятными изобретениями в техническом плане. Её чертово любопытство сыграло с ней злую шутку, потому что сейчас она совершенно не приходит в восторг от всего того дерьма, которое приходится проживать день за днём, подавляя в себе желание наконец-то сдаться. Она не может. Не может, ведь прекрасно знает одну-единственную истину, коя до сих пор позволяет относительно-неплохо держаться на плаву — за ней обязательно придут, а после вытащат из этого Ада, куда она попала, совсем позабыв о том, что всякая блестящая вещь никогда за собой не имеет никакого хорошего подтекста.              Ещё блестят стены. От влаги, конечно же, ведь температура в камере, куда её поместили, оставляет желать лучшего; ей не нравится даже кончиками пальцев прикасаться к какому-то кирпичику, ибо камень этот нерадивый тотчас забирает небольшую частичку тепла из её тела, в котором и так слишком мало осталось того, что вообще может поддерживать жизнедеятельность. Зоэ прекрасно понимает, что долго не протянет в таких условиях, однако поделать ничего не может, когда сидит на твердой деревянной кровати, руками окровавленными обнимая свои худощавые колени, которые слишком некрасиво выпирают из-под поношенной ткани брюк. Когда было девять дней — она чуть не умерла. До этого холод проникал не просто под кожу, он оседал где-то внутри, укреплялся там с каждом новым вдохом и выдохом, ведь вскоре в пояснице у неё началось дикое жжение, намекающее на то, что почки не пришли в восторг от столь «восхитительного» развития событий. Невыносимая боль вскоре сменилась повышенной температурой, что постепенно переросла в самую настоящую горячку. Ханджи тогда прощалась с жизнью, думая о том, что смерть — это поистине лучшая вещь, что с ней может случиться, пока она находится в заложниках у столь бездушных людей; каждая мышца её свинцом наливалась, раскалялась до предела, умудряясь при этом сокращаться по два-три раза в минуту, вынуждая тогда с губ срываться стоны хриплые, так и намекающие на то, что жить ей оставалось не так долго.              К сожалению, она каким-то невообразим способом умудрилась выкарабкаться, а теперь лишь поджидает того злосчастного времени — предположительно, утреннего, — когда придут два её карателя, один из которых никогда не меняется, оставаясь при этом совершенно безучастным свидетелем всего происходящего, словно его абсолютно не волнует то, признается ли та когда-нибудь, наберется ли мужества всё-таки ответить на вереницу наиболее глупых вопросов, кои вообще приходится слышать. Часть из них Зоэ успевает выучить, поэтому играет сама с собой в игру на память: выстраивает предположения, какие из них всех придётся услышать сегодня. Безусловно, выдержки у неё достаточно, чтобы не выкладывать все карты на стол, но за две недели внутри что-то прилично надломилось, посему сейчас уверенность понемногу улетучивается.       Уверенность в том, что за ней придут.       Уверенность в том, что она вообще кому-то нужна.       Уверенность в том, что вся её жертва — не напрасные страдания, кои обязательно впредь окупятся тем, что ей могут присвоить статус какой-либо «мученицы», хотя сама Зоэ того и не хочет вовсе, ведь одна-единственная вещь, которую та позволяет себе испытывать в столь отвратительные и сложные времена, заключается в ненависти.              Четырнадцать дней.              Четырнадцать дней искренней ненависти.       Ханджи не помнит себя за все года своей жизни, когда могла бы испытывать настолько отравляющие чувства, которые заключаются в сплошном презрении людей, находящихся рядом, касающихся её непосредственно. Тротилов запас у неё за клеткой грудной располагается, постепенно тлеть начинает, угрожает взорваться в любой неподходящий момент, задевая всех тех, кто рядом находится, но хуже всего — она не видит ничего плохого в том, чтобы принести разрушения и страдания тем, кто приносит ей эти самые разрушения ежедневно.              Они приходят в разное время, дают еду без определённого графика, потому что стремятся запутать её сознание, погрузить то в полнейший хаос, от которого уже никуда нельзя будет деться, ведь она настолько сильно и крепко подсела на эту систему без системы, что едва ли не выучила её, практически составила последовательность тех марлийских офицеров, кои приходят друг за другом, являются той прослойкой отвратительных людей, кто даже слушать не хочет какие-то объяснения или попытки выйти на нормальный диалог, ведь у них есть приказ, а это значит только то, что этот приказ они будут выполнять до тех пор, покаместь не добьются поставленных целей.       Шаги.       Женщина ощущает, как мышцы у неё на спине напрягаются, превращаясь в сплошную сталь, а организм уже заведомо готовится к новой порции боли, которую сегодня ей подарят, потому через несколько коротких минут, за кои она успевает не просто подумать о всей своей жизни, о том, что было сделано или нет, а ещё о том, как бы она смогла выбраться самостоятельного из этого убийственного места, ведь если помощь не приходит — этот факт выбивает у неё почву из-под ног сильнее всего, — то необходимо двигаться самостоятельно, выгрызая зубами себе путь на свободу. Ключ скрипит в замочной скважине, а после несмазанные петли железной решетки открываются, пропуская в её темницу двух едва ли знакомых мужчин, ибо черты лиц глаза её воспринимают крайне размазано из-за отсутствия очков, даровавших ей раньше четкость окружающего мира.              — Извините, мальчики, сегодня гостей не ждала, поэтому у меня тут немного не убрано, — отшучивается Зоэ, уже самостоятельно поднимаясь на ноги, так как не выдержит, если крепкая мужская рука схватит её за плечо вновь. Хватка порой бывает настолько сильной, что кости внутри угрожающе скрипят, намекая на то, что ещё немного, а после можно будет услышать характерный треск. — Это ведь не будет огромной проблемой, да?              — Всё ещё шутишь, демоница? — нарицательное имя вызывает тихий смешок, что срывается с языка даже быстрее, нежели она успевает об этом подумать, ведь её донельзя сильно смешит то, как эти люди воспринимают элдийцев, называя подобных ей едва ли не какими-то тварями, которых остро необходимо истребить. Понимать чужую пропаганду — не то, чем она хочет заниматься в данный момент, когда один человек ставит в сторону деревянный стул, на кой сама Ханджи смотреть не может, пускай тот и находится рядом с ней всё время, стоя где-то в углу; она научилась его не замечать. Другой же офицер принимается крепкими верёвками привязывать её истощенные кисти к хилым подлокотникам, хотя кожа на руках оставляет желать лучшего: в свежих порезах, следах от сигарет — бравые защитники Марли слишком сильно любят курить, — и синяках, которые даже сходить не успевают, ведь на их месте на следующий день появляются другие.              Ханджи не смотрит на того, кто занимается тем, чтобы полностью обездвижить её, ведь взгляд карий направлен сейчас в сторону другого человека, занимающегося подготовкой всевозможных инструментов для пыток. Руки его с какой-то хирургической точностью раскладывают на столике все необходимые приспособления, что сегодня будут использоваться для того, чтобы выудить из неё хоть чуточку правды, однако она не собирается сдаваться просто так. Он никогда не прикасался к ним в моменты пыток, потому что никогда не принимал в тех прямого участия; за все эти четырнадцать дней Ханджи выучила каждое его действие, научилась сопоставлять шаги и то, что Он будет делать дальше, ведь столь странный и отчужденный человек — её спасение. Она отвлекается на него, когда боль достигает своего апогея, когда слезы опять затмевают глаза, не дают возможности рассмотреть окружающий мир, но почему-то у неё нет сомнений в том, что мужчина этот стоит там же, где и всегда: своей широкой спиной подпирает стену, умудрившись перед этим ощупать ту на наличие влаги или вытереть платком, лишь бы не запачкать ткань форменного белоснежного пальто, достающего ему до колен.              «Сколько вас человек?»              — Сколько человек состоит у вас в отряде? Или как вы называете свою группировку? — другой мужчина спрашивает, когда как Зоэ совершенно не слышит вопроса, потому что произносит его у себя в голове, опережая столь предсказуемые речи, от коих даже противно и тошнотворно становится. Глубокий вдох. Удар. Голову по инерции отводит куда-то в сторону, вынуждая её склонить ниже обычного, едва ли не уронить подбородок себе на грудь. Ротовая полость молниеносно наполняется солоноватым привкусом крови из-за того, что внутренняя сторона щеки рассекается о зубы. Плевок аккурат под офицерские ноги — показатель того, насколько ей наплевать, что они будут с ней здесь делать, потому что правду рассказывать никто не собирается.              Офицер от отвращения кривит губы, пока второй его соратник лишь тихо фыркает себе под нос, явно усмехаясь из-за подобного исхода событий, а после вынимает из кармана пачку сигарет и зажимает сигарету между губами, потянувшись уже за коробочкой со спичками. Это Ханджи отчетливо слышит, да и знает. Он всегда так делает, совершенно не изменяя своим традициям, потому что после протягивает окурок своему напарнику, чтобы тот оставил очередной ожог на женском теле.              «Какое у вас снаряжение?»              — Какое оружие вы используете? — такой же предугаданный вопрос звучит слишком отчетливо, опять вызывает у неё смех, только уже более громкий. Зоэ откидывается на спинку скрипящего стула, чувствуя, что к влажной от пота коже пристает испачканная в крови рубашка, а после она заходится невыносимым смехом, от которого ей становится только веселее, потому что недопонимание на чужих лицах — алмаз. Злорадство над идиотами прерывает новый удар, вынуждающий её здорово пошатнуться и обмякнуть от боли, ибо в ушах вновь появляется звон. Право, ей бы остаться в таком положении: накренившись на одну сторону и пуская слюни себе на грудь, что приобретают окрас красный из-за чрезмерного количества крови.              — Я, — ком соленый приходится проглотить и сделать глубокий вдох, так как в следующую секунду на неё выливают ведро холодной воды, словно приводя в чувство, — чёрт! Не знаю, — она заикается, давится воздухом, думает о том, как прекратить эти мучения, как освободиться от пыток хотя бы ненадолго, лишь бы дать себе тайм-аут. — Не знаю, правда, я ничего не знаю. Поверьте мне, я понятия не имею, о чём вы говорите… — бормотание лихорадочное вряд ли помогает, но оно срывается само по себе, угрожая затем перерасти уже во что-то иное.              — Ты знаешь, не строй из себя идиотку ещё больше, чем ты есть, — отвечает он ей, а Зоэ головой покачивает отрицательно и веки прикрывает, но вздрагивает моментально, потому что ощущает прикосновение плоскогубцев к своей ногтевой пластине на большом пальце левой руки. Шестой ноготь. Это будет шестой, блять, ноготь. Она губы поджимает, ибо те дрожать начинают, как и вся женщина от контакта холодного воздуха с влажной одеждой, ведь даже сквозь кремовую ткань рубашки видно, как встали у неё соски, показывая очевидную реакцию организма на такой перепад температуры, но сейчас каждую клеточку её тела накрывает неистовый жар, пока в груди сердце быстро-быстро бьётся, доходя до болезненных ощущений.              Она отрицательно кивает головой, хмурится, будто сейчас будет плакать, а после кричит неистово, когда ногтевая пластина всё-таки отделяется от пальца, оставляет тот без крепкого покрытия, открывает взору мякоть кровоточащую, откуда жидкость алая моментально стекает по фаланге вниз, просачивается в трещины деревянные, когда как женщина сжимает подлокотник и дергается в очередной агонии, задыхаясь и давясь воздухом. Не кричать — тяжело, да и не стыдно слабость показать, ибо крик сменяется слезами, всхлипами, глухими ударами твердого кулака, который без устали опускается ей на лицо, доводя до состояния абсолютной бессознательности.              — Хватит, — ей достаточно сложно сейчас пытаться что-то или кого-то рассмотреть, потому что глаза наполняются какими-то окровавленными слезами, но голоса этого она раньше не слышала, поэтому какой-то отдаленной частью своего воспаленного мозга может предположить, что это Он внезапно молвил одно-единственное слово; Ханджи того не видит, но думает, что рука чужая задержана в момент замаха, так как удара не происходит, а её тело слегка расслабляется, будто взятая пауза позволит набраться для дальнейших пыток, направленных на то, чтобы сломить её целиком и полностью. — Она нужна нам живой, а не дохлой. Сам подумай, что с тобой сделают, если она сейчас откинется, — почему-то ей нравится слушать этот тяжелый голос, который звучит достаточно убедительно, словно команды отдаёт, хотя это была лишь просьба, не более.              — Да, капитан, — офицер выдыхает шумно, а после развязывает ей руки, даруя сладкий момент мнимой свободы, но лучше иметь возможность передвигаться от стены к стене, чем сидеть привязанной к одному месту, исходя от желания наконец-то встретиться с праотцами. Зоэ не замечала раньше за собой такого пессимистического настроения. Она всегда была женщиной с амбициями, с самыми ненормальными желаниями, направленными на то, чтобы докопаться до правды, но сейчас весь мир меняет краски на диаметрально противоположные. Она поднимает свои глаза, едва-едва находя в себе силы пошевелить головой, и встречается с другими глазами — серые тучи, пронизывающие её иглами безразличия. Ханджи может поспорить, что этот человек способен убить её, даже не замешкавшись. И это самое страшное, пожалуй, что её пугает за все две недели пребывания в плену. Безразличие.              Женщина старается собраться с силами, чтобы приподняться на одном локте, сыскать опору в окровавленном деревянном подлокотнике, но переоценивает саму себя, посему выдыхает сдавленно, когда окончательно теряет сознание, успев украдкой подумать о том, что бессознательность — лучшее, что может случиться с ней в данный момент.              

***

      В голове существует какая-то желейная каша, слипшаяся по кусочкам, ведь мысли — явление слишком неуловимое, чтобы пытаться сейчас за них схватиться, хотя отчаянно хочется, лишь бы понять, что с ней происходит, где она находится, да и определиться, что необходимо делать, стоит ей сейчас открыть глаза. Ханджи открывает, но не совсем находит для себя какое-либо разумное объяснение, где оказывается в данный момент; тело продолжает всё столь же неистовым образом болеть, доводя её едва ли не до очередных стонов, кои всё равно никакой пользы не принесут, но позволят выплеснуть натуженные эмоции, которые заседают внутри неё, готовые взорваться в любую секунду, когда выдастся наиболее удобная ситуация.       Она привстаёт на одном локте, когда прикладывает ладонь ко лбу, хмурясь от ощутимой мигрени, потому что мигрень — постоянная её спутница за прошедшие четырнадцать дней. Точно ведь, сегодня уже пятнадцать. Значит, пошла третья неделя нахождения в Марли, однако никто из её товарищей и сослуживцев не спешит на помощь, явно не желая подставляться ради какого-то несчастного майора, которого теперь у них принято считать мертвой, по всей видимости. Дьявол, если — когда! — она выберется, доберется обратно на Парадис, а там узнает, что её похоронили и отпели, то определённо придёт в ярость, подумав о том, что столь наплевательское отношение на своего камрада — причина пойти под военный трибунал.              — Не советую делать резких движений, — от размышлений её резко отрывает знакомый мужской голос, вынуждающий моментально обратить взгляд в сторону. Он. Зоэ удивленно приподнимает брови вверх, а после бегло осматривается по сторонам, понимая, что находится сейчас далеко не в своей вонючей темнице, а в какой-то приличной комнате, отдаленно напоминающей гостевую, потому что обилием мебели похвастаться та не может, кроме стола, комода и той кровати, на коей она сейчас и лежит, схватившись за край теплого покрывала. Кажется, пальцы её позабыли чувство мягкости, как и то, насколько приятным наощупь может быть материал ткани, которым люди спасаются от холодных температур. Тело её за столь длительный промежуток времени смирилось с температурным режимом, поэтому что-то нормальное отныне ей кажется непозволительной роскошью, коей та не может пользоваться. — Не пачкай всё постельное бельё кровью и, — выдох тихий, собранный, — рвотой. Тебя может стошнить.              — А ты давно стал медиком или экспертом по тому, как работает человеческий организм? — внезапная язва слетает с языка, вынуждая саму Зоэ от неожиданности округлить глаза, ибо накопленная злость просила выхода, а его не было, посему оставалось предложениям или словам-паразитам искать себе лазейки такими нечестными способами. — Не стоило меня сюда тащить в таком случае, если ты слишком печёшься о чистоте парочки огромных тряпок, капитан, — Ханджи выделяет последнее слово, но звучит при этом излишне хрипло, так как за прошедшие сутки вряд ли хоть капля чистой и свежей воды попала в её организм. В глаза моментально бросается стакан и прозрачны графин, где имеется та самая живительная влага, поэтому она не может отказать себе в таком приятном удовольствии, чтобы не испить воды, даже с учётом того, что у неё слишком сильно кружится голова, а тошнота подступает издалека.              Пьёт Зоэ настолько жадно, будто у неё сейчас ту воду отберут, а после предплечьем вытирает рот, стирая остатки капель, тут же замечая, что и одежда на ней свежая; широкие мужские штаны и белоснежная рубашка, кои человеку рядом с ней точно не принадлежат, если исходить хотя бы из роста и комплекции. Это чьи-то чужие вещи, но ей плевать, потому что она неотрывно смотрит на свои же руки, наконец-то возымев возможность достаточно чётко посмотреть на то, во что превратили бесконечные издевательства и пытки её смуглую кожу, одарив будущими рубцами, кои станут после белыми-белыми полосами или точками, если брать во внимание следы от потушенных сигарет.       Сигареты.              — Можно…попробовать? — дрожащая ладонь касается каштановых волос, что прядями аккуратными проходят меж пальцев, продолжая вызывать удивление. Значит, её не просто вытащили из того дерьмового места, но ещё и отмыли от всех тех запекшихся кровавых пятен. Возможно, женщина была бы благодарна, если бы не знала, что именно эти люди стали причиной их появления, посему особой радости не испытывает, находя для себя несколько негативных мыслей по поводу всего происходящего. Он не понимает, что она от него хочет, посему вопросительно приподнимает бровь, а вот Зоэ прищуривается, лишь бы увидеть чужое лицо и образ в целом. — Сигарету. Я имею ввиду сигарету. То есть, я уже пробовала, конечно же, просто была не особо впечатлена, а ты так часто куришь, что мне захотелось попробовать снова, быть может, моё мнение поменяется… — тарабарщина прекращается моментально, когда мужчина приподнимает перед собой ладонь, единым жестом вынуждая ту умолкнуть и не травить ему голову лишними ненужными словами.              — Бери, но впредь без подобного дерьма, если не хочешь вернуться обратно, — Он вынимает из кармана расстегнутого белого пальто пачку с сигаретами и, открыв её, протягивает Зоэ.              — Ты простой солдат? — она поджимает губы, задавая неудобный вопрос, но всё-таки воровато поглядывает на пачку, а после забирает оттуда одну папиросу, принимаясь нервно прокручивать ту в пальцах. — Серая повязка. Ну, чистая кровь марлийца, да?              — Я же сказал, чтобы без ненужного дерьма, — мужчина остаётся всё таким же непоколебимым, вынимая следом коробку со спичками и отправляя её в полет, явно надеясь на то, что Ханджи сможет словить, однако такого не происходит, посему ей приходится наклониться и поднять всё это добро, дабы возыметь возможность вторить чужим действиям.              — Извини-извини, — она посмеивается тихо, так как ощущает отчетливый голод по обычному общению с людьми, даже если брать в учет тот факт, что этот человек все время стоял поодаль и наблюдал за тем, как с ней творят невообразимые вещи, даже не думая пошевелить пальцем для оказания помощи, а теперь выхаживает её, исполнив одну-единственную просьбу. — К чему всё это? Ну, зачем ты меня забрал из моего отличного номера в отеле? Кажется, у вас это называется отелями. Мне всё устраивало, даже более чем.              — Меня не устраивало, как и не устраивает, — Он поясницей упирается в край невысокого комода, а Ханджи ловит себя на мысли, что у них рост разнится в её пользу, вызывая краткую усмешку из-за того, что так вообще может быть; чужой недостаток роста вполне себе компенсирует уверенность, отображаемая в чужих глазах, которые смотрят на неё сейчас с неистовым желанием разодрать грудную клетку и всю выпотрошить, уделяя особое внимание сердцу.              — Вот как, — она делает глубокую затяжку, вновь подавившись горьким дымом, который сначала неприятно царапает ей глотку, а через несколько секунд ударяет в голову с неистовой силой, вынуждая пошатнуться слабо. — Есть идеи на этот счёт? И как тебя зовут, к слову? Думаю, мне представляться не нужно.              — Ривай, — руки Он на груди скрещивает, а женщина лишь удивляется тому, насколько имя может подходить человеку, ибо оно отдаёт той же серьезностью, как и сам мужчина, вызывая в ней целую орду мурашек, что беспрестанно бегают вдоль позвонков, начиная этим раздражать. — Логично предположить, что ты не выдашь информацию о людях, за которых беспокоишься. Но задай себе простой и логический вопрос: где они сейчас? Подумай над тем, что ты бы сделала для них, окажись они в идентичной ситуации? Мы ни от кого не отбивались, даже усилили охрану возле здания, только никто не собирался его штурмовать. Две недели — мало на подготовку?              — Хорошая попытка психологического давления, — улыбается Зоэ натянуто, поднимает большой палец вверх, но протягивает обратно коробочку со спичками, не желая более в руках держать чужую вещь, когда как её запястье обхватывают крепкие пальцы, вынуждая не просто потерять равновесие, а и сделать пару шагов вперед, впиваясь тазобедренными косточками в край того самого комода, где секундной ранее стоял этот капитан. Теперь Он стоит у неё за спиной. — Мы ведь даже не поужинали, приятель, — нервный смешок сам по себе отскакивает от горла, вырываясь хриплыми звуками. — Меня потом ещё не так поймут, поверь.              — У женщин тоже имеется своё чувство собственного достоинства, Ханджи. Даже более хрупкое, чем мужское эго, отчего этим понятием очень легко воспользоваться, особенно, если знать, когда и как его применять, — невыносимо-спокойным голосом проговаривает капитан, а у неё во рту кисловатый привкус оскомины появляется, перекрывая всю ту горечь табачную, так как сигарета успела выпасть ещё несколько секунд назад, толком не будучи раскуренной. Она вздрагивает, когда ощущает мужские ладони — холодные и шершавые, точно принадлежащие военному человеку, — аккурат у себя на теле, скользящие вдоль талии, добирающихся до того ремня черного, который умело поддерживает ткань в гармошку, что мешком безразмерным собралась у неё на поясе из-за чрезмерной худобы.              Иронично, что человек, который ей всё это время казался менее опасным — самый опасный из всех тех уродов, измывающихся над ней на постоянном основании.              — И что же тебе это даст, капитан Ривай? — она не смотрит за спину, просто внимательно изучает трещины на стене перед собой, словно какой-то глупый подсчёт поможет отвлечься от всего этого дерьма, кое с ней произойдёт. Но глупый подсчёт не отвлекает от прохладного воздуха, кой так неприятно покусывает оголённые бёдра, что вновь становятся жертвами прикосновения чужой ладони, которая постепенно вверх скользит, а впоследствии раздвигает худые, но округлые ягодицы, вынуждая Зоэ протолкнуть в глотке комок из всех тех слёз, накопившихся за долгое-долго время, лишь бы они не показали себя в такой унизительный момент; приходится прикусить собственные костяшки пальцев, лишь бы звуки не издавать, даже маломальские, потому что ей неприятно, да и вряд ли со всеми сопутствующими событиями ей могло бы понравиться что-нибудь такое.              Она вздрагивает от резкого толчка, ещё сильнее прикрывает глаза, даже дышать чаще начинает, а свободной рукой хватается за противоположный край комода, чувствуя, что рана недавняя опять открылась, вновь кровоточить начинает, пачкая марлевый бинт, пока остальные пальцы елозят вдоль неровной поверхности фанеры, собирая каждую вторую заусеницу, проникающую не просто между папиллярными линиями, но и под ногти, словно что-то разумеющееся. Хуже — фрикции, вынуждающие её двигаться против собственного желания, так как с каждым новым шлепком внутри неё раскрывается огромная бездна, засасывающая в себя любое чувство или эмоцию, кои могут сделать человека живым созданием, а не пустой тенью; Зоэ не открывает рот, не отнимает ладони от него, потому что дышит глубоко через нос, ощущая всю грязь внутри себя, на себе, около себя.              — Они думают, что ты мертва, — таким же чертовски ровным голосом произносит Он, будто не принимает сейчас участия в сомнительном процессе соития, которое происходит без её должного согласия, а посему душа женская постепенно улетучивается, оставляя после себя лишь выжженный пустырь. — Они приходили, только мы показали им обожженное тело. Вряд ли бы кто-то стал разбираться — ты это или нет. Потому что они просто забрали его с собой, сказав, что мы ужасные люди. Но мы же позволили им уйти, что тогда плохого мы сделали? Отдали какого-то бродягу, который сгорел по пьяни. Это плохо ли, Ханджи? — вопрос и толчок, что выбивает из неё первый за всё время звук; острые колени встречаются друг с другому, а у неё нет никаких сил стоять, ведь весь тот моральный дух исчезает каждый раз, когда этот ужасный человек открывает свой рот.              Пытки были чем-то прекрасным.              Он бьёт без ударов, Он давит на болезненные места, Он лопает мозоли, заставляя рыдать навзрыд и захлебываться слезами, ибо сейчас она хочет прекратить существовать, как таковая. Если для тех, кого ей хотелось прикрыть столь сильно, её имени больше не существует — смысл строить из себя героиню-мученицу, когда этого никто не оценит? Зоэ срывается на громкий плач, от которого содрогается всё её тело, мучительно стенающее ещё и от глубоких фрикции, кои доводят до плавного помутнения рассудка, ибо отмахнуться от него едва ли возможно, а вот принять с распростёртыми объятиями — вполне себе. Она не будет его просить остановиться. Достаточно того, что этот человек видит слезы, наблюдает метания души, становится причиной всех тех неприятных и поспешных решений. Но Ривай же может её обмануть, так ведь? Она задыхается глубоким вздохом, когда толчок становится слишком болезненным, а низ живота перехватывает отвратительной болью, вынуждающей ладонью прикоснуться к коже смуглой, чтобы нащупать точку, где больнее всего из-за проникновения; его это не волнует так как Он наслаждается чужой болью, получает от этого несоизмеримое удовольствие, точно ненормальный маньяк.              Может, но вряд ли бы ему необходимо было это делать, ведь иначе — Ханджи была бы спасена своими же солдатами, которые не оставят бравого командора в беде. Нет, это не ложь. Не ложь. Она кричит, потому что болезненные чувства внизу живота повторяются, повторяются, и повторяются, принося только болезненную дрожь, практически лихорадочную. Ей хочется, чтобы это быстрее закончилось, посему в какой-то момент Зоэ даже начинает шептать просьбы и мольбы о пощаде, естественно, делая это так, чтобы тот сукин сын даже не услышал ничего из этого.       И это заканчивается.              Он кончает внутрь неё, будто это — что-то нормальное, что-то происходящее на постоянном основании, что-то, к чему она могла бы привыкнуть, если бы они состояли в каких-то романических и долгосрочных отношениях, но всё, что женщина сейчас пытается сделать, заключается в том, чтобы на негнущихся ногах обернуться и поясницей сыскать для себя опору в этом самом комоде, а после подтянуть спущенные штаны повыше, затянув ремень куда уже, чем стоит.       Мерзко. Мерзко. Мерзко.       М е р з к о.              Выдыхает Ханжи судорожно, при это тупым взглядом смотрит куда-то перед собой, пока не замечает под складками пальто набедренную кобуру с пистолетом, который ей когда-то показывал Оньянкопон. Ладонь двигается быстрее, нежели мозг успевает отдать команду, поэтому женщина ловким движением — чем удивляет даже себя, — выдергивает оружие из чужого владения и, обхватив рукоять пистолета обеими руками, направляет тонкое дуло в сторону Ривая, смотря на него с такой невыносимой ненавистью, словно Он — причина всех её бед. Возможно, с недавних минут так оно и есть.              — К нашему с тобой сожалению — там всего-навсего один патрон. Я не пополнил магазин после того, как отстреливал неугодных из гетто, — мужчина этот абсолютно спокойно пожимает плечами, явно не находя поводов для переживания, хотя ситуация не играет ему на руку. — Ты можешь либо убить меня, но продолжить страдать. Либо, — ладонь его указывает непосредственно в её сторону, — но облегчить собственные мучения, потому что ты действительно никому не нужна, Ханджи. Прими и пойми этот немаловажный факт.              — Это ложь! — она трясется, чувствуя, что горячие слезы опять вновь бегут из её глаз, обжигая щеки солеными дорожками, кои начинают моментально пощипывать из-за имеющихся ран и ссадин.              — А зачем мне врать? Я всегда был предельно честным человеком. Так что, если ты решила меня убить, то сделай это уже наконец, потому что я не люблю затягивать представления, — ладони Он прячет в карманы своего пальто, продолжая делать всё такой же беспечный вид, но Ханджи этому уже не удивляется.              Ханджи, наконец, начинает понимать, что будет дальше — она убьёт.       Убить человека — дело сложное, требующее сильной моральной подготовки, да и отваги, ведь не каждый сможет на подобное решиться, но стоит лишь подумать о чём-то подобном, то ничего уже не будет, как прежде. Она кивает согласно, языком влажным проходится вдоль пересохших губ, а большим пальцем нащупывает где-то сбоку предохранитель, коль память её не подводит, потому что в следующую секунду тонкое дуло прислоняется к подбородку, а пальцы давят на спусковой крючок.       Она убьёт себя.              Ривай моргает из-за звука выстрела, а после поджимает губы и, посмотрев на упавшее женское тело, а ещё и на голову с отверстием, откуда сейчас сочится тёмно-красная кровь, он наклоняется ниже, дабы поднять собственный пистолет. Магазин выпадает на ладонь, демонстрируя вместимость ещё семи патронов, а от подсчета его отвлекает открывшаяся резко дверь, потому что оттуда в комнату влетает подчиненный с испуганными глазами.              — Капитан! Я слышал звук выстрела.              — Всё в порядке, просто мой план сработал, а теперь можно заворачивать её в тряпку и идти вести переговоры с теми тупоголовыми отбросами, которые за ней и приехали, — пистолет прячется обратно в кобуру, а мужчина застегивает пальто, поясом все закрепляет. — Принеси что-то, да побыстрее, иначе будешь тут пятно оттирать. Сейчас ещё сильнее натечёт.               — Есть, сэр!              Она, пожалуй, могла бы что-то из себя представлять, будь человеком, а не чёртовым отродьем, но вряд ли ему предстоит теперь это хоть когда-то узнать. Да и вряд ли такие мелочи могут его волновать, когда в голове выстраивается стратегия, направленная на то, чтобы наконец-то заполучить всех титанов обратно. Больше ничего не имеет смысла.       Она тоже не имеет смысла.       Никакого.