Туманный взгляд

— Серый? Ты где? — Я… — Серёжа не мог ответить даже на такой простой вопрос. Перед глазами мелькали высвечиваемые светом фар сигнальные столбики, но дорожных знаков с названиями населённых пунктов он не видел уже добрых минут пятнадцать. Экран телефона потух, и Серёжа ткнул его пальцем, вынуждая загореться. Собеседник терпеливо ждал. — Я не знаю. Где-то в районе Вешек, по ощущению. — И чего тебя туда понесло? — Я… Как же всё это глупо. Но Ник опытный, он поймёт. — Я по ходу влюбился. Капитально. Собеседник взял паузу — долгую, дольше, чем весь их диалог. — Никит? — Да я понял, Серый. Что я могу сказать… Поздравляю. — Да не с чем тут поздравлять! — Бэха, повинуясь импульсивно вжатой в пол педали рыкнула, выдавая изо всех сил своего немолодого двигателя скорость в двести км/ч. — Я не знаю, что мне делать. Она… исчезла. И я даже не знаю, как её зовут. Никита в трубке хмыкнул, в сторону от телефона что-то прошептал, и Серёжа услышал такой знакомый щелчок — с таким у Никиты защёлкивалась дверь лоджии. Вот же похотливая псина, а, опять кого-то домой притащил. Серёжа был другим. Может, кто-то и назвал бы его распутным, но исключительно из зависти. Он постоянно тусовался в бунтарской музыкальной среде, знал её насквозь, работал сессионно с самыми талантливыми и подталкивал к известности самородки. Он жил музыкой — и отчаянно жалел, что не появился на свет в шестидесятых, чтобы застать Цоя в своей юности. Тот факт, что он родился куда раньше, чем на русской земле появилось само понятие «рок-музыка», Серёжу не расстраивал. Единственный законнорожденный сын кутёжного и ветреного Павла Михайловича, он с детства был болезненным и странным — и неудивительно, что, оставив сыну княжеский титул, батюшка одновременно завещал имение дальнему родственнику. Плевать хотел Серёжа (тогда, вернее, ещё Дмитрий Павлович) на все эти титулы. Серёжа всегда помнил себя диким. Что до обращения, что после. Но успокоился он только после смерти — или, скорее, «смерти», потому что серебряный кинжал поперёк горла всё-таки довольно ощутимый способ успокоить даже самого буйного вампира. Он восстанавливался в Смоленской губернии почти полвека и когда всё-таки очнулся, то мир изменился слишком сильно, чтобы князь Дашков Дмитрий Павлович вновь в него вписался. Отчаянный подпольный музыкант Сергей Барановский в этой стране имел куда больше шансов для выживания. А потом его нашёл Никита. Ну, как Никита. Когда-то его звали императором всероссийским Петром Алексеевичем. И когда юный император решил почить в бозе от оспы, кто-то из власть имущих (видимо, из Долгоруковых) от большой любви к юному наследнику подарил тому сомнительное счастье стать вампиром. И как хорошо, что к советским временам императорское эго трансформировалось в вящую легкомысленность. Шутка ли — на всю жизнь выглядеть едва ли старше подростка. Серёжа сперва ведь даже не придал этому значения. Никита нашёл его сам, влился в его жизнь, полную музыки, наркотиков и подпольных выступлений, скользкой змеёй, был рядом, искушающе улыбался, едва ли не подмурлыкивал от шуток про его детское личико и поддерживал любые начинания. И пока мир вокруг них корчился в муках девяностых, Серёжа ширялся гретым на ложке герычем, а Никита отсасывал ему до собственных приходов. А потом Серёжа умер, передознувшись. Снова. И вообще-то был от этого очень счастлив — потому что огонь по венам и тепло во всём теле, фантасмагорические картины нереального мира, недоступного простым людям… Когда Серёжа пришёл в себя, то увидел Никиту, его ошалевшие глаза и вскрытые тупой ложкой вены. Никогда в жизни Серёжа так сочно не матерился. Ну, перепутало императорское величество человека с вампиром, ну попыталось обратить второй раз обращённого, ну что ж тут поделать-то, а… Никита тогда сильно обиделся («Мог бы и сказать, сука ты наркоманская») и куда-то уехал, оставив Серёжу наблюдать за падением страны, строительство которой он даже толком не застал. А потом он снова начал кутить. Он не выходил на сцену и не светился, ошиваясь на квартирах, в клубах и гримёрках, но его след тянулся ярким и печальным шлейфом: Хой, Летов, Горшенёв. Он давал им то, что умел делать лучше всего — дарил яркие психоделические видения, образы и метафоры, заменяя наркотическую и алкогольную зависимость собой. Он уехал из Питера в две тысячи тринадцатом, после похорон Горшка, заперся на съёмной хате в Смоленске — тянуло таки к родным местам как последнюю падлу — и побухал там едва ли не с месяц, пока Никита снова его не нашёл. Снова не втёрся в доверие и не совратил вести приличную жизнь как будто бы обычного человека. Ведь пока Серёжа наслаждался творческой жизнью в столице, ограниченный лишь собственной малой толикой благоразумия и широким кругом знакомств на один вечер, в Смоленске, оказывается, появились законы для вампиров. Нет, они были вообще-то очень даже логичными, и с ними, к тому же, согласился даже Никита, так что для Серёжи это было неизбежным наименьшим злом. И Серёжа продолжал заниматься тем, чем умел заниматься лучше всего — играть и выискивать таланты. Его знали — в узком кругу, но те, кто надо, и у него никогда не было проблем, чтобы найти себе кого-либо на ночь, хотя Никита продолжал его подкалывать, что лучше, чем вампир с суккубьим даром он всё равно бы никого себе не нашёл. Серёжа относился ко всему этому без особой привязанности и серьёзности — не хватало ещё переживать о каждой девице, которая сама прыгала к нему в машину, чтобы потом опуститься на коленки перед водительским сиденьем. И эта ночь должна была быть такой же: он снова выступал «для своих», высматривая новую жертву, которая сперва сделала бы ему хорошо своим телом, а затем утолила бы жажду кровью. Она была другой. Постарше большинства из его окружения, не девочка — девушка чуть младше тридцати. С совершенно иным взглядом и совершенно очевидной целью. Серёжа подкатил к ней почти грубо и прямолинейно, потому что покупать «Кровавую Мэри» едва знакомой даме — это просто наглость. Он отмахивался от товарищей, которые пытались вытащить его на сцену вновь и вновь, потому что к ней его тянуло как магнитом, звериной жаждой, от которой вскипала кровь. Он говорил ей о музыке, и она слушала. Внимала. Понимала — что было для Серёжи важнее всего. От неё сносило крышу — так, как от новой чистой дозы после долгой завязки, и Серёжа был почти уверен, что она наверняка что-то подсыпала в его «Вампиро». И Серёжа позволил себе играть по её правилам, позволил увести себя из клуба, даже сам подсказал, что в квартирке этажом выше у него что-то вроде творческой мастерской… Целоваться они начали ещё на лестничной клетке. Раздел её Серёжа, едва они захлопнули входную дверь. Она была такой же ненасытной, как он и хотел, горячей и жаждущей, берущей то, что Серёжа готов был ей дать, и он с упоением вылизывал её шею, прикусывал кожу на загривке, игрался с острыми сочными сосками, утолял голод её истекающим телом. Она требовала инициативы, знала, как и где доставить удовольствие себе, и подсказывала Серёже, который наслаждался сиюминутным ощущением полного экстаза. Она была ненасытна — и Серёжа, выносливый сам по себе, от того, что был диким по природе, овладел ей четыре или пять раз за ночь — он не считал. Он кайфовал от вседоступности, потому что она не боялась ничего и позволила ему всё, что он пожелал. Серёжа не был извращенцем, но был собственником (ох, как Никита ему это поминал в любом удобном и неудобном случае!), и, глядя на стекающие с её лица на грудь белесые капли, на её лоно, наполненное его семенем, ощущая свой и её вкус на губах, задерживаясь взглядом на ярких следах от ладоней на её шее и талии, Серёжа хотел писать стихи. Он с щедростью показал ей то, что всегда видел сам — видения, наполненные невозможными метафорами и образами ещё не созданных шедевров. Он даже в итоге не выпил её крови — ожидая, что с утра он ещё возьмёт своё (и её ещё раз, потому что сонная и удовлетворённая женщина с утра — это всегда прекрасное зрелище). Погружённый в сытые насыщенные раздумья, Серёжа не заметил, как она просто исчезла. В постели её не оказалось. Её вообще нигде не оказалось. Он почти автоматически проверил документы и ключи, но всё оказалось на месте. Кроме неё. И вот теперь, ведомый до сих пор неизвестным ему голодом привязанности, Серёжа несся прочь от города, надеясь выкинуть из головы эту женщину. И вообще-то он очень надеялся на помощь Никиты, который в делах амурных был куда более сведущ. — Что тебе делать? Домой ехать, Серёж, — голос у Никиты прозвучал даже сочувствующе. — Я бы хотел пошутить, что тебя поматросили и бросили, но не стану. Возвращайся и ложись спать, я тебя встречу. — Я не прыгну к тебе в койку после неё, кобель. — А моя койка сегодня занята, так что тебе и не придётся. Серёжа фыркнул. — Ник, какая же ты падла, а. Вот что я в тебе нашёл? — Знаешь, тут вопрос, что я в тебе тридцать лет назад нашёл, у меня ведь был выбор куда больше. Но выбрал я тебя, конченного. Ник был невыносим. Серёжу это успокаивало. Беха утробно зарычала в средне-привычном для себя темпе, когда Серёжа развернулся. — Мне возвращаться часа два, так что ты там свою пассию к моему приезду подготовь-то. А то ведь не поверит, что у такого мальчика-зайчика, как ты, есть такой братишка. На фоне щёлкнула дверь лоджии — Серёжа услышал хрипловатый неразборчивый шёпот, затем — сдавленный слюнявый стон. В этот момент очень захотелось проклясть Никиту за всё хорошее. — Предупреждён и вооружён, — после многозначительной паузы ответил Никита. — К тому же он тебя уже знает. Надеется, что однажды изучит твою резистентную к алкоголю печень. Серёжа не смог подавить хриплого смешка, потому что этой ночью, видимо, из них никто времени не терял. И если Серёжа так бездарно свою добычу упустил, то Никита таки совратил своей преподавателя из меда. Вот же падла везучая. Но в одном Ник был прав — бежать от самого себя сейчас было глупо. Надо было возвращаться. В конце концов, он вампир, и если дамочка так хочет поиграть с ним в прятки, он согласен.