ласковая тьма

      Всепоглощающая и всеобъемлющая тьма растянулась куполом над городом, скрывая собой все звёзды, и не давая свету хотя бы малейший шанс проникнуть сквозь себя. Эта тьма пробуждала внутри что-то тёмное и опасное, как сама ночь, которая уже начала править своими владениями на бескрайнем своде. Молнии на небе казались волшебными искрами, тянущимися из облаков сотнями паутинок. Они рассыпались, падая вниз и растворяясь в только что родившихся лужах, отражаясь яркими силуэтами в окнах домов. Слякоть и дожди прорастали в сердце, заполняя всю грудную клетку безмолвной тишиной позднего туманного вечера, сдавливая жизненно важные органы, исчерпавшие себя на стыке с тревожной осенью и невыносимой хандрой. Среди тьмы и холода, мрака и безразличия, из последних сил пробивается к лучшей жизни одинокое каштановое деревце, тёплым огоньком своим освещая гладь бездонного чернильного водоёма, до куда рассеется свет. Лишь мёртвый ветер может поколебать шёпот сумрачных ветвей и немой танец листьев. Мгла ночи без остатка смотрела в глаза и всё шептала слова, пока восход ещё не дал знать о своих правах сквозь глубину разбитого облака. Яркая вспышка и серебряный капилляр ударил по стволу, рассекая тот надвое. Звёзды – ночные соцветия – с неба пролились словно дождь. Ночная гроза только набирала обороты. Волосы, цвета вороньего крыла, словно цветы, расцвели своими ниточками тёмно-стального отблеска на белоснежной подушке. Будто влитые в шёлковую ткань, создавая яркий контраст, металлические узоры складывались в самые изощрённые сплетения, невесомо вздрагивая от колкого ноябрьского ветра, чьи потоки едва просачивались сквозь маленькую щель не до конца закрытого окна. Капли, последствия вечернего принятия ванны, переливались как драгоценные камушки, в шарообразной форме своей отражая весь беспорядок комнаты. Возможно, утром Серёжа и уберётся, но сейчас он мирно сопел, полностью отдавшись сну. Эту идиллию мог нарушить лишь пронзительный звонок телефона, который будто выплеснул на парня весь холод и неприязнь от внешнего мира. Гадкая мелодия, столь приевшаяся слуху, била диссонансами по ушам, словно хлыстом, разрушая грань между миром грёз и реальностью и развеивая всю дымку таких сладких и пленительных отголосков снов, за которыми хотелось скрыться от всех проблем. — Чёрт, — промямлил парень, еле перебирая своими алыми губами, которые, казалось, были налиты оловом вместо крови, не только из-за неестественного цвета, но и из-за тяжести, что так и норовила уронить голову обратно, в объятия мягкой перины. Но как только он увидел на слепящем дисплее имя звонящего, вся сонливость бесследно исчезла. Вместо воздуха лёгкие стала наполнять тревога, и дыхание стало учащаться, требуя вожделенный воздух. Тело неприятно содрогнулось, а мурашки мириадами рассыпались по бледному, живому полотну. Сердце ускоренно забилось об стенку груди, из-за чего та сейчас вот-вот расколется, разойдётся паутинкой в виде трещин по бархатной коже, не скупясь щедростью, осыпет ранами, что грубо украсят её. Он сломается. Снова. Невозможно было описать, как он от этого устал. Каждая чёртова ночь становилась непосильным испытанием, которое следовало пережить, лишь бы открыть утром глаза и не остаться в этом кошмаре, преследовавшим его вместе с тьмой, что обволакивала город. — Можешь открыть? — без приторного «привет», без лживой манерности. Такой знакомый, такой ненавистный голос с хрипотцой, стелется в голове приятными нотами, словно старая забытая мелодия, бархатом своим обволакивая уголки сознания. Акума не может на него злиться. На кого угодно, только не на него. Как бы он не хотел, как бы не пытался, у него не получалось. Мог злиться лишь на себя, ненавидеть себя за то, что не уберёг Кира. Думал, что только он и виноват в этом, медленно, но верно убивая себя своими же мыслями. — Зачем… — зеленоглазый замялся. Думал, стоит ли спрашивать, ведь уже сам прекрасно знал ответ. Он чувствовал, как распыляется в бескрайнем океане бессмысленных и тщетных надежд. — Зачем ты пришёл? — Блять, Серёж, открой ёбаную дверь! — Кир сорвался на истошный крик, вслед за которым послышался глухой удар в дверь. Блеклый свет лампочки, горевшей в коридоре, серостью своей сливался с его кожей. Его ноги путались между собой, колени сводило. Перед его зрачками, рвущихся ясностью, плыли образы, каждый раз меняя своё обличие. В его глазах — он истекает кровью, вместе с обугленными обоями, падает на холодную плитку, проваливаясь куда-то в темень бездонных вод. Не может разобрать. Вокруг его эфемерного тела обступили синие, зелёные, жёлтые от лампы, грубые линии, очертания лестничкой площадки, которые складываются спиралью, закручивающейся куда-то вниз, далеко. Там, наверное, холодно. Слышит сопение над ухом, параллельно белому шуму. Неведомое существо, выросшее из темноты, всё зовёт его куда-то, почему-то голосом матери. От этой жуткой твари несёт смрадом, чем-то гнилым, её многочисленные глаза были цвета смерти, прожигали душу, вымораживая всё изнутри. В её грязной свинцовой шерсти, словно шприцы, торчали острые иглы, припорошённые ржавым налётом. Крылья, своими острыми когтями на концах, глубоко вошли в грудь Кира. Но стоило ему шевельнуться, как существо становится бесцветным, потом прозрачным, и вовсе исчезает. Ему так плохо. Его фигура скорчилась у двери единственного друга. Противно. Что-то тёплое течёт внутри, острой болью отдавая в руки. Его тело кричит, оно молит о помощи, через хаотичные дырки в венах, уставшие от игл, что словно прорастали до самого сердца. Вокруг всё измазано кровью, тело продолжает падать, сжигая до тла всё внутри. Лицо скривилось, кровь словно стягивает, давит. Опять неприятное, но давно знакомое чувство. Глаза начало неустанно щипать морской солью, накатывает новый приступ, болью исполненный. Заставляет задохнуться, задушиться мыслями, мутит сознание, царапает где-то под кожей, чешется, едкой солёной струёй глаза сжигает и всё по новой. Ком в горле не позволяет дышать, как лезвие прорезает, и невидимыми реками, кровь по шее стекает, руками душит, заставляя хрипеть, вырывая гортань, словно ядом всё заполняя. Парень закрывает рот рукой, сжимает губы как можно сильнее. Его бесформенная оболочка, такая тёмная, не понимающая смысла существования и его наличия как такового, видела лишь размытые силуэты, чересчур яркие и режущие глаза, чтобы быть реальными, и среди них внезапно чётким контуром прорисовалась дрожащая в ужасе знакомая фигура. Очередная улыбка, словно анекдот тупой услышал, начала играть блеклыми красками на его лице. Он знал к кому идёт. Знал, что его не бросят. Слишком много раз пользовался добротой Серёжи, не возмещая ничего, а лишь отбирая мизерные надежды на спокойную жизнь. Руки, такие хрупкие и чистые, безгрешные, мягко подхватили его скрюченную в форме эмбриона бесчеловечную фигуру, вытаскивая из этого кошмара. Курсед блюёт на пол. Алые разводы крови, вперемешку с желчью, что пузырями кислотными лопалась, мазками, как на картине импрессиониста, ложатся едкой пеленой. Не его квартира, так что похуй. Чувства отчуждения и безразличия так и кричат о себе. Но ему весело, забавно, хоть и от боли весь скрючился. Да даже если ему горло перережут, всё равно улыбаться будет. — Посмотри на меня, — крик тысячедневных мук больно резонирует мутному сознанию. Акума бьёт почти бездыханное тело по щекам впалым, продолжая кричать, словно это поможет, уже умоляя. — Пожалуйста, посмотри на меня! Он сначала дрогнул, согнувшись под неестественным углом, сжался весь и через несколько секунд уже распахнул глаза, такие тёмные, пустые. Кир начал жадно глотать воздух, будто впервые после рождения, и его затуманенный взгляд начал беспокойно метаться, а потом задержался на родном лице, заплаканном, багряном, молящем о прекращении этого кошмара. Что-то внутри предательски сжалось, но он уже не мог понять, от наркотического эффекта это или же от чего-то другого. Все чувства, все эмоции, смешались в единое буйство красок, среди которых он ничего не различал, так что предпочитал оставаться равнодушным. — За что ты так со мной? — Серёжа истошно кричал, захлёбываясь, кажется, насмерть в собственных слезах. — Каждый раз одно и то же! — от безысходности умереть хотелось, сердце в исступлении, рвёт и мечет. Ему не было стыдно за свои слёзы, что тонкими ручейками стекали и падали немой тоской на ледяной пол. Он надеялся, что Курсед услышит его, поймёт и прекратит убивать себя новыми дозами. Глупая надежда сияла сердцу беспомощному. — Это последний раз, — встряхнул головой, будто отмахиваясь от кого-то, разбрасывая чёрные и красные пряди по всему лицу, — Обещаю. — его слова, словно гарпун, больно цеплялись за сердце, не давая бросить и уйти. — Мне не нужны твои обещания, — Серёжа безысходно отвёл взгляд куда-то в угол комнаты, не хотел смотреть на лицо Кира, вид которого каждый раз заставлял всё внутри замереть. Не хотел смотреть на запавшие под толстую и чересчур бледную кожу вены. Во всём происходящем он видел лишь свою вину. Это он слабый, не Кир. Это он не может заставить друга бросить эту дрянь, что убивает его. Это из-за него он начал. — Мне нужен ты, живой. — Я брошу, — кареглазый резко подорвался, и обхватил хрупкие плечи Акумы своими руками, на которых ядовитыми змеями вены кидаются друг на друга, соревнуясь у кого больше кровавых дырок, — Правда. Ради нас. — Не говори так! — Серёжа резко оттолкнул от себя тело, что даже не стало сопротивляться. Изумрудные глаза наполнились ужасом, он видел лишь безумные остатки человека, которого когда-то полюбил. — Не смей говорить так! Никаких «нас» уже давно нет, есть только ты и твоя зависимость! — веки опять начало щипать, он прикрыл глаза. Усталость от всего происходящего трезвым голосом приказывала всё это остановить и бросить, но он не мог. Не мог решиться, ведь понимал, что без него Кир умрёт, и это уже точно будет на его совести. — Мне просто нужна твоя помощь, — Курсед сорвался на крик и ударил кулаком об стену, что находилась в нескольких миллиметрах от головы Акумы. Из под крашеных алых прядей сиял обезумевший взгляд, который винил собеседника напротив во всех своих бедах, — Я прошу тебя помочь, а ты только и делаешь, что ноешь! Фразы, о которых позже будет жалеть, резали нежную кожу будто ножи. — Я всё делаю, чтобы помочь тебе, — что-то в этот момент изменилось. Перевернулось внутри Серёжи. Словно он наконец открыл глаза и перестал слепо верить словам друга. Он не был виноват. Никогда не был. — Ты внезапно заваливаешься ко мне ночью, а потом пропадаешь. Я каждый раз думаю, что случилось, мучая себя догадками. Каждый грёбаный раз обзваниваю все больницы и участки в городе, — он не отводил взгляд. Нет, на этот раз он смотрел прямо в пекло карих глаз напротив, — Я умолял тебя перестать, затаскивал в больницу, пытался спасти тебя от этого, — темноволосый поёжился от неприятных воспоминаний, томно вздохнув, — Но это не помогает. Я устал, понимаешь? Я больше не хочу всё это чувствовать. Повисла угнетающая тишина. Должны были прозвучать какие-то слова, такие нужные сейчас слова, правильные. Но они оба молчали, не зная что делать, и казалось, так и выглядит конец. — Ты просто возьмёшь и бросишь меня? — осторожно, почти неслышно спросил Курсед, посмотрев в зеленые глаза парня и затаив дыхание, будто боясь спугнуть. — Вот так, после всего? После всего, что между нами было? Прошло нескольких минут молчания, казавшихся вечностью, после которых Акума бесшумно встал, разочарованно взглянул последний раз на съёживавшегося Кира, что так и сидел на полу и смотрел на него стеклянными глазами, в которых на секунду, как показалось Серёже, мелькнула влажная крупинка. Он уже не сможет его спасти. В первую очередь, от самого себя. — Нам уже нечего и некого спасать, пойми же.

***

Небесные трещины, словно кресты колеи, еле пропускали свет забвенного солнца, лишь подсвечивая исполинские флотилии облаков, что угнетающе надвисли над городом, погружая тот в полумрак. Искристая, продрогшая дорога была испещрена поломанными сучьями, ржавыми листьями и другими мелкими последствиями грозы, которые утопали в свинцовых лужах. На некоторые машины упали ветки, проломив капоты, где-то не работало электричество, провода были порваны обломками бури. Ещё слегка моросило, капли ударялись о гладь воды, пуская от места удара дискообразный следы, и казалось, что это содрогается сама земля от холода и бессердечия тоскливой погоды. Но невзирая на мелкий дождь, что отрывками попадал на кофту Серёжи, он спешил к себе домой, неся в руках пакет из аптеки, в котором ударялись друг о друга картонные пачки обезболивающего. Быстро перебирал ногами, надеясь как можно скорее добежать до дорогого ему человека. Он не смог отпустить Кира. Никогда не сможет.