Свобода и ярость

      Мои эксперименты с магией так и не дали достойных результатов.       Я раздражённо фыркаю и ложусь на траву, передохнуть. Единственное, на что остаётся надеяться — это что у моего двойника из другого мира получается ещё хуже. Моя вселенная дышит волшебством. Пусть даже у меня не выходит придавать ему материальные формы — каждый раз, когда я пытаюсь, магия проходит через меня, так что я каждой клеткой чувствую ее. Магия здесь — как океан, и даже если мне не под силу направлять волны, я могу по крайней мере ощущать себя каплей в океане… В Кимри воздух отторгает всё, что не принадлежит материальному миру. Магию приходится призывать, ловить, отыскивать по капле — она не окружает людей так, кпк окружает меня. Даже вещи там приходится носить в карманах и в рюкзаках — а не между измерениями, между элементарными частицами, между вздохами, как это делаю я. Не слишком утешает. Я уже так давно упражняюсь. Всё, что я могу — это интуитивно подбирать ощущения, соответствующие моим обширным познаниям по теории волшебства. Тем самым я раз за разом удостоверяюсь в истинности всего, чему меня учили. Но какой толк в знаниях, если их невозможно применить?..       Моя копия из Кимри всегда мечтала стать настоящей ведьмой, но обстоятельства её жизни сложились совсем иначе. Я рассказала это Вальравну несколько лет назад. Неужели мне тоже предстоит жизнь без магии…       Начинает вечереть. Я валяюсь на траве ещё несколько минут, наблюдая за движением появляющихся на небе звёзд. В моём мире они не стоят на месте. Вместо того, чтобы кружить в одном установленном с начала времён направлении, они исполняют странный танец, закономерность которого мне не под силу вычислить. Кружатся, возвращаются на прежние положения снова и снова, встречаются и расходятся… Падают. Мне нравится думать, что я подобна этим звёздам. Что мой путь исполнен чистого хаоса. И что если это небо мне надоест, я смогу прорваться к другому…       Мне не хочется, чтобы день кончался, поэтому я не тороплюсь, хотя и хочу до ночи успеть ещё многое. Время здесь тоже не подвержено жёстким ограничениям того, материального мира… Но, если я растяну день слишком надолго, Вальравн будет обижен, поэтому я, помедлив ещё несколько мгновений, поднимаюсь и иду домой.       Наш дом, конечно, странный — хотя бы потому, что это место, как и всё в нашем мире, не существует само по себе, а подстраивается под любого своего обитателя. Хуже всего, что не под меня одну — а под Вальравна тоже. Даже при том, что мы с братом на удивление хорошо ладим, мы слишком разные, и наши умы непрестанно сталкиваются в битве за образ пространства. Я люблю сосны и сфагновые мхи, а ему милы прогретые солнцем степи и широкие реки с водой такой прозрачной, что в ней можно увидеть отблеск Кимри. О, как мы ссорились раньше! Зачастую мне хотелось видеть его поросшим угольно-черными перьями, а он сгоряча пытался превратить меня то в кошку, то в собаку — так и не угадал, я лиса.       Мы мало в чем сходимся: мы оба любим дороги и морские побережья.       Поэтому поселились в гроте: в нём плещется море, а ещё у входа сходится несколько дорог. Я нашла это место первой — а значит, по нашей договорённости, считалась его создательницей. Вальравн не хотел жить в месте, созданном мной, потому что это в очередной раз утвердило бы меня победительницей, а у него от вида моего торжества просыпалась гордость. Но одиночество расстроило бы его ещё больше, поэтому он смирился. Не упустив, конечно, шанса исказить мой великолепный грот под себя. Так там и появился этот дом, уместный скорее на лесной поляне, чем в пещере. На чем он там вообще стоит? На голом камне с тонким слоем песка? На морской воде? Очевидно, только на желании Вальравна. Абсурд.       Впрочем, я не слишком возражаю. В доме тепло и спокойно, а если мне надоедает, я всегда могу уйти. Здесь полно места для нас двоих.       Вальравн встречает меня невысказанным сарказмом и лёгким укором. Я широко развожу руки в стороны: мол, не понимаю, о чём ты.       Он обычно ходит по ночам, а я предпочитаю, чтобы было светло. Ничего удивительного, что мы начали красть друг у друга время.       — Я сейчас пойду играть, — говорю я. — Мне же нужно хотя бы видеть карты!       Я привираю: моя колода таро, давний подарок брата, порядком истрепана, и, если бы я хотела играть в абсолютной темноте, это не составило бы мне ни малейшего труда: пальцами я безошибочно определяю, какая карта мне выпала, даже не глядя. Я знаю каждую царапину и каждый подтёк чернил.       — Ясно, — Вальравн закатывает глаза. Ему не идёт это выражение.       — Не обижайся, — я подхожу и присаживаюсь на край стола. — Сыграю, и делай, что хочешь. Хоть трёхлетнюю полярную ночь…       Он фыркает и, по-прежнему не смотря мне в глаза, меняет тему:       — Как успехи с магией?       — Так себе. Задержалась, отчаянно жаждая добиться хоть чего-нибудь нового.       Молчит.       Я зажмуриваюсь и вытягиваю из воздуха свою колоду. Тасую карты.       — Вытяни одну, — протягиваю ему колоду. Он усмехается и послушно выбирает карту. Показывает мне. — Вот видишь, — я улыбаюсь. — Десятка кубков. Прямая. Хорошая, добрая семейная карта. Это значит, что тебе негоже долго злиться из-за такой ерунды.       «Хотя мне, по правде, вообще не кажется, что ты умеешь злиться всерьёз», — заканчиваю я мысленно. Вальравн посмеивается. Я протягиваю ему руку, он с небрежной доброжелательностью касается моих пальцев.       — Лучше бы успех с магией себе нагадала.       — О, ты что, — я качаю головой. — Я не гадаю сама себе…       Я гадала всегда, сколько себя помню. На картах, на пламени свечей, на внутренностях. Но я никогда не придавала значения тому, насколько точными выходили эти предсказания. Да, они иногда сбываются. Но меня, в сущности, не интересует, заглядываю ли я за грань настоящего в поисках истины или просто несу изящную чепуху. И я никогда не проверяла это на собственном примере… И не стану. Потому что я не хочу зависеть от своей способности знать будущее. Я убеждена, что, нащупав себе дорогу однажды, ты уже не сможешь от неё отречься.       Я заглядываю в лицо Вальравну. Что-то внутри меня привычно вздрагивает. В глубине его глаз — тень, природу которой мне не понять. Его имя для меня изумрудно-зеленое, а прикосновение его пальцев — как цвет нагретого солнцем песка. Запах, с которым я бы его сравнила — запах апельсиновой цедры, а иногда, когда у него совсем уж хорошее настроение — корица. Но эта тьма, видная во всём его облике, тревожит меня и не даёт покоя. Он всегда смотрит мягко и спокойно, с какой-то невероятной нежностью, совсем не вяжущейся с тем мраком, страх перед которым не покидает меня никогда. Я знаю его всю жизнь. Всю жизнь я боюсь его тени. Всю жизнь я хочу его защитить — но давно смирилась с тем, что никогда не узнаю, от чего…       — Уходишь? — спрашивает Вальравн, отвлекая меня от мрачных мыслей.       Я вздыхаю.       Да, пойду, пожалуй, — я соскальзываю со стола и направляюсь к двери.       Перед тем, как выйти, оборачиваюсь:       — И никакой темноты! А то я не смогу найти дорогу, и останусь у стрекозы навсегда…       Стрекоза была первым существом, кроме Вальравна, которое выявило признаки высшего сознания и пожелало со мной заговорить. Я не знаю, кто она на самом деле — есть ли у неё иная форма — и как она связана с этим зыбким миром. Не знаю, чего она хочет и на что способна. Она просто предложила мне поговорить, а я была, разумеется, очень рада согласиться. Потом я научила её своим играм. И она оказалась донельзя азартной.       Мы встречаемся на своём обычном месте — под сосной с тремя стволами, с видом на далёкие синие горы. Стрекоза трепещущими крыльями чертит в воздухе свой неровный маршрут, выжидая, пока я заговорю. Я молчу, лениво наблюдая за её пляской в пропитанном сумерками воздухе.       — На что ты хочешь играть?» — наконец не выдерживает она.       — На свое счастье» — отшучиваюсь я, тасуя колоду. Не уверена, что в языке стрекоз вообще существует юмор или ирония. Поэтому спустя мгновение я жалею о своих неосторожных словах: тут же становится ясно, что моя соперница восприняла их всерьёз. И приняла такую ставку.       — А что есть счастье? Свобода или покой? — уточняет она.       — А разве эти вещи не тождественны?       — Объясни свое суждение.       Я замолкаю и некоторое время наблюдаю, как она кружит над поляной. Откидываюсь спиной на ствол сосны.       — Ну, как бы ты определила свободу? — начинаю я осторожно. И, не дожидаясь ответа, продолжаю: — Способность жить, не принуждая себя к искажению… Когда тебя окружает лишь то, что не может преломить твой образ. Твой цвет самый чистый, не смешан ни с одним цветом извне. Ты воспринимаешь мир как равного себе противника или как равного себе друга. Потому что во всех прочих случаях мир — это слепая жестокая сила… Безразличная. Направленная лишь на то, чтобы сломать тебя, раздробить твою личность и твою гордость. Жизнь давит тебе на плечи каждый день, и это то, от чего на самом деле стоит хотеть освободиться… — я вздыхаю.       — А покой?       — А как можно успокоиться, пока ты чувствуешь эту тяжесть?       Стрекоза описывает ещё один круг по поляне, потом дважды облетает вокруг сосны.       — Ясно. И тем не менее. Ты играешь словами, но ты не можешь отрицать, что бывают мгновения, когда перед тобой встаёт выбор: ты можешь закрыть глаза или продолжить смотреть. Каждый луч света, который ты увидишь — бесконечная боль, которую сложно выдержать, не сломавшись. Но также каждое мгновение зрячей жизни — столь же бесконечное знание. Что ты выберешь? В чем заключается твоё счастье?       Я смеюсь и падаю на траву. Раскидываю руки в стороны и стараюсь игнорировать то, как корень сосны впивается мне в спину.       — Таких высоких ставок у нас с тобой ещё не было, — веселюсь я. — Ты ещё ни разу не предлагала мне в качестве проигрыша бесконечную боль…       — Выбрать боль — не значит проиграть.       — Знаешь, давай мы с тобой вернёмся к этому разговору позднее. А сейчас сыграем на что-нибудь ещё.       — Хорошо, — стрекоза садится мне на плечо. — В таком случае я могу поставить дыхание ветра из другого мира.       — Из…       «Кимри», — хочу я сказать, но язык не подчиняется мне. Я несколько секунд молчу, мучительно борясь с таинственной печатью, напрягая губы и скрежеща зубами. Стрекоза терпеливо ждёт. Наконец я сдаюсь на волю иносказаний:       — Из мира, который отражается в озёрах Вальравна?       — Нет, — отвечает насекомое, делая вид, что не заметило моих страданий. Впрочем, может так и было? — Из очень далёкого мира.       В самом деле, зачем мне дыхание Кимри…       — В таком случае, меня это устроит. А что ты хочешь от меня?       — Либо напоишь меня каплей своей крови, либо отдашь мне ту книгу, что никогда не приносишь сюда. Ты вольна выбрать.       Я очень точно знаю, о какой именно книге она говорит. Мне не хочется обращаться ни к одному из этих вариантов.       — Что ты предпочитаешь?       — Я это решу, исходя из сокрушительности своего поражения. Если вообще проиграю, конечно. Давай начинать.       Ветер раздаёт нам карты.       Я скрываюсь, выиграв абсолютно честно. Однажды я заявила стрекозе, когда она начала подозревать меня в шулерстве, что хитрость — это тоже одна из форм честности. Стрекоза мыслит направленными полётами от одной цели к другой, она способна решить сложнейшую загадку, если та будет задана прямолинейно. Она пообещала мне обдумать эти слова. Но то был другой день. Другое время. Я сама себя чувствую не совсем такой же, как тогда.       Мне ни разу не приходилось сомневаться в стрекозе. Так и теперь, проиграв, она сдержала свое обещание и отдала мне связку сухой травы.       «В этом пучке заперто дыхание далекого мира», — сказала она.       Теперь я распускаю связывающий стебли шнурок, и травинки одна за другой взмывают в воздух, ведомые невесть откуда взявшимся ветром, а я вдыхаю чужой воздух полной грудью. У меня мало времени, чтобы впитать незнакомую вселенную. Мой взгляд застилает золото. Пахнет, к удивлению, прогретым металлом и дорогой тканью. Кожа покрывается мурашками: как когда касаешься оконного стекла, а за стеклом — зима, и, хотя рядом с тобой и горит пламя в очаге, озноб пробирает до костей. В золоте вырисовываются незнакомые созвездия. Ни Этической дилеммы, ни Шестиглавого волка: я пальцами вывожу интуитивно понятные узоры и точно знаю, что не видела их никогда в жизни. Хлопает ткань на ветру. Шипит пар, как будто на раскалённую плиту плеснули водой. Я вдруг вижу удивлённые оливковые глаза. «Привет?». Глаза улыбаются. Мои руки сами чертят в золоте руны. «Соулу?» — спрашивают меня. Нежный спокойный голос. Звучит как звездное серебро. Пахнет ночью и озоном…       Потом дует ветер. Не тот, плененный в траве и обретший свободу. Дует родной ветер моего мира, окончательно развеивая запах чужого. Я разочарованно жмурюсь, пытаясь удержать в памяти всю гамму чувств.       …и, постояв немного, чтобы прийти в себя, иду домой.       Наш мир совсем другой. Его запах — прошлогодние листья и свежие цветы, а цвет — лиловый, как эти сумерки. Я задумываюсь о глазах. Кто же это был? Почему в дыхании мира заключен такой живой, человечный голос?       Пинаю перед собой шишку. Шишка катится с горки несколько секунд, а потом растворяется в воздухе. Я хмыкаю.       Пространство и время сопрягаются здесь воедино, едиными волнами накатывают на тебя — то как шелковый прибой южного моря, то как шквальные порывы ледяного ветра. Со временем привыкаешь. Проведя здесь несколько дней, а может, даже часов, ты учишься чувствовать настроение этого мира, и понимать его дороги, связывающие пространственные измерения и временные. Да, время тоже оказалось многомерным, и прежде, чем я это поняла, мне несколько раз случилось оказаться в незнакомых координатах…       Иногда, чтобы оказаться в другом месте, достаточно просто подождать. А иногда, если идти, можно обогнать время и обнаружить себя в конце пути совсем в другой его точке. Я в несколько осторожных шагов нахожу то место, где исчезла шишка. И сажусь на землю ждать, пока поток времени принесет меня домой…       Я вхожу, по привычке стараясь остаться неслышимой. Вальравн сидит спиной ко мне и ужинает, выводя свободной рукой примитивные рисунки — углем прямо на поверхности стола. Я считаю, что он рисует из рук вон плохо, но тактично молчу. Он жонглирует символами, играет этим углем сам с собой, как я играю со стрекозой, а потом стирает без сожаления, оставляя лишь пятна размазанной черной пыли. Но и они держатся недолго.       Я встаю у него за спиной и кладу руку на плечо:       — Привет.       — Привет, — он в ответ касается моих пальцев сдержанно и мягко. — Соль.       Я смотрю из-за его спины на угольные каракули. Я догадываюсь о значении половины символов — смысл остальных для меня покрыт тайной. Я никогда не спрошу у него, что он имеет ввиду, но, конечно, буду пытаться разгадывать эту иероглифику.       — Как думаешь, — я опускаю руку, моя ладонь легко выскальзывает из его пальцев.       — Что важнее для счастья: свобода или покой?       Он откладывает уголёк и оглядывается. Мы встречаемся взглядами. В его глазах настороженность: он явно уже распознал по моей кислой мине, что я спрашиваю не из праздного стремления к демагогии.       — Тебе больше подходит свобода, — отвечает он неестественно серьезно и снова отворачивается к своим графемам.       — Я у тебя спрашиваю! — рявкаю я, мгновенно заводясь. Спустя пару секунд я уже жалею о своей порывистости и, сделав над собой усилие, умиротворённо улыбаюсь, прежде чем подтащить себе стул и сесть рядом.       — А по мне, так это всё пустые слова, и счастье тут не при чем… У тебя что, кто-то спрашивает, что тебе подарить, свободу или покой?       — А хоть бы и да.       — Ну так, значит, ты не дождёшься ни того, ни другого. Это же простая зависимость… В конечном итоге решать всё равно не тебе. Нужно иметь свой мир, вот и всё. Мир, в пределах которого право делать выбор принадлежит тебе.       Я фыркаю скептично.       — Так ты, стало быть, счастлив? Потому что в целом мире кроме нас одни только… стрекозы.       Он поднимает голову и смотрит на меня с недоумением. Он знает про стрекозу: бывая в благодушном настроении, я вечерами пересказываю ему, как удивителен был ход нашей игры, или какая её реплика меня насмешила. Он относится к загадочному шестиногому созданию с некоторой предвзятостью, поскольку она определенно принадлежит миру магии, а он привык относиться к волшебству совсем не так, как я. Вальравн просил меня несколько раз, чтобы я была осторожна, и чтобы сообщала ему, когда собираюсь идти играть, но я обычно пренебрегаю этими просьбами, лишь иногда делясь с ним историями.       — Соль, я же не в буквальном смысле, — он усмехается и снова берет в руку уголёк. Протягивает мне ладонь, я протягиваю в ответ. Он чертит на моей коже один из своих символов. Щекотно. — И тем не менее, я в самом деле считаю, что счастлив. Но я не верю, что этот мир принадлежит нам.       Я киваю, изучая взглядом иероглиф на своей ладони. Он кажется мне похожим на молнию.       Этот мир принадлежит нам в той же мере, в какой тень скал или леса принадлежит тем, кто укрывается в ней от солнечного жара. Клубок тьмы, принимающий знакомые формы. Даже днём солнце здесь не восходит — потому что его свет растворил бы мир в пустоте…       — Иногда я боюсь, — признаюсь я. — Что мы с тобой на самом деле не живые. Что мы просто тени. Тени реальных людей, оставшихся…       «В Кимри». Я прикусываю закостеневший язык.       — Оставшихся там. Может ли иметь значение счастье тени? Может ли вообще существовать такое понятие, как свобода?       Вальравн пожимает плечами.       — Вот видишь, ты сама ответила на свой вопрос. Я не знаю, Соль. У стрекозы своей спроси в следующий раз.       Он шутит, он точно шутит, не может он мне советовать что-то спросить у стрекозы. Я ухмыляюсь.       Ну что ж, это будет не совсем вопрос.       Я иду и иду, пока не начинает идти снег. Тогда я сворачиваю направо, пробираюсь через бурелом, поминутно ежась от холода, и мало-помалу выбираясь из зимнего мира. Пальцами перебираю карты в своей колоде. Три параллельные засечки на боковой стороне. Смерть. Старательно разглаженный, но все еще заметный для меня залом на уголке. Король мечей. Я вздыхаю. Мне тревожно.       Свобода не подвергаться искажению… Свобода не быть тенью себя.       Выйдя к трехствольной сосне, я замираю и начинаю звать.       Стрекоза прилетает быстрей, чем обычно. Ей тоже интересно, чем все кончится.       — Я решила, — говорю я.       — Вот и хорошо. Не передумала?       — Нет. Давай приступим.       Я начинаю тасовать.       Мы сговариваемся на пять раундов — потому что мне не хочется решать судьбу своего счастья одной раздачей, стрекоза почему-то не любит троек, а от четных чисел мы ожидали подлой ничьей. Однако, несмотря на все наши предосторожности, события разворачиваются фантастическим образом: выиграв первые два раунда, я терплю столько же сокрушительных поражений. Карты не идут, и не выдается ни единого шанса перетасовать колоду в свою пользу. Фасеточные глаза следят за мной пристально, словно все мои хитрости ей известны заранее. Я нервничаю, пентакли не складываются с кубками, а она бьет мои жалкие потуги, с легкостью и изяществом вытягивая старшие арканы.       Мы готовимся к решающей раздаче, я нервно мну пальцами подол рубашки, стрекоза наворачивает вокруг поляны все более быстрые круги… И все ради чего? Ради того, чтобы у нас вышла ничья. Не выпадает ни одного старшего аркана. У нас на руках идеальные последовательности от пажа до туза. У меня мечи. У нее жезлы.       — В это невозможно поверить, — выдыхаю я.       — И тем не менее. Мы видим то, что видим, — стрекоза садится мне на плечо. — Тебе стоило соглашаться на одну игру. Одна стрела. Больше не требуется.       — Вероятность была не на моей стороне.       — Это другой мир. Здесь вероятность не играет существенной роли. Это бросок воли. Один. Единственный. Этого было достаточно. Теперь ты видишь, к чему приводит твое стремление убежать от остроты момента. Это наивысшая красота — одна игра, два исхода, пятьдесят на пятьдесят. Ты решила от неё отречься. За это ты лишаешься права на финальный аккорд.       Я поджимаю губы.       — Что, совсем?       Я спрашиваю, и повисает тишина. Мой вопрос повисает в сумеречном воздухе, и спустя несколько тягучих секунд меня саму начинает разбирать смех от его нелепости. Я стискиваю губы, чтобы не расхохотаться.       — И что получается? — цежу я сквозь своё веселье. — Если мы играем на моё счастье, и не приходим ни к одному из возможных концов… Моё счастье не уходит никому? Значит, его нет? Значит, я всё-таки не счастлива? Я всё-таки тень?       — Нет, — серьезно отвечает стрекоза. — Ты не тень.       — А ты откуда знаешь?       — Ты мой противник. Тень не может быть противником. Даже будь ты тенью, наша игра наполнила бы твоё существование смыслом.       — Я тронута, — тянусь к ней рукой и очень осторожно, опасаясь повредить хитин, касаюсь указательным пальцем фиолетовой спинки. Стрекоза возмущенно дергает крыльями, но не высказывает своё негодование и не снимается с моего плеча. Мы ещё немного молчим.       — Я прощаю тебе твой страх. Мы можем сыграть снова. Притворимся, что в прошлый раз мы ставили что-то другое. И это «другое» было столь незначительно, что мы пришли к ничьей, потому что ни одна не желала выиграть в должной мере. Ставь счастье заново. На этот раз — никаких отлагательств. Играем один раз.       Я киваю и тасую колоду. Стрекоза демонстративно отлетает в сторону, намеренно не следя за моей честностью.       — Свобода или покой… — бормочу я сама себе.       Свобода.       Конечно, свобода.       Я раздаю.       Мне немного страшно смотреть на карты, хотя я примерно представляю, что там увижу.       — Я меняю три, — говорит стрекоза, и ветер подталкивает к ней две карты рубашками вверх. Она выглядит немного смешно, когда переворачивает их своими крошечными лапками.       — Послушай, а разве менять карты — не значит точно так же отречься от фаталистической абсолютности двух исходов? — ехидствую я, все ещё не торопясь узнать свою руку.       — Ерунда. Красота не может подразумевать отсутствия здоровой борьбы за свою победу. А возможность обмена предусмотрена правилами.       Я ухмыляюсь.       — В таком случае, я меняю все пять, — я отталкиваю карты в сторону. Стрекоза трещит крыльями.       Ветер отсчитывает мне пять новых карт.       — Пытаешься загладить свою вину перед случайностью за позор с пятью раундами? Или просто предвидела, что карты не очень пришли? — стрекоза заинтересованно шевелит усиками.       — А вот этого ты никогда не узнаешь…       Я разбиваю её. Абсолютно.       Своим обменом она смогла добиться тройки королев. В мире, где бросок кости не зависит от воли бросающего, это был бы великолепный исход. Не фантастический, но великолепный. Я видела, как с такими картами ставили на кон собственную жизнь. Да что там. Даже с пажами.       Но здесь колоду определяет моя решимость никогда не быть тенью. Моя решимость всегда быть счастливой. Решимость всегда выбирать.       У меня Мир и Дурак. Начало и конец. В моей игре это самая сильная комбинация. Особенно когда все так, как сейчас — в моих руках ни одного младшего аркана. Повешенный и Смерть — это была бы хорошая пара, если бы у меня не было комбинации ещё лучше. И Колесница… Сопровождает меня, как всегда.       Я издаю торжествующий возглас. Стрекоза выглядит печальной.       — Что ж, — она описывает круг над поляной. — Это ожидаемый исход. Спасибо тебе за эту игру. И за все предыдущие. Я рада, что знала тебя.       — Эй, ты что, прощаешься?       Радость от победы постепенно сходит на нет. Меня заполняет тревожное ожидание. Волнение. Предвкушение. Все сразу.       — Ещё нет. Вполне возможно, что ты ещё захочешь сыграть со мной… Когда оправишься. От своего… счастья. Своей свободы.       — Я не очень понимаю тебя… Пока что я не чувствую, что что-то изменилось.       — Конечно… Иди, — она сложным виражом указывает мне направление. — Ты когда-нибудь подходила к той реке?       Я перевожу взгляд на бурлящую реку вдали. Вода глубокого синего цвета. Бурлит и плещется. Как и любая нормальная река.       В самом деле, мне никогда не приходило в голову подойти к ней поближе. В нашем мире много рек, так что в этой особенного?       — Нет, меня к ней не тянуло.       — Так теперь иди… Иди вниз по течению до самого конца. Там ты найдёшь награду за выигрыш. И ни о чём не думай. Мы ещё встретимся, если ты захочешь.       Я сажусь на землю и долго смотрю на устье реки.       Я шла и шла, как и велела стрекоза. Мне казалось, что я шла вечность. Первое время я придавала значение её странному совету и в самом деле старалась ни о чём не думать, но вскоре бросила это дело. И без того долгий путь без мыслей стал бы совсем нескончаемым. Просто невыносимым. От того, что я начала думать, ничего не изменилось, поэтому я сочла, что стрекоза говорила образно… Хоть это на неё и очень непохоже.       Река впадает в озеро. Берега с трудом угадываются в белесом тумане. Вода черная, как бесформенное космическое ничто. Даже трава как будто посерела в этом тумане, мир передо мной кажется мне черно-белым, и я теперь, чтобы не поверить в эту монохромную вселенную, то и дело пробегаюсь глазами по своей коже, слегка краснеющей от холода, и по одежде, не потерявшей своих цветов.       — Не понимаю, где здесь моя победа… — ворчу я, просто чтобы разрушить тишину. Я говорю совсем тихо, но туман отражает мой голос, как отразили бы скалы. Жутко. Когда эхо смолкает, никто не отвечает мне… Только черная вода плещется и плещется о землю.       Я сижу, кажется, ещё одну вечность, прежде чем понимаю, что могу сделать. На четвереньках — это место пугает меня, и мне хочется все время пригибаться к земле, ползти на животе, скрываться, кутаться в травяной покров — я подползаю к кромке воды. Заглядываю в озеро. Ничего. Только чернота и ленивые, медленные белые блики. Снова смотрю на свою рубашку. Зеленый, зеленый, зеленый… «Помни про существование зеленого, и все будет хорошо», — говорю я себе.       Я тяну к воде правую руку. Кожей чувствую холод, идущий от неё. По поверхности озера пробегает слабая рябь, словно я уже коснулась. Я медлю, прежде чем опустить ладонь в воду. Я вижу в своём жесте акт доверия вселенной.       Монохромный мир исчезает.       Не остаётся ничего.       Кроме боли.       Ярко-ярко пурпурной боли.       Мало-помалу в боли начинают вырисовываться силуэты. Я вижу себя, словно со стороны, и не узнаю своего лица. Я узнаю движения, которыми другая я тасует колоду. Больше ничего. Ни это выражение, ни — когда она заговаривает — этот голос мне словно никогда не были знакомы.       — Каково это — забыть себя? — спрашивает сидящая напротив. Я мотаю головой. Мне все ещё слишком больно, чтобы говорить. Не решаюсь даже вдохнуть полной грудью — я знаю, что если сейчас открою рот, из меня неизбежно вырвется протяжный мученический стон.       — Говорить не можешь? — злорадствует другая Сольвейг. Ей не больно. Она перебирает карты правой рукой, будто ничего не случилось. А потом тревожное видение мало-помалу вытесняется из моего поля зрения и из моего сознания… новым.       Мы с Вальравном стоим посреди руин сгоревшего замка. Я не узнаю это небо. Я никогда не жила под этим небом. Я не узнаю эти камни, и эту землю, и сосны вдали. Ничего здесь я не могу узнать. Мы с Вальравном никогда не бывали в таком мире. И тем не менее, я вижу, как мы стоим там. Другая Сольвейг сторонится его, дичится, не позволяет коснуться себя. Они вместе взбираются на самую высокую башню и смотрят на мир с высоты. Он не касается вскользь её ладони, как коснулся бы тот, кого я знаю.       — Так как, говоришь, тебя зовут? — слышу я, но мой разум все ещё слишком преисполнен боли, чтобы я могла различить, мужской этот голос или женский.       Что значит: «Как зовут»?       Мы с ним были вместе с самого детства…       Видение исчезает.       Меня захлестывает невыносимая тоска. Я бьюсь в судороге, выгибаю спину до хруста, колочу ногами песок. К малиновому цвету моей боли примешивается иссиня-черный. Я тону в видении смерти. В мире, по которому прошлась эта волна синего, не остается ни зеленого, ни прогретой охры. Моя скорбь безгранична.       Мне самой уже не хочется жить.       Я понимаю, что увидела смерть Вальравна. Золото смешается с цветом индиго. Этот мир окрасится смертью и никогда не будет прежним. Неведомая мне тьма, скрывавшаяся в глубине его желтых глаз, заберет его навсегда.       Видение отступает, как океанские волны во время отлива. Отнятые цвета возвращаются ко мне, и я вцепляюсь в них, как в сокровище.       В следующем приступе бреда я вижу наш мир. Я вижу свои сосны, и пруды, так нравящиеся Вальравну, я вижу наш грот, наш дом, я вижу каждую травинку, я вижу трехствольное дерево и синюю реку, огибающую её. В бреду я вытягиваю перед собой руки, силясь коснуться, испытать свой единственный мир на прочность, чтобы он стал мне опорой в борьбе с агонией и навязчивыми иллюзиями. Моя левая рука, здоровая, касается всего, что находит. Гладит шершавую кору, погружает пальцы в прозрачную теплую воду, сжимает дверную ручку под сенью грота. Моя правая рука, обращенная в единый кровоточащий пылающий сгусток боли, проходит сквозь все предметы, как сквозь бесплотный свет. Я всё-таки не удерживаю слабого вскрика. Я вижу чужие руки, и вижу, как моря по каплям наполнялись водой, которой нельзя даже смыть слезы со щек, как вырастали из семян деревья, в которых не поселятся ни короеды, ни нематоды. Всё, что я знала, рушится, как карточный домик. Моя жизнь перед моими глазами дробится на мельчайшие частицы и растворяется в пустоте.       За пустотой — совсем новый мир.       Название само ложится мне на язык.       — Это и есть Кимри?       Я даже не сразу понимаю, что у меня на самом деле получилось произнести это слово. …мир из грез, мир, отражающийся в озёрах. Мы вычислили его имя, как вычисляют положение незримых звёзд, и сочли, что это иная вселенная, параллельная нашей, с которой нам никогда не суждено пересечься. Мы выдумали, что в этой вселенной должны жить другие версии нас, и надеялись, что они хуже, слабее, чем мы настоящие. И боялись быть их тенями…       Как мы могли забыть, что в Кимри когда-то жили мы сами?       Видение растворяется во вспышке ослепительного белого света.       Я вижу будущее.       Я вижу себя, собирающую из осколков цветного стекла сложнейшую мозаику. Я вижу себя на незнакомых тропинках. Я вижу, как я возвращаюсь в Кимри, и как пустота, занявшая место моего мира, остается за спиной. Я вижу драконов. Красные, белые… совсем как в моей колоде. Небо полно живого энергичного ветра и открыто для их крыльев.       Я чувствую боль и чувствую решимость сделать выбор.       Я чувствую свободу.       И ярость.       Песок под моей щекой мокрый от слез. Глаза жжёт сухостью, как будто в своём трансе я выплакала больше, чем моё тело могло мне позволить. Пальцами левой руки я судорожно сжимаю правую… или то, что от неё осталось. Покрыто засохшей коркой. Я даже не заметила, как это произошло. Ладонь словно растворило в одно мгновение. Должно быть, я отшатнулась от боли, упала назад, и только чудом в своих приступах не закатилась в воду целиком…       Я цинично хмыкаю. Какое ещё чудо? Если мне и стоило вынести из наших игр со стрекозой какой-нибудь урок, то это урок о том, что случайность неизбежно искажается волей.       Была ли у меня воля выжить в этом бреду? Не раствориться целиком? Без остатка? Красные фигуры боли продолжают плавать перед глазами, но больше не складываются в образы из видений.       Я вспоминаю себя. По каплям.       Когда удаётся собраться с силами, я сажусь.       Жестокое озеро смирно плещется у моих коленей. Мир снова цветной. Я склоняюсь над водой и вижу своё отражение. Оно выглядит не так, как я видела себя все эти годы, а так, как выглядела другая Сольвейг из видений. Тем не менее, теперь я узнаю эту Сольвейг. Она мне приветливо улыбается. Я не уверена, что сама могла бы улыбнуться сквозь эту чудовищную боль в руке, поэтому на всякий случай отодвигаюсь от воды подальше.       «Да, воля у меня была», — решаю я чуть погодя, снова прокрутив в голове каждое из видений.       До чего же сильно я сейчас хочу жить.       — Ты ведь тоже всё вспомнил? — спрашиваю я. Вновь возрождённые воспоминания, исказившие теперь мой взор, совсем не красят Вальравна. Он лежит на траве, и ни один мускул на его лице не содрогается, весь его облик не выражает ничего, кроме умиротворения, легкой жалости и чистой любви. А я нависаю над ним, и, наверное, на моём лице читается только тревога, боль и необъятный скептицизм.       Он кивает.       — Я помню, что был проклят… И встретил тебя, когда путешествовал, пытаясь найти того, кто сможет помочь мне избавиться от проклятия.       — А я всё смотрела на тебя и думала: какое чудовище вообще оказалось способно поднять на тебя руку…       — Если бы только руку… — невесело отшучивается Вальравн. — Было бы проще. Это была очень странная магия… Ты собралась во что бы то ни стало мне помочь, но все чародеи, которых мы находили, были бессильны против моего проклятия. И мы обращались ко все более опасным существам. В конце концов нас предали. И мы оказались здесь.       Я тяжело вздыхаю. В отличие от него, я не считаю случившееся предательством. Я пыталась выиграть для него исцеление и сама поставила на кон слишком много. Тогда я проиграла. Даже если игра с самого начала содержала в себе ловушку — это я её упустила.       — Невозможно было не захотеть помочь тебе. Ты так безумно хотел жить. Это чувствовалось. Все вокруг тебя заражались этим беспредельным жизнелюбием. А я и вовсе увидела в тебе близкую душу… Мне казалось, что мы живём совершенно одинаково и понимаем друг друга в совершенстве. Может, поэтому, потеряв память, мы сочли друг друга родственниками.       Я не договариваю. Не говорю, насколько ужасно себя чувствую. Что мне кажется, что я — и моя игра, весь наш зыбкий мир, удерживавший нас, отдалявший его от утраченного осколка души — стала частью его проклятия. Нам казалось, что времени здесь не существует. Что у нас нет прошлого и не будет будущего. Но тьма крепла. Время продолжало идти, даже если оно утратило линейность.       Я устало прикрываю глаза.       — Мне стоило догадаться… — произношу я тихо и задумчиво. — Черты у тебя, в самом деле, совсем не нордические.       Он грустно улыбается, словно он был бы и не прочь, если бы было иначе. Я наклоняюсь ещё ближе и опираюсь на правый локоть, бережно складывая культю на траву. Мои волосы падают ему на лицо, щекочут грубоватую землистую кожу, он морщится. Смотрю и смотрю в глаза. Теперь, когда я вижу мир по-новому, мне ясна природа тьмы. Я вижу тень проклятия Вальравна чётко и ясно, как хорошо знакомого старого врага.       — А имя… — я чувствую, что голос вот-вот сорвется, и, чтобы не допустить такого позора, сама перехожу на шёпот. — А это имя? Тебя на самом деле так зовут, или я услышала то, что хотела слышать? Ты правда Вальравн? Или это ещё одна иллюзия? Он улыбается снова. Той самой улыбкой. Немного снисходительной, немного разочарованной, абсолютно непроницаемой. Я всегда видела её перед тем, как он обыгрывал меня в карты. Я каждый раз пыталась прочесть её — и каждый раз мне не удавалось понять, чьему краху он улыбался. Он был равно рад своей и моей победе… Но разве кто-то из нас вообще победил теперь?       — Нет никаких побед, — отвечаю я сама себе, не отстраняясь от него. — Победа никогда не имела значения. Стрекоза спросила меня: свобода или покой? Я ответила: «Свобода», но дай я другой ответ, и сегодняшний выигрыш обернулся бы поражением. Я не гадаю сама себе, но даже в игре мне в руки шли одни и те же карты, даже если я закрывала на это глаза. Победа не имеет значения… Только сама игра. Только ставка, которую ты назовёшь. Только… способность делать выбор. Как же ты был прав.       «Хотя это не совсем точно… выбор — это не возможность. Это обязанность каждого мыслящего существа. Кто не делает выбор — тот на самом деле давно мертв», — заканчиваю я про себя. Но не озвучиваю свою мысль, потому что знаю, что это его больная тема с тех самых пор, как ему пришлось отправиться в своё безнадежное путешествие.       — Соль, ты это сейчас к чему? — спрашивает Вальравн, ворочаясь. Я отодвигаюсь и сажусь. Он садится рядом.       — Да ни к чему, просто разговорилась от нервов… — я неловко обнимаю правое плечо уцелевшей ладонью. — Угадай, что я поставила?       Он пожимает плечами.       — Свой рассудок? Выиграешь — вернёшь всю память, а проиграешь — лишишься того, что осталось?       Качаю головой.       — Свой мир?       Снова качаю.       — …нас? Меня?       — Боги, откуда в тебе такая самонадеянность!..       Я вспоминаю видение его смерти и вздрагиваю. Если на долю секунды во мне и могли зародиться хоть малейшие сомнения, хоть доля желания остаться здесь, с ним и стрекозой, то это осознание их вконец…       Нет.       Не могло быть у меня таких сомнений.       Вальравн смеется:       — Тогда не знаю.       — Ну-ну… — я снисходительно скалюсь. — Подумай ещё. У тебя есть время.       — Время… до чего?       Моя улыбка становится кровожадной. Я почти чувствую металлический привкус на языке.       — До того, как мы найдём выход, конечно.       Когда мы очнёмся, и восстанем из пепла, которым нас успели посчитать в реальном мире, пока мы отсутствовали, когда мы снова поднимемся на знакомые по прошлой жизни холмы, когда я брошу игральную кость, и результат будет определен лишь только ловкостью моих рук и теорией вероятности, когда мы вдохнём полной грудью и не почувствуем запаха магии, когда свечение твоих глаз будет удивлять и пугать, когда мы заговорим с кем-то, кроме друг друга…       Тогда я, вопреки своему обыкновению, прижмусь к тебе поближе, всем телом. Встану на цыпочки — нет, ну зачем тебе такой рост? — и прошепчу на ухо:       — Я играла на своё счастье, Вальравн. И я выиграла. А значит… Наш мир раздроблен, но мы непременно будем счастливы.