Укрощение

В какой момент в голову Лань Сиченя пришла эта мысль? Когда она стала такой навязчивой? В какой из бесконечных дней и тягучих часов своего уединения Лань Сичень подумал о нем, непокорном, диком, яростном? Вспомнил его неутоленную боль, его пышущую злобу? Когда решил направить свою боль в русло приручения, укрощения зверя по имени Цзян Чен? Лань Сичень затруднился бы вспомнить конкретный момент, но уже несколько месяцев мысли об этом отвлекали его, лечили его, даже развлекали, если это слово можно применить в ситуации вроде этой. Цзян Чен. Лань Сичень никогда не был с ним близко знаком, никогда не общался с ним ни о чем, кроме дел, касавшихся их орденов, но вместе с этим… Вместе с этим, как оказалось, всегда наблюдал за ним издалека, всегда восхищался его силой и энергией и яростью. Никто не мог оставаться равнодушным, когда дело касалось главы ордена Цзян, не мог оставаться не затронутым его силой. Люди боялись ее, уважали ее, склонялись перед ней, ненавидели носящего ее, но не замечать ее — пылающую, сквозящую — попросту не могли. Лань Сичень знал. Знал по себе, насколько глубоко в своей душе любой сильный человек прячет желание отдаться, желание больше ничего не контролировать, хоть раз в жизни не нести ответственность, быть податливой, мягкой глиной в чужих руках. Но Лань Сичень также знал, что это желание не просто спрятано. Оно похоронено в самом глубоком тайнике души, в железном сундуке из гордости, опутанном цепями ответственности, закрытом на сотни замков и замочков — стыда, страха, понятий о чести и достоинстве, необходимости всегда держать лицо, воспитания, традиций, законов, предрассудков… И Лань Сичень нежно, но твердо, ласково, но властно собирался сломать их все. Лань Сичень начал с малого. Будто протягивая руку к зверю, дикому, боязливому, но с зубами острыми, реакциями мгновенными — одно неверное движение, и в эту самую руку эти самые зубы вцепятся — Сичень отправлял Цзян Чену письма. Вежливые, ненавязчивые, простые. Мы не такие уж и разные, глава ордена Цзян, не так ли? Завязывал эту дружбу между людьми, едва ли когда-либо обменявшимися парой слов, помимо строго необходимых. Сичень раскрывал его постепенно, медленно, учил Цзян Чена доверять себе, пока, в конце концов, глава ордена Цзян не вывернул перед ним душу. Пока не излил свою боль, которой не мог ни с кем поделиться, не рассказал, как сильно хочет иногда уйти из своей головы, от всех этих мыслей, разрывающих ее, хочет, чтобы там не осталось ничего, кроме сверкающей пустоты. Пока этот зверь, сильный и ловкий, настороженный и подозрительный, не подошел к нему сам, не потерся о его руку. И тогда Сичень написал: «У меня есть способ». Когда Лань Сичень описал в подробностях, что этот способ из себя представляет, Цзян Чен швырнул свиток с такой силой, что тот пролетел через всю комнату, разбив кувшин. Эта грязь, этот неприкрытый разврат, который Цзян Чен всю жизнь презирал, ненавидел, отвергал даже саму возможность существования чего-то настолько отвратительного, теперь предлагался ему. И Ваньин рычал и скрипел зубами и сжимал кулаки, пока ногти не оставили синяки на ладонях. А потом подобрал свиток, перечитал его еще раз. И еще раз. И еще. И ничего не ответил. Три долгих месяца письма Лань Сиченя оставались без ответа, пока в один из дней не пришла эта… записка, потому что это нельзя было назвать даже письмом, без приветствия и прощания, только короткие слова, будто произнесенные сквозь сжатые зубы, будто гавкнутые через плечо: «Прошу согласовать дату». И в назначенный день он приезжает — строгий и напряженный, со спиной прямой, шагами твердыми, бровями, сурово сведенными к переносице. Лань Сичень встречает его у лестницы Облачных Глубин лично. Мягкой улыбкой, добрыми, вежливыми словами, почтительным поклоном. Легчайшим прикосновением к локтю в пурпурных одеждах. Они долго идут молча, бок о бок, все выше в горы, все дальше в Глубины, к дому над самым обрывом, где Лань Сичень проводит свое уединение в чтении и медитациях. Они идут долго, трудной дорогой, и напряжение в главе ордена Цзян не спадает ни на мгновение, спина не расслабляется, нахмуренные брови не расходятся. Сила Цзян Чена бурлит в нем, клокочет, исходит из него настолько явственно, что Лань Сиченю кажется, он может ее потрогать. Ощутить под кончиками своих пальцев, как нечто физическое. И это восхищает. Притягивает. Они выпивают по чашке чая, так же молча, но тишина между ними располагается комфортно, обволакивает их, не давя. Пустая чашка Цзян Чена гулко стукается о деревянный стол, и Ваньин встает резко, будто собираясь ударить, разворачивается, будто собираясь уйти. Но его руки тянутся к поясу, развязывают его. Цзян Чен раздевается быстро и ловко, как человек, привыкший к походам и войнам и ночной охоте, как человек, которому для раздевания не нужна помощь слуги. Пояс с мечом, наручи, верхние одеяния. Сапоги, верхняя рубаха, штаны. Нижняя рубаха, и вот он, спиной к Лань Сиченю, обнаженный, высокий и стройный, мгновение поколебавшись, снимает Цзыдянь с пальца, кладет на стол. Лань Сичень пожирает его глазами бесстыдно. Эти длинные ноги, крепкие маленькие ягодицы, талия настолько тонкая, что, кажется, Лань Сичень сможет обхватить ее ладонями, и его пальцы соприкоснутся. Но вместе с этим — широкие плечи, мускулистые руки и бедра. Наполненные силой. Подпитанные яростью. Кажется, они никогда не расслабляются до конца, остаются такими же твердыми, напряженными, даже когда Цзян Чен спит. Лань Сичень позволяет себе несколько мгновений полюбоваться. Как гладкая смуглая кожа туго обтягивает длинные мышцы, как они ходят под ней от малейшего движения. Как тонкая, но крепкая шея растекается в плечи, как бока сходятся к талии и слегка разбегаются в бедра, как спина округляется в ягодицы. Совершенство. Лань Сичень подходит к Ваньину. Кладет властную руку тому между лопаток, наслаждаясь горячей кожей, тем, как пробежала по младшему дрожь от прикосновения. Легонько подталкивает его к кровати, и Цзян Чен, непокорный и гордый, делает два шага вперед. И тогда Лань Сичень наклоняется к его уху, шепчет, жарко выдыхая, первые слова после вежливых приветствий у лестницы, тихо, но четко и твердо: — На колени, глава ордена Цзян. И наблюдает с истинным наслаждением, как Ваньин сжимает челюсти, скрипнув зубами, как пальцы его рук резко подбираются в кулаки от приказа. Как, несмотря на это, он подчиняется, опускаясь плавно перед Лань Сиченем, ни капли достоинства не потеряв. — Очень хорошо, — голос Лань Сиченя спокойный, искорки его обычного веселья, этот особый подтон, располагающий к себе любого собеседника, тоже никуда не делись. Но слова, которые старший произносит этим голосом, продирают Ваньина мурашками по спине, по предплечьям, по бедрам сзади над коленями. — Руки за спину, пожалуйста. Вот так, запястье к запястью. Прохладная ладонь мягко обхватывает сведенные руки Цзян Чена — длинные пальцы с легкостью смыкаются вокруг обоих его запястий, поднимая их. От движения плечи младшего напрягаются, мелкая дрожь возникает в них, пока Ваньин несколько мгновений борется за то, чтобы остаться в прямом положении. Но Лань Сичень сжимает пальцы чуть крепче, поднимает руки Цзян Чена чуть выше, и тому не остается ничего иного, кроме как согнуться, припасть лбом к краю футона на деревянном каркасе. Тонкая, но крепкая веревка Божественного плетения обвивается вокруг рук Цзян Чена несколько раз, крепче прижимая его запястья друг к другу. Он слишком хорошо знает, что это значит: теперь ее может либо снять тот, кто надел, либо разрезать магическое оружие, наполненное духовной энергией. Так или иначе, он в западне. — Мне нужно, чтобы ты встал в эту же позу на кровати, хорошо? — Лань Сичень поддерживает Цзян Чена за локоть, когда тот встает, о, такой вежливый. Младший делает, как сказано, перемещается на кровать, снова встает на коленях, прямой, несгибаемый. И тут же сгибается снова, когда Лань Сичень дергает за веревку, обхватывающую запястья младшего, привязывает ее к балке полога — не настолько высоко, чтобы сделать больно, но достаточно для того, чтобы поза была дискомфортной. Цзян Чен дергает руки на пробу, заранее зная, что это бесполезно. Чувствует взгляд Лань Сиченя на себе, когда старший отходит от кровати на пару шагов, чтобы полюбоваться. — Видел бы ты себя, Цзян Чен. Такой красивый. Такой сильный. Ты великолепен. Твоя стать и твоя энергия. Ты прекрасное дикое животное, и нет ничего, что я желал бы больше, чем приручить тебя. — Не говори так, — голос младшего хриплый, напряженный, как и все его тело. Веки с длинными ресницами дрожат, когда Цзян Чен прикрывает глаза, пытаясь скрыться от взгляда. — Почему? — Лань Сичень возвращается, садится на край кровати, протягивает руку и проводит по натянутым мышцам рук Ваньина. — Потому что это неправда. — Что из того, что я сказал, кажется тебе ложью? — Я не красив. Рука Лань Сиченя скользит по спине младшего, пальцы слегка надавливают, прощупывая тугие мышцы, мускулы воина, вылепленные в бесконечных тренировках и боях. Возвращаются к плечу, проходятся по шее и вниз, к груди, к шраму от дисциплинарного кнута, к торчащим то ли от прохладного воздуха, то ли от возбуждения соскам. — Красота в глазах смотрящего, глава ордена Цзян. Более того, для каждого она своя. — Голос Лань Сиченя плавный и почти ласковый, а пальцы настойчивы и безжалостны, сжимают сосок, чуть оттягивают, вырывая у младшего сдавленный вздох, отпускают неохотно. — Кому-то нравится смотреть на горы. Кому-то — на море. А мне нравится смотреть на тебя. Цзян Чен не отвечает ничего, только жмурится крепче, пытаясь сосредоточиться на ощущениях от прикосновений. Соглашаясь на весь этот смехотворный замысел, Ваньин не был уверен, что его тело сможет отреагировать… хоть как-нибудь. Сколько он себя помнил, Цзян Чен никогда не мог возбудиться просто от взгляда на чье-либо тело. Красивый мужчина или красивая женщина — какая разница, если ему не нравятся ни те, ни другие? Сам себе он не нравился тоже, избегая смотреть в зеркала, избегая наклоняться с лодки в Юнмэне, чтобы не видеть свое отражение в текущей воде. Но сейчас он не может скрыться, и другой человек в комнате все еще степенно и правильно полностью одет, а прикосновения на удивление приятны, и Цзян Чен чувствует практически с удивлением, как его член начинает оживать. — Тебе нравится так? А здесь? Расскажешь мне, как тебе нравится? — руки Лань Сиченя продолжают путешествие по телу младшего, гладят бока и напряженный пресс, мускулистые бедра и подтянутые икры, но Цзян Чен только рычит, пряча лицо, мотает головой, не открывая глаз. — Поговори со мной, глава ордена Цзян, слова для этого и существуют. — Я не знаю, — выдавливает из себя Ваньин. Его голос, кажется, стал еще более хриплым, яркая краска растекается по щекам. — Я никому не позволял себя касаться. — Но ведь ты должен был касаться сам себя. — Я не касаюсь сам себя. И это правда так. Даже в бурные подростковые годы, когда все его сверстники, казалось, только и занимались что рукоблудием по углам и под одеялом, Цзян Чену всегда было проще переждать, пока непрошеное возбуждение уляжется само собой. И чем старше он становился, тем реже его естество просило внимания, и, честно сказать, Ваньин был только рад. Но сейчас, здесь, с этим человеком, в такой позе… Член Цзян Чена требует прикосновений, и когда пальцы Лань Сиченя обхватывают его, волна тепла пробегает через все тело младшего. Ощущение незнакомое, и от того практически непереносимо сильное, и Ваньин едва удерживается от стона, но не может сдержать бедра, толкнувшиеся к руке. — Такой чувствительный, — мурчит старший, отпускает буквально через пару движений, и Цзян Чен выдыхает разочарованно. Лань Сичень поднимает руку, вытаскивает булавку из пучка Ваньина. Снимает простое украшение, и длинные волосы, всегда так строго и туго собранные, распадаются темной волной, гладкой и блестящей, стекают к кровати по плечам. Последний барьер Цзян Чена сломлен, он обнажен перед Лань Сиченем абсолютно, душа и тело. Старший прочесывает пряди длинными пальцами, помогает косам распасться, слиться с черной рекой. Цзян Чен наклоняет голову, пытается спрятаться за этими волосами, ему кажется, каждый цунь его кожи пылает. Но Лань Сичень не дает. Он поднимает голову младшего за подбородок, шепчет: — Посмотри на меня, глава ордена Цзян, — и Ваньин подчиняется, смотрит в теплые золотистые глаза своими темно-синими, глубокими, горящими диким огнем. Глава ордена Лань выглядит как обычно, невозмутимым, уравновешенным, собранным. И все же, в его образе есть что-то неправильное, практически не заметное глазу, но явственно ощутимое. Большой палец Лань Сиченя поглаживает щеку Цзян Чена, аккуратно и нежно обводит упрямую челюсть. — Не прячься от меня, Цзян Чен. Я хочу любоваться тобой. Хочу направить твою ярость, чтобы она нашла выход, перестала переполнять и отравлять тебя. Я просто хочу помочь. Позволишь мне помочь тебе? Будто у Ваньина, связанного, обнаженного, есть выбор. Но он знает, что есть. Он может сказать слово, простое, короткое, оно жжется на языке, и Цзян Чен прикусывает его почти до крови, потому что он не сдастся. Саньду Шэньшоу не струсит перед каким-то там Цзэу-цзюнем. Даже в самой странной, постыдной ситуации глава ордена Цзян не потеряет лицо, пройдет через это с достоинством, подобающим мужу. Подобающим воину. Лань Сичень проводит большим пальцем по крепко сжатым губам, надавливает костяшкой на подбородок, побуждая рот раскрыться. Изящный длинный палец скользит между губ Ваньина, по кромке зубов, по его языку, настойчивый, но осторожный, и Цзян Чен не может устоять перед искушением сжать челюсти, прикусить непокорно. Лицо Лань Сиченя не меняется, только глаза темнеют опасно, и холодок бежит по позвоночнику Цзян Чена. — Если ты будешь вести себя как следует, ты получишь награду. Если ты будешь кусаться, мне придется тебя наказать. Но Цзян Чен не сдастся. Он не сломается. И младший сжимает зубы крепче, пока, как ему кажется, Лань Сичень не должен пытаться вырваться или хотя бы вздрогнуть от боли. Но старший только улыбается, и эта улыбка пугает Цзян Чена даже больше, чем слова: — Я тебя понял. Пусти. Челюсти Цзян Чена размыкаются, и Лань Сичень уходит куда-то вне поля зрения младшего. Он не смог бы увидеть, что творится сзади, поэтому даже не пытается. Наклоняет голову, чувствует, как длинные волосы щекочут колено, смотрит на свой возбужденный, истекающий член. Кто бы мог подумать. И вздрагивает, когда чувствует прикосновение чего-то твердого к основанию шеи. Глаза Цзян Чена распахиваются в ужасе от слов, которые Лань Сичень произносит этим его медовым голосом, от осознания того, что сейчас будет происходить, но его член дергается, выпуская больше смазки, становится как будто еще более возбужденным. — Семь ударов хлыстом, глава ордена Цзян. Нет. В сознании Цзян Чена тут же вспыхивают образы, сменяющие друг друга, болезненно-неуничтожимые. Его мать, размахивающая Цзыдянем, порка провинившихся слуг, наказание учеников и адептов клана Юнмэнь Цзян, дисциплинарный кнут, которым его охаживали псы ордена Вэнь. Он сам, наказывающий так, как сейчас будут наказывать его. Голос Лань Сиченя течет в его уши, сладкий, как грех, от него не скрыться, не спрятаться. — Это самый обычный хлыст, в нем ни капли духовной энергии. Знаешь, для чего его применяют? Чтобы дрессировать лошадей, — старший ведет кончиком свернутого хлыста вниз вдоль позвоночника Цзян Чена, останавливается у копчика, надавливает сильнее. — Я хочу, чтобы ты считал свои удары. Если собьешься, мы начнем заново. Это понятно? Чертова гордость Цзян Чена бурлит в нем, кипит, прожигая вены, руки сжимаются в кулаки. Слово на языке рвется быть сказанным, и Ваньин готов сказать, но открыв рот, слышит, как произносит: — Да. Последняя четкая мысль Цзян Чена перед тем, как на его спину опускается первый удар, — не помешают ли Лань Сиченю балки кровати. Но тот, похоже, даже не обращает внимание, и хлыст обжигает поясницу Ваньина, гораздо слабее, чем он ожидал, но, тем не менее, весьма и весьма ощутимо. Острая боль растекается теплом по коже, Цзян Чен сжимает зубы, выдавливая через них то, что Лань Сичень хочет услышать: — Раз. — Отлично, Цзян Чен. Ваньину хочется перегрызть самому себе глотку от того, как приятна ему эта похвала. Второй удар приходится по бедрам, Цзян Чен давит вскрик, уже готовый сорваться, дергается вперед всем телом. Выкрученные плечи сразу взрываются протестующей болью, и Ваньин чувствует, как слеза скатывается по его щеке, как стекает смазка по напряженному члену. — Два. Следующие два приходятся по ягодицам, быстро, один за другим. Левая, правая, и Цзян Чен рычит, плачет злыми слезами. Его бьет крупная дрожь, колени разъезжаются под весом тела, но любое движение отдается в руки, и невозможность даже встать поудобней наполняет Ваньина яростью настолько сильной, что в какой-то момент ему кажется, он сможет порвать веревки Божественного плетения только на ней одной. Голос Лань Сиченя возвращает Цзян Чена к реальности, такой выбешивающе спокойный: — Сколько, Цзян Чен? — Ч-четыре. — Верно. Пятый удар приходится вдоль спины, прямо между руками, направленный с поразительной точностью. — Ох, глава ордена Цзян, видел бы тебя сейчас кто-нибудь из ваших младших адептов, — воркует Сичень, прохладная рука проходится по свежим красным следам, слегка выпуклым на ощупь. — Саньду Шэньшоу, такой гордый и несгибаемый, послушно принимает порку от главы другого клана, и что же это? Возбужден? Рука Лань Сиченя скользит вперед по бедру младшего, на мгновение обхватывает его естество, и Цзян Чену хочется провалиться прямо под гору, на которой они находятся, и больше никогда не показываться никому на глаза, потому что он правда возбужден. Потому что это унижение и этот хлыст и этот чертов голос Лань Сиченя, соединенные вместе, ощущаются невероятно хорошо, и Ваньина трясет, от удовольствия, или от злости, или от смеси того и другого. — Сколько? — Пять. Сильнее. — Я не расслышал, Цзян Чен. Что ты сказал? — голос старшего кажется удивленным, и злая радость наполняет Ваньина, меняет направление его гордости с уязвленного на торжествующее. — Я сказал. Сильнее. Шестой удар обжигает Цзян Чена так остро, так всепоглощающе, что его глаза распахиваются, и рот раскрывается, выпуская позорный стон. Бессмертные боги. Слезы льются по щекам Ваньина неконтролируемо, вдох застревает в горле. Обещанное главой ордена Лань в письмах состояние пустоты сознания практически настигает Цзян Чена, ускользая в самый последний момент, и все, что он может, это прорычать, прохрипеть почти неразборчиво: — Шесть. Сильнее. Цзян Чену кажется, что он чувствует, как несколько мгновений Лань Сичень сомневается, но потом седьмой удар обрушивается на него, будто поперек каждого из предыдущих. Белая вспышка прямо за глазницами выжигает сознание Ваньина, и вот оно, это состояние, будто в голове не осталось ничего, только звонкая пустота и блаженство, и голос Лань Сиченя, отпечатывающийся горящими знаками в этой пустоте: — Такой красивый, глава ордена Цзян. Тебе так подходят эти следы от хлыста, эти веревки. В моих руках ты выглядишь так, будто именно здесь и должен быть, будто вся твоя жизнь вела тебя к тому, чтобы принадлежать мне. Когда Цзян Чен приходит в себя, Лань Сичень сидит на коленях перед ним. Нежные пальцы вытирают слезы с его щек, и Ваньину хочется потереться об эту руку. Он все еще связан, все еще возбужден. Спина, ягодицы, бедра, плечи горят огнем, и Цзян Чен чувствует, как стыд заливает щеки, не менее жгучий. — Ты так хорошо справился, Цзян Чен. Такой послушный. Такой сильный. Ты молодец. Ваньин поднимает голову, чтобы посмотреть на старшего. Он чувствует себя разбитым, развратным, униженным, слишком открытым. Но Лань Сичень все еще одет, все еще бледен и статен, Первый Нефрит как он есть, и только эта неуловимая неправильность слегка изменяет его черты. Как после всего, что он делал, чертов Цзэу-Цзюнь умудряется оставаться таким же благостно-невозмутимым? Таким же собранным и аккуратным? Как его чертова лента умудрилась не сбиться ни на фэнь? Будто читая его мысли, Лань Сичень поднимается на коленях перед лицом Цзян Чена, пропускает пальцы через его волосы, чтобы крепко прихватить на затылке, а потом… — Посмотри, что ты делаешь со мной, — прижимает лицо Ваньина к себе, и тот чувствует щекой жар и твердость и — бессмертные боги и демоны — размер его мужества через все слои одеяний. Поток мыслей и эмоций от этого действия, этих слов слишком бурный для сознания Цзян Чена, еще так недавно бывшего абсолютно пустым. Младший дергается, Лань Сичень отпускает, и Цзян Чен, наконец, понимает, что неправильного было все это время в образе Цзэу-Цзюня, что отличало Лань Сиченя сегодняшнего от Лань Сиченя, которого Ваньин знал всю жизнь. Неутолимый голодный огонь в золотистых глазах. Огонь голода по Цзян Чену. — Разве вам не запрещено предаваться плотским утехам или что-то вроде того? — произносит Ваньин, только чтобы заполнить тишину, только чтобы отвлечься от осознания.
 — О, глава ордена Цзян, это всегда вопрос интерпретации, не так ли? Моя лобная лента, — Сичень легонько касается лба кончиками пальцев, — означает, что я должен держать себя в узде. И разве сейчас я не сдержан? Цзян Чен не в силах ответить. Цзян Чену хочется стереть эту мягкую улыбку с незаконно красивого лица Первого Нефрита, вреза́ться в него кулаками из раза в раз, пока ничего не останется от его красоты. Цзян Чену хочется сцеловать эту улыбку, попробовать, какова она на вкус, обкусать ее с этих губ. Но он не может ни того, ни другого. Лань Сичень встает с кровати, снова уходит туда, где Ваньин его не увидит. Цзян Чен слышит шуршание снимаемых одежд, и почти сразу после этого футон на кровати проминается, руки оглаживают его бедра, легчайшими движениями пальцев проходятся по следам от хлыста. Лань Сичень разводит ягодицы Цзян Чена, сжимает по одной в каждой ладони, и они ложатся идеально. Старший не запрещает себе полюбоваться Ваньином и здесь тоже, волна возбуждения проходит по всему его телу от мыслей о том, сколько всего он может сделать. — Ты красивый даже здесь, глава ордена Цзян. — Лань Сичень прижимает подушечку пальца ко входу Ваньина, чувствует, какой он горячий, как сжимается под давлением. — Такая маленькая розовая дырочка. Хочу увидеть ее влажной, красной и открытой от моих пальцев, от моего члена. Цзян Чен рычит и дергает руки от этих слов, слышит тихий смешок Лань Сиченя откуда-то сзади и сверху. Это слишком. Вся эта дикая ситуация, на которую он зачем-то согласился, эти слова, эти действия, эти позы. Цзян Чен ни разу не представлял себя как-либо вовлеченным во что-то такое, всю жизнь избегал этого, морщился, когда в компании мужчин кто-то начинал обсуждать женщин и их прелести. Его буквально тошнило даже от мысли о том, чем занимается Вэй Усянь со своим так называемым мужем. Ему даже никогда не нравился Лань Сичень. Почему же сейчас он так возбужден от его действий, его слов, почему хочет отдаваться, хочет подчиняться этим властным, но нежным рукам, этому тихому, но твердому голосу, этим абсурдным приказам? Хочет брать все, что Лань Сичень предлагает? Как вышло так, что с того самого момента, как колени Цзян Чена коснулись пола у кровати главы ордена Лань, ни одна мысль из тех, что навязчиво преследуют Ваньина днями и ночами, не появилась у него в голове? Как вышло, что впервые со дня, когда были убиты его родители, Цзян Чен смог долго и без труда находиться в здесь и сейчас? Неужели способ Лань Сиченя работает? Запах жасмина отвлекает Цзян Чена от размышлений, несколько капель масла падают ему на копчик, скатываются вниз, в ложбинку. Палец прижимается к его входу снова, надавливает посильнее, но не более, скользит ниже. — Ты все еще можешь отказаться в любой момент, Цзян Чен, — напоминает Лань Сичень, поглаживает младшего между ягодиц, растирая масло, перекатывает его яйца в ладони. Ваньин дергается всем телом — плечи снова дают о себе знать, и младший шипит от бурлящей смеси боли и удовольствия в разных частях его тела. — Я должен быть уверен, что ты этого хочешь. Цзян Чен и сам не уверен, что хочет. Теряется между очевидными желаниями его тела и сомневающимся разумом. Но он не для того проделал этот путь от Юнмэня до Гусу, чтобы сдаться на середине. Способ Лань Сиченя работает, и это все, о чем Цзян Чену следует думать, все, на что ему следует ориентироваться. Это лечение, и Цзян Чен хочет пройти курс до конца. — Я хочу, — произносит Ваньин, пугается звука своего голоса, такого сдавленного, просящего. — Сделай это уже. Больше масла льется на пальцы Лань Сиченя, капает Цзян Чену на ягодицы. Запах жасмина проникает, кажется, прямо в его голову, туманит разум, и Ваньин думает, что больше никогда не сможет воспринимать его, не думая о главе ордена Лань, о том, что они делали. Лань Сичень скользит в младшего пальцем, и то, как Цзян Чен сжимается от вторжения, наполняет его восторгом. Еще совсем немного, и этот зверь будет принадлежать ему целиком, податливый, укрощенный, но все такой же дикий, гордый, прекрасный. — Не напрягайся, глава ордена Цзян, дыши. Мне нужно, чтобы ты расслабился и впустил меня, хорошо? — воркует Сичень, его палец двигается внутрь и наружу, растягивая, подготавливая, другая рука придерживает мускулистое бедро. Цзян Чен жмурится снова, слушает свое тело. Он подсознательно ожидал боли, но чувствует только легкое жжение, с удивлением замечает, как возбуждение, уже так долго владеющее его телом, сглаживает незнакомые ощущения. Второй палец добавляет к жжению ощущение растяжения, неожиданно приятное настолько, что Цзян Чен едва удерживается от стона, давит его, кусая губы, жмурясь крепче, сжимая кулаки. — Больно? — Лань Сичень тут же замирает, два пальца по самые костяшки внутри младшего. Цзян Чен мотает головой, шумно втягивает воздух носом, и старший поднимает брови, выдыхает слегка удивленный смешок. — Приятно? Цзян Чену кажется, что его кожа пылает настолько, что он вот-вот сгорит в ней живьем. Он умудряется выдавить из себя неразборчивое согласие, сомневаясь, что старший его понял, но Лань Сичень смеется снова: — Тогда не сдерживайся, А-Чен. Здесь только мы вдвоем. Вспомни, сколько мы шли. Тебя никто не услышит, но я услышу. Дай мне услышать тебя, пожалуйста. И когда старший добавляет третий палец, Цзян Чен стонет, протяжно и сладко, из самой груди. Лань Сичень понимает сразу же, сгибает пальцы, проскальзывает там, где надо, еще раз, и Ваньин дрожит так сильно, что упал бы, если бы не держала веревка. — Посмотри только, как хорошо ты принимаешь мои пальцы, глава ордена Цзян. Такой тугой и такой тесный, я не могу дождаться, когда окажусь в тебе сам, — говорит Лань Сичень, и Ваньин стонет снова, польщенный и разозленный от похвалы. Хорошо смазанные пальцы скользят в Ваньине с легкостью, его тело адаптируется так быстро. Лань Сиченю хочется оставить его здесь навсегда, в этом доме на скале, держать при себе всю оставшуюся жизнь, чтобы повторять эти действия снова, и снова, и снова, присваивать Цзян Чена себе из раза в раз. Лань Сичень убирает пальцы, любуется пару мгновений Цзян Ченом, открытым и готовым и ждущим его. Он отвязывает веревку от балки, и Ваньин падает на кровать грудью, не успевая поймать равновесие, бедра взлетают вверх. Поза настолько откровенная, настолько неприличная, что гордость Цзян Чена снова вспыхивает в нем, заставляет скрежетать зубами и жмуриться, но вместе с тем… Все это унижение и беспомощность и стыд возбуждают его так сильно, делают так хорошо. Всю свою жизнь Ваньин должен был держать лицо, предъявлять всем свою силу и утверждать свою власть, всегда должен был делать что-то. Но сейчас все, что он может делать, — отдаваться, подчиняться, соглашаться. Сейчас он имеет право быть слабым, открытым, просящим и стонущим, парадоксально свободным. Только в этом месте и только с этим человеком, но даже этого уже так много. Лань Сичень сломал его непробиваемую броню, и Цзян Чен даже не думал, что это будет настолько приятно. — Ох, извини, — Лань Сичень помогает Цзян Чену улечься удобнее, не меняя позы, убирает волосы с его лица. Младший выглядит… немного потерянным, но одновременно жаждущим, словно все, что ему сейчас нужно — это он, Лань Сичень. Взгляд Цзян Чена пробегает по теперь обнаженному телу старшего, и его глаза распахиваются чуть шире, когда доходят до члена. Лицо Ваньина становится слегка испуганным, и сердце Лань Сиченя переворачивается от этого даже сильнее, чем он ожидал. — Ты уверен, что это в меня поместится? — спрашивает Цзян Чен, и старший гладит его по щеке, успокаивает. — Конечно, уверен, А-Чен. Ты справишься. Ты сильный и смелый, ведь правда? Цзян Чен рычит, прячет лицо в простынях. Как такое вообще возможно, что звучащая из уст Лань Сиченя похвала смущает его настолько сильно? Гораздо сильнее, чем грязные слова и описания, которые Цзян Чен никогда и ни за что не применил бы к себе? Как такое возможно, что Цзян Чен сейчас сделал бы все, только бы получить эту похвалу? — Просто сделай это уже, — повторяет младший, и Лань Сичень снова оказывается сзади, пробегает пальцами по все еще связанным у Цзян Чена за спиной рукам. — Хорошо. Головка члена Лань Сиченя прижимается к открытому входу, и он замирает здесь, охваченный внезапным желанием попробовать кое-что. Когда руки старшего скользят вверх по бедрам Цзян Чена, обхватывают его талию, Лань Сичень едва сдерживает бурлящее в груди нетерпение. И… да, они соприкасаются. Средний палец к среднему пальцу, большой к большому. Тонкая талия Цзян Чена идеально ложится в руки Лань Сиченя, будто сделанная по лекалу, будто выточенная специально под него исключительно для его удовольствия. Бессмертные боги. Лань Сичень посылает бедра вперед, все еще не желая выпускать из рук эту великолепную талию, толкается внутрь и слышит, как они с Цзян Ченом стонут одновременно. Ощущения накрывают Ваньина горячей лавиной, снова сметающей абсолютно все мысли из его головы. Лань Сичень сделал это еще раз, еще раз оставил Цзян Чену только себя, свои руки на талии, свой член, входящий в Цзян Чена так медленно, но неумолимо, пока его бедра не прижимаются к ягодицам младшего. Это больно, да, но Цзян Чен практически не замечает боль, когда растяжение и заполненность так безумно приятны, когда унижение достигает своего пика, отдаваясь в его пульсирующем члене, когда воркующий голос Лань Сиченя снова хвалит его: — Посмотри, он чудесно вошел, отлично поместился. Ты так хорошо справляешься, А-Чен, такой послушный. Это слишком. Дрожь пробегает по всему телу Цзян Чена от этих слов, по рукам и ногам, по спине и груди, сливаясь в низу живота, и в следующее мгновение там как будто взрывается целое солнце, когда Ваньин кончает, даже не притронувшись к себе. Первое, что Цзян Чен чувствует, вернувшись в реальность, — член Лань Сиченя, двигающийся в нем медленными, размеренными движениями, на всю длину: наружу, пока только головка не растягивает податливые мышцы, и обратно внутрь до упора. Первое, что слышит, — чертов голос Лань Сиченя, тихий и насмешливый, самую малость более хриплый: — Глава ордена Цзян такой нетерпеливый, кончил без разрешения. Что только мне с ним теперь делать? Цзян Чен стонет, чувствуя руку старшего, будто бы с сожалением спускающуюся с его талии к члену, обхватывающую его все еще возбужденное естество, стирающую с него его семя. Ваньину кажется, что его голова наполнена ватой, как в коробочках хлопка, и он не совсем понимает, что происходит, когда другая рука Лань Сиченя приподнимает его за плечо, без труда удерживая вес, а пальцы первой скользят по шее, вдоль челюсти, в открытый рот, обводят зубы, гладят язык. Цзян Чен чувствует странный вкус и весь дергается, осознавая, что Лань Сичень… Лань Сичень… Пальцы выскальзывают из его рта, возвращаются к члену, собирая еще немного семени, и Ваньин сжимает губы, отворачивается, но рука сжимается на его плече, твердая, наказывающая, чертов медовый голос льется на Цзян Чена сверху. — Открой рот, А-Чен. Будь хорошим мальчиком и убери за собой беспорядок. Ты же не хочешь, чтобы я заставил тебя? И Ваньин рычит. И Ваньин подчиняется. Поворачивает голову навстречу руке, позволяет пальцам проскользнуть между губ. Каждый раз, когда ему кажется, что его гордость растоптана, что нет ничего, что могло бы унизить его сильнее, Лань Сичень умудряется достать что-то новое из своего широкого рукава, и черт побери, как же это приятно. — Слизывай, — говорит старший, и Цзян Чен не может сопротивляться себе, не может запретить себе обвести языком эти пальцы, скользнуть между ними, снова слегка прикусить, пока Лань Сичень толкается в него безжалостно, посылает бедра вперед все чаще. Рука спускается вниз и поднимается к его губам еще дважды и, в конце концов, пальцы Лань Сиченя остаются в нем, между его губ, двигаясь внутрь и наружу в одном ритме с членом, берущим сзади. — Вот так, глава ордена Цзян, — Лань Сичень звучит довольным, разгоняется еще и еще, насаживая Ваньина на себя за плечо, все еще удерживая его на весу. — Ничего сложного, правда? Ты был послушным и заслужил награду. Старший сдвигается, слегка меняя угол, и Цзян Чен не может сдержать вскрик, хватает воздух ртом вокруг пальцев, все еще находящихся в нем, когда член Лань Сиченя на каждом толчке ударяет в ту самую точку, которой до этого едва касался, которая заставляет искры вспыхивать в голове Ваньина, заставляет его ноги дрожать. Цзян Чену кажется, что он тонет. Тонет в этих ощущениях, этих руках. В том, как ему нравится ощущать себя присвоенным, отданным, беспомощным. В том, как большой член Лань Сиченя открывает его все сильнее. В том, как время замедлилось, и нет больше ни прошлого, ни будущего, только этот единственный настоящий момент. Цзян Чену кажется, он не выдержит больше ни секунды, что умрет, если это прекратится, когда все внезапно заканчивается. Пальцы выскальзывают из его рта, протягивая нитку слюны от губ, рука на плече бережно укладывает Ваньина обратно грудью на кровать, член выходит из него, оставляя пустым, и Цзян Чену не нравится эта пустота после того, как он так долго был восхитительно наполненным. — Что?.. — умудряется произнести Ваньин, пытаясь посмотреть назад, на Лань Сиченя, пытаясь понять, что сделал не так. — Чшш, — успокаивает его старший, его руки разводят ягодицы Цзян Чена, и тот внезапно с ужасом понимает, что делает Лань Сичень. Лань Сичень смотрит. Любуется им, как и хотел, открытым его стараниями, растянутым его членом. Цзян Чен чувствует, как кончик пальца пробегает вокруг его входа, скользит внутрь краешком, оттягивая сильнее, слышит восхищенный вздох старшего сверху. Лань Сичень смотрит завороженно. Это выглядит даже лучше, чем он себе представлял, лучше, чем любая картинка, которую его разум мог нарисовать в ожидании. Такой уж он, Цзян Чен, совершенство во всем. Сильные руки переворачивают Цзян Чена на спину, и едва утихшая боль в следах от хлыста вспыхивает вновь. Лань Сичень подхватывает его под бедра, притягивает к себе ближе, чтобы колени Ваньина лежали у старшего на локтях. Без малейшего труда держит его на весу, когда входит обратно, возвращается в ритм. Цзян Чен впервые может охватить Лань Сиченя взглядом целиком, и образ захватывает его, не дает отвести взгляд. Старший все еще выглядит строгим, выглядит спокойным, ланьская лента все еще у него на лбу, как насмешка, все еще идеально ровная… Но легкий румянец трогает нефритово-бледные щеки, но губы слегка приоткрыты, но дыхание тяжелое, шумное. Цзян Чен скользит глазами выше, ловит взгляд Лань Сиченя и… пропадает в нем, тонет в расплавленном золоте, темном от желания, все еще таком голодном. Ваньин понимает внезапно, что пока он рассматривал Лань Сиченя, Лань Сичень так же внимательно рассматривал его, ни на мгновение не прекращая двигаться, брал тело Цзян Чена так же настойчиво, так же неумолимо, как раскрывал его душу. Стыд снова окатывает его, жаром по щекам, мурашками по груди и рукам, и Цзян Чен отворачивается, прячет глаза, чувствует, как сжимаются руки старшего на его бедрах, оставляют синяки. — Не отворачивайся, глава ордена Цзян. Смотри сюда. Смотри на меня. И Цзян Чен стонет, стонет и смотрит, возвращается в плен Лань Сиченевых глаз. Он не может ослушаться, не может сопротивляться, он отдан этому человеку сейчас целиком, и Лань Сичень улыбается, так очевидно довольный. — Такой красивый и такой послушный. Кто может сравниться с главой ордена Цзян? Цзян Чен всхлипывает и стонет снова, даже не старается больше удержать позорные звуки, изливающиеся из него. Толчки старшего становятся более сильными, более сбивчивыми, изящные брови хмурятся на гладком лбу. Лань Сичень снова меняет позу, закидывая одну ногу младшего на свое плечо, без труда удерживает вес Ваньина на одной руке, чтобы другой обхватить его член, размазать стекающую смазку. Действия старшего меняют также и угол, и каждый толчок снова попадает именно так, как нужно Цзян Чену, чтобы увидеть звезды. Взгляд Лань Сиченя не отрывается от глаз Ваньина, когда его рука ласкает младшего, и Цзян Чен понимает снова, что это слишком. Уже знакомое ощущение прокатывается по нему, концентрируется в животе, и Лань Сичень чувствует это, говорит мягко, почти ласково: — Глава ордена Цзян волен кончить в любой момент, который сочтет подходящим. И после этого… Белая вспышка стирает разум Цзян Чена в третий раз за вечер, пока удовольствие прокатывается по всему его телу, как будто бы слишком сильное, чтобы его можно было перенести. Оставляет его обмякшим, расслабленным, практически бессознательным у Лань Сиченя в руках. Лань Сичень смотрит на эту картину так жадно, будто боится пропустить хотя бы мгновение, и этот образ Цзян Чена, кончающего от его рук, от его члена, дергает что-то в нем. Обычно ему нужно гораздо больше времени, но сегодня… Лань Сичень с удивлением понимает, что и ему самому уже пора, вбивается в младшего еще несколько раз, пока все его тело не охватывается огнем. - - - Цзян Чен приходит в себя и поначалу не может понять, где находится. Теплый свет зажженных свечей заполняет маленькое помещение, оставляя тени по углам. Ваньин лежит в кровати под легким одеялом, все его тело кажется невесомым. Цзян Чен приподнимает голову, видит Лань Сиченя, сидящего в кровати рядом с ним, такого же сдержанного, как и всегда, в привычных белых одеждах, со свитком в руках, и все произошедшее обрушивается на Цзян Чена с мощью горной лавины. Это было… Было… Уфф… Лань Сичень оборачивается на движение, уголки губ приподнимаются в улыбке. — Как себя чувствует глава ордена Цзян? Получилось достичь того, о чем я писал? По моим наблюдениям, должно было выйти минимум дважды. — Трижды, — говорит Цзян Чен, морщится от неприятного ощущения в пересохшем горле, и Лань Сичень тут же встает, приносит кувшин с водой, такой заботливый. Цзян Чен садится, пьет жадно, заливает в себя полкувшина разом, вытирает губы тыльной стороной руки. Он не может припомнить, когда в последний раз чувствовал себя таким расслабленным, таким… спокойным. Ваньин с кивком отдает кувшин, и старший ставит его обратно на стол. — Честно говоря, глава ордена Лань, весь… гхм… процесс… способствовал достижению требуемого состояния, за это глава ордена Цзян приносит благодарность, — Цзян Чен степенно складывает руки перед головой, кланяется слегка. — Я рад это слышать, — улыбается Лань Сичень, и несколько мгновений Ваньину хочется попросить разрешения на поцелуй, но он одергивает себя. Откуда это в нем? — Уже очень поздно, вторая половина ночи. Если глава ордена Цзян не торопится, я бы советовал остаться до утра. Цзян Чен благодарит и соглашается, но потом что-то дергает его, что-то неправильное, и он не может сдержать любопытства: — Прошу прощения за бестактный вопрос, глава ордена Лань, но разве в таком случае вы не должны уже спать? Лань Сичень качает головой: — Все хорошо. С самого начала уединения сон нечасто удостаивает меня своим визитом. Главу ордена Цзян не потревожит, если я продолжу сидеть рядом с ним? К сожалению, в этом доме всего одна кровать. Цзян Чен кивает, ложится, чувствуя, как сон окутывает его снова, спокойный и крепкий. Лань Сичень садится обратно, пытается вернуться к свитку, но вместо этого смотрит на Цзян Чена, спящего рядом с ним, ловит себя на мысли о том, как хочет погладить эти блестящие волосы, разметанные по подушке, как хочет поцеловать этот наконец-то расслабленный лоб. «Спи, Цзян Чен, ты хорошо поработал. Мой красивый, сильный, прекрасный зверь. Теперь отдохни, потому что ты заслужил, — думает Лань Сичень, прежде чем вернуться к чтению. — Я знаю, ты придешь ко мне за этим снова, Цзян Чен. Придешь сам, по своей воле, как пришел и сегодня. Придешь, чтобы отдаваться. И я буду ждать».