***
Мощеные улицы Новиграда сплетались в змеиный клубок и то и дело норовили выскользнуть из-под ног. Влажно блестящие в сумраке камни мостовой казались ненадежными, а Роше отстраненно думал: это вода бежит по ним ручьями или струится кровь? Последней сегодня пролилось много: и чужой, и его собственной. Чужой все же больше — она пропитала мундир насквозь, залила мост, ведущий к Храмовому кварталу Новиграда, окрасила сцену покинутого театра в багрянец и пурпур. Даже в горле встала комом. Роше попробовал запекшуюся в краешке рта кровь, сплюнул под ноги и нырнул в тень. Прятаться в городе — не то же самое, что прятаться в лесах, но сходств хватает. Достаточно знать, где от чужих взоров скроют узкие ниши, а где проведут неприметные кривые улочки, до рези в глазах смердящие нечистотами. Роше знал Новиград как свои пять пальцев — каждый поворот, каждый пролет, каждый пост охраны высек в памяти, как в неподатливом камне, пока готовил план отхода. Но улицы Новиграда путались, будто насмехались, и нарочно выводили куда-то не туда. Роше импровизировал — слишком часто за умирающий день. Его шаг становился быстрее, кулаки сжимались крепче, а на языке было солоно от крови. Бьянка коснулась его руки мимолетно — задела костяшками тыл ладони, и Роше взял ее руку в свою. Пальцы у Бьянки холодные, будто тронутая первыми морозами сталь клинка. Роше сжал их крепче и повел ее за собой сквозь сгущающуюся ночь. Она шагала след в след и то и дело оглядывалась украдкой: мелькнет ли где между черных громад домов красный мундир реданской стражи? Новиград залит кровью, Новиград пылает огнем — Новиград ал от прочесывающих его солдат. Их шаги грохотали по мостовым, и даже монотонная завесь дождя их не прятала. Роше полагался на слух. Они сами — бесшумные тени, призраки, мелькающие между домов, неразличимые в серой пелене. Небесно-лазоревый мундир Бьянки выглядел поблекшим и выцветшим. Немудрено, подумал Роше, скользнув за поворот. За весь последний год, за всю эту войну они сами поблекли и выцвели от потерь. Оставался последний шаг, чтобы все закончилось и они наконец смогли вернуться домой. Один-единственный шаг... Но сначала — выбраться из проклятого Новиграда. Ни одна капля крови, запятнавшая мундир Роше, не принадлежала Радовиду, но кому есть до этого дело? Филиппа скрылась, и искать ее — что ветра в поле: задача уж точно не для реданской солдатни, только и гожей выдавать зуботычины местным нищим да пьянчугам. Дийкстра мертв, а мертвецов, как известно, в кандалы не закуешь да на помост не выведешь. Живой убийца всяко лучше. Темерский партизан, которому нечего терять, кроме собственной чести, вполне бы сгодился. У Роше — иные планы. Мысль о союзе с Нильфгаардом отзывалась пульсирующей болью в висках, но Талер прав: нет у них другого выхода. И времени, чтобы считаться с собственными принципами, тоже нет. Для Темерии война закончится завтра в полдень, и неважно, чем придется пожертвовать. И что после этих жертв останется от него самого. Бьянка переплела пальцы и предупредительно пожала ладонь, потянула назад. На площади, куда их вывела дорога, целый отряд: кроваво-красные доспехи резали сырую бесцветность ночи. Сержант звучно раздавал указания, щедро сдобренные руганью. Роше бегло осмотрелся. Мимо им не проскочить, обойти не выйдет, а времени — раз, два и обчелся. Вот и группа солдат, отделившись от своих, развернулась и двинулась прямо на них, еще чуть-чуть — и никакая тень не скроет. Роше не тратил времени даром: отступил на дюжину шагов назад, толкнул Бьянку за угол и втиснулся в узкий проем, накрыв ее собой. Пока они прятались в узкой нише, патруль маршировал мимо, бряцая громоздкими доспехами, и ночь казалась застывшей, замершей в одном миге. Бьянка беспокойно прикусила обветренные губы и слушала тяжелую солдатскую поступь, похожую на раскаты грома. Они могли умереть десятки, сотни раз на этом долгом пути. Еще во Флотзаме, под прицелом хищных скоя’таэльских луков; в Лок Муинне, когда Каэдвен и Редания шли за ним, чтобы отбить Анаис; под Альдерсбергом, где Второй Темерской было не суждено устоять под натиском черных полчищ Нильфгаарда; в Каэр Морхене, когда Дикая Охота обрушилась на них пургой; да мало ли, в конце концов, выпало на их долю сражений, которые могли оказаться последними? Роше давно сбился со счету. Одно он знал наверняка: умирать, неосторожно напоровшись на реданский патруль, после всего пережитого нет никакого желания. Не сейчас, когда все почти закончилось и от дома их отделяет всего один шаг. Бьянка осмелилась выдохнуть, лишь когда топот солдатских сапог затих на затянутой ливнем улице. Она подняла взгляд на суровое лицо Роше; ее глаза широко распахнуты, губы плотно сжаты, а грудь тяжело вздымалась в такт неровному дыханию, но Роше знал наверняка — она не боится. Уж точно — не боится умереть. Бьянка смахнула с его лба натекшую из-под шаперона дождевую воду. Пальцы у нее дрожали, но Роше уверен: если возникнет нужда, она не промахнется. Он шагнул назад, едва не врезавшись спиной в соседний дом. Долго им это укрытие не прослужит, и чем быстрее они выберутся, тем скорее смогут закончить начатое. И снять тяжелый груз с души. Бьянка вздохнула так, будто решалась нырнуть в ледяную воду — прерывисто и резко. Она оттолкнулась от стены, поймала края его стеганки, притянула к себе полным отчаянной решимости рывком. Поцеловала нервно — коротко коснулась таких же сжатых, как у нее самой, губ и тут же прянула назад, испугавшись собственного порыва. Время — вот чего никогда не хватало ни в минувший год, когда все мысли занимала бушующая вокруг война, ни даже сейчас, когда минуты утекали сквозь пальцы, а их ждал нильфгаардский связной и сам император Эмгыр. Ничего ещё не закончилось. Между ними и миром, которого так ждёт изувеченная темерская земля, лежат улицы Новиграда и просторы Велена. Отвлекаться на что-то менее важное в общей картине рано. Но Роше смотрел на Бьянку, и осознание тонкой иглой впивались в разум: если что-то снова пойдет не так, если они не выберутся, если Эмгыр отправит их на плаху, получив желаемое, — а Роше не мог этого исключать, в конце концов, в политику всегда играют грязно, — если они оба исчерпали свой лимит везения и не доживут до конца этой войны, он будет жалеть не только о том, что не сумел вернуть Темерии независимость. Чертовски неподходящий момент. Другого может не представиться. Роше привлёк ее к себе, придерживая за талию, подцепил подбородок и провел пальцем по нижней губе. Он вернул поцелуй: накрыл ртом онемевшие от холода губы, раздвинул их языком. Его ладонь легла на затылок, пальцы утонули в светлых прядях, а она сама, помедлив миг, прильнула к вымокшему гамбезону и обвила руками шею. Он отпустил ее осторожно, стараясь ни одним жестом не выдать спешки. — Роше... Бьянка выдохнула его имя почти неслышно. — Соберись, — Роше стер с ее щеки капли дождя, смешавшиеся с кровью. — Мы не можем здесь больше оставаться. Готова? Бьянка молча кивнула. Новиград взял их в кольцо, Новиград пылал от алых реданских мундиров, снующих по улицам и площадям, но они сами — неуловимые призраки, прячущиеся в шепоте дождя. Площадь, на которой пятью минутами раньше толпился патруль, пустовала. Ненадолго, рассудил Роше, торопясь в очередную тень. У них очень мало времени. Сжимая ладонь Бьянки в своей руке, Роше знал наверняка: им хватит.***
Вызима их не встречала. Они вернулись не побежденными, но и не победителями. Не было ни поднятых в пропитанный влагой воздух стягов, ни людей, столпившихся на подступах к замку, ни цветов, стелющихся под копыта взмыленных лошадей. Никто не приветствовал их ликующим возгласом, никто не вскидывал руки, и над стенами города не взлетело несломленное «За Темерию!». Только ветер нашептывал: домой, домой, домой. Партизанский отряд — остатки Второй Темерской и те, кто слетелся на зов, — растаял еще по пути. Мужики возвращались в родные деревни, меняли мундиры на льняные рубахи, а мечи — на орало и плуг. Вернувшихся встречали хлебом да солью, праздником, в котором искристая радость смешивалась со слезами, и объятиями тех, кто остался ждать. С каждым пройденным селением отряд редел, и впервые за долгое время Роше был этому рад. Война закончилась, и все возвращалось на круги своя. Те, кому было некуда идти, следовали за Роше до самой столицы, а там — затерялись в переплетении улиц, не прощаясь. Когда подковы лошадей зацокали по площадям Купеческого квартала, рядом с Роше не осталось никого, кроме Бьянки. Вызима не встречала их. Монотонный гул будничной рутины никак не походил на приветствия, но иного Роше и не ждал. Город казался прежним, будто присутствие Нильфгаарда не оставило на нем своего отпечатка, и все же Роше не узнавал его, будто в последний раз проходил по этим улицам в какой-то другой жизни, столь далекой, что воспоминания о ней подернулись пылью. Когда он был здесь в последний раз, улицы Вызимы все еще пылали, охваченные огнем восстания. Они вернулись домой — вернулись совсем другими, и Вызима не узнавала их. Что-то непоправимо изменилось, умерло — то ли, подумал Роше, под Вергеном, а то ли вовсе в монастыре при замке Ла Валеттов. Что-то умерло в нем самом — иначе не было бы договора с Эмгыром, а темерские партизаны, засевшие в лесах Велена, бились бы до последнего. Пока не осталось бы никого, и борьба не потеряла бы смысл. Так ли много, в конце концов, значит земля, если некому ее возделывать? Роше разгладил залегшую между бровей складку. Он гнал лошадей во весь опор, искренне веря, что здесь и дышать станет легче, и боль, сдавливающая виски так долго, что он едва ли помнил, каково это — жить без нее, исчезнет. Вопреки ожиданиям, засевшая в груди тяжесть никуда не делась. Еще в предместьях он с нетерпением подглядывал на белеющие городские стены, проступающие на линии горизонта, а сейчас выискивал хоть что-нибудь, отчего промерзшие в дороге кости согреет теплом. Война закончилась, и Роше, вернувшись в город, который его не ждал, не имел ни малейшего представления о том, где теперь его место. Большую часть жизни — за правым плечом короля, во главе специального отряда, но теперь в живых нет ни Фольтеста, ни «Синих Полосок». Он вернулся — но было ли, в самом деле, куда возвращаться? Королевский замок, утопающий в поднимающемся от воды тумане, парил над городом. Роше сощурился, разглядывая, как пляшут на ветру нильфгаардские стяги, и в груди ухнуло пустотой. Только она, пожалуй, в нем и осталась — столько всего было отдано, чтобы темерские лилии вновь зацвели. Роше смотрел на золотые солнца, и пустоту между ребер наполняло горечью, будто весь долгий путь сквозь кровь и смерть был проделан напрасно. Конь под ним нетерпеливо заплясал, фыркнул, выпустив из ноздрей облачко пара, и Роше, перехватив поводья, отправил его в галоп. Вперед, через протянувшийся над темной гладью воды мост, спугнув стаю рассевшихся на ограде ворон. Бьянка крикнула что-то вслед — он не расслышал. Мчащийся наравне ветер свистел: домой, домой, домой. У массивных ворот пришлось придержать коня и спешиться. Стража — сплошь нильфгаардцы в крылатых шлемах — похваталась за алебарды и выстроилась полукольцом. Роше усмехнулся неприятно и горько, расстегнул одну из седельных сумок и вынул конверт. На запаявшем его сургуче красовалось Великое Солнце Империи. Нильфгаардская бумага жгла пальцы. Хорошая бумага, качественная — на памяти Роше такой не производили ни в одном из Северных Королевств, и от этого на душе отнюдь не становилось легче. Они не были проигравшими. Свою независимость, хоть такую, они не вырвали из рук Черных на поле боя, но обменяли на голову Радовида — как торгаши, а не люди меча и щита. И все же Нильфгаард поставил их на колени, наглядно демонстрируя собственное превосходство даже в такой жалкой мелочи. Старший по званию принял конверт, взломал печать, бегло изучил содержимое. Роше напряженно ждал, даже сейчас готовый к подвоху. Он бы не удивился, если бы начальник стражи, закончив чтение, без предупреждений насадил его на пику. Тот, однако же, лишь вернул послание, отсалютовал и скомандовал своим людям разойтись. Даже поприветствовал его на ломаном Всеобщем. «Ага, — хмуро подумал Роше. Черно-золотые стяги на подступах к замку резали глаз. — „Добро пожаловать“, курва». Тронный зал встретил его безмолвием таким гулким, что эхо шагов прокатывалось по залу и уносилось под высокие своды. Не так уж много здесь изменилось: все те же стяги да гобелены, укрывающие голый камень стен, ковровые дорожки, мозаика на полу — все то же, мать его, нильфгаардское солнце — да часть витражей. Заменили, похоже, лишь пострадавшие во время осады. Что ж, рассудил Роше, коснувшись одной из колонн. Ведьмак бы наверняка сказал, что это меньшее из зол. Роше шел к трону медленно, будто каждый шаг давался ему с трудом. Остановился у подступа, запнувшись о черный круг впереди. Он не раз преклонял колено перед Фольтестом, касаясь высеченных в полу лилий, а теперь нет ни Фольтеста, ни лилий, ни Темерии — такой, какой он ее знал. Высящийся над нильфгаардским солнцем трон казался оглушительно ненастоящим. Замок Фольтеста будил беспокойную память, возвращал назад, в дни безвозвратно минувшие — и вместе с этим был чужим и почти незнакомым. Не в характере Роше было гадать, что он почувствует, вновь оказавшись в этих стенах. Зато теперь, стоя посреди пустоты, он и себя самого ощущал таким же пустым, лишенным целостности. А еще — самозванцем, чужаком, лишним под лучами нильфгаардских солнц. Роше тронул тяжелый медальон. Быть может, он и впрямь слишком старый солдат, чтобы стоять за плечом будущей королевы Темерии в новом мире. Анаис, слишком юная, чтобы править, сядет на трон отца, а через пару-тройку лет выйдет замуж за кого-то из нильфгаардских вельмож, чтобы скрепить новорожденный союз. Ей уготована участь жены и матери, но не королевы. Они добились, чтобы у Темерии были свои суды, своя денежная система, своя армия — но есть ли в этом смысл, если заправлять всем будет Нильфгаард? Вызима их не ждала. Роше сжал в кулаке медальон. Почести и слава нужны тем, кто их ищет. Он сам искал нечто другое, неназванное; думал, что найдет, когда вернется и опустится на колено перед троном Фольтеста, увидит, как золотой обруч короны ложится на светлые кудри его дочери, и всеми силами приближал этот день. Теперь — стоял среди цветных лучей, косо пересекающих пространство, чувствуя, что сам себя обманул, погнался за болотным огоньком, который заведет в глухую топь, да там и погубит. Роше стоял посреди тронного зала, безлюдного, безмолвного, и спрашивал себя: зачем он вернулся сюда? Ответ терялся среди цветных бликов, скачущих по мозаичному полу. Если искать его, то не здесь, не в окружении чернеющих полотнищ. И осталось еще кое-что: запоздало воздать почести королю, чья плоть уже обратилась в тлен.***
Бьянка нашла его в усыпальнице. Она спустилась в крипту, стараясь, чтобы ее шаги звучали как можно тише, будто любой неосторожный шорох мог потревожить вечный сон нашедших покой королей. Небольшое количество света вливалось в прохладный полумрак сквозь крохотные полукруглые окна под самым потолком, и идти приходилось едва ли не на ощупь. Лишь в одном месте горели неверно мерцающие свечи, пламя которых вздрагивало от сквозняков. Бьянка никогда прежде не бывала здесь, но без труда догадалась, кто лежит в мраморном саркофаге. У нее не было ни капли уверенности в том, что ей, не имеющей ни статуса, ни титула, ни чина, дозволено ступать по вытесанным из мрамора плитам, устланным почерневшим сухостоем, — разве что останавливать некому. Роше сидел на ступенях напротив источающей медное сияние ниши. Густые серые тени ложились на его лицо, вычерчивая намертво вросшую маску усталости — такой обычной, будничной, перетекающей изо дня в день, что и жить с ней казалось делом привычки. Примерно так живут со шрамами, время от времени напоминающими о себе ноющей болью. Бьянка силилась вспомнить, когда же видела Роше другим, и никак не выходило. Все бессонные ночи, все дни, когда только несгибаемая воля поддерживала тело, не могли не оставить на нём свой след. В горниле войны она едва ли это замечала, а сейчас, в погруженной в скорбную тишину усыпальнице, видела так отчетливо, что в груди саднило. Как много они отдали? Что осталось от них самих? Роше, отрешенно созерцающий игру теней на резной крышке саркофага, был почти чужим, не похожим на самого себя. Бьянка приблизилась медленно, почти на цыпочках, все еще не желая нарушать иллюзию покоя. Роше отнял сцепленные в замок руки от губ. — Война закончилась, — глухо констатировал он. — Фольтест мертв. Адда потеряла право на престол, выйдя за Радовида, — впрочем, оно и к лучшему. Анаис слишком мала, чтобы править. Я добился мира, но у Темерии нет короля. Понятия не имею, что делать дальше. — Ну... — Бьянка села рядом, обхватив колени руками. Двинулась ближе — совсем ненамного, только чтобы едва задевать его плечо своим. Она не слишком надеялась, что Роше обратит внимание на этот малозначительный жест, почти незаметную поддержку, но иначе не могла. — Кое-кто говорил: «Не знаешь, что делать? Шагом марш на плац». Роше дернул краешком рта. — И работало? — Еще как. Он на короткое мгновение прикрыл глаза, уставшие разглядывать причудливую пляску света и тени, пригладил волосы. Бьянка разглядывала бороздки на его щеках — четкие линии от скул к подбородку. Двухдневная щетина не слишком прятала складки в уголках губ. — Вряд ли это сейчас поможет. — Не следовать собственным указаниям нечестно, Роше. Ты не находишь? Он хмыкнул. Усмехнулся. Поскреб щеку. Чем дольше Бьянка смотрела на лучики морщин в уголках его глаз, напряженные желваки на скулах, ввалившиеся щеки и появившееся серебро ранней седины на висках, тем болезненнее что-то сжималось внутри, но отвернуться, отвести глаза она не могла. Не могла позволить себе. Изучать его, знать его — все изъяны, все слабости, все трещинки гранита, из которого он изваян; знать и прикрывать — иного она бы себе и не пожелала. Не выбрала бы, предоставь ей кто такой выбор. — Я нахожу, что Дийкстра мог быть прав, — Роше поморщился и вытянул затекшие ноги. Он понятия не имел, сколько проторчал в этом продуваемом склепе — время смазалось и растянулось, погрузив в непривычное оцепенение. Только вот напряженную спину ломило — Роше заметил это только сейчас. Бьянка недоверчиво нахмурилась. — Брехня, — припечатала она. — Еще несколько месяцев войны обойдутся Северу слишком дорого. Я это знаю, и ты тоже, — Бьянка потянулась к нему, скользнула пальцами по колючей щеке и заставила посмотреть на себя. — Еще я знаю, что никто не сделает для Темерии больше, чем ты. — Для Темерии, — подтвердил Роше. — Но не для всего Севера. Бьянка вздохнула и опустила взгляд. Щетина на его щеках приятно царапала кончики пальцев. — И что с того? Ты не можешь вытащить на себе всех, и тебе придется это принять. — Она помолчала, отрешенно поглаживая упрямую линию подбородка, и это было так странно — касаться его, отчего-то не боясь, что Роше перехватит ее руку, отстранится, отгородится, и между ними снова вырастет пропасть, которую она преодолевает день за днем уже не первый год. — Ты сказал, что не знаешь, что делать, — горячо продолжила Бьянка. Она смахнула с ресниц мельчайшие частички золотящейся в свете десятков свечей пыли и заглянула в глаза — прямой, открытый взгляд, от которого не закрыться. — Отпусти себя уже. Для начала. Роше ответил не сразу. Казалось, он мучительно подбирал слова, искал способ объяснить необъяснимое, вложить в пару фраз все то, с чем сроднился за эти десятки лет. Служить Фольтесту и Темерии — все равно что дышать. Фольтест дал ему шанс жить, честно исполняя долг, и Роше полагал справедливым отдавать себя этому долгу — и ничему иному. Он искал способ выразить это, а пальцы Бьянки ласково касались лица, сбивая с и без того непростой мысли. Хуже всего то, что он был бы рад сбиться. Роше решительно отвел ее руку. — Ты не понимаешь, — отрезал он. — Ну да, — Бьянка хмыкнула. — Куда уж мне! Меня ведь абсолютно никто не вытаскивал из полного дерьма. И я совершенно не представляю, как это — потерять кого-то важного. Она поднялась, стряхнула с колен прицепившуюся паутину, едва ли не затылком ощущая, как тяжелый взгляд, которым Роше сверлил ее прежде, сменился оторопью. Ее слова будто сдернули тяжелый полог, оставив холодное, нагое, пронзительное осознание и перевернув все с ног на голову. Мир, в котором он — не только правая рука Фольтеста, не только орудие, которым венценосный монарх карает неугодных, не только солдат, служащий своей сюзерену, оказался оглушительно огромным. Бьянка резким жестом откинула упавшие на глаза волосы. — Никак не пойму, — бросила она через плечо. — Как ты можешь быть таким проницательным, но при этом таким... — она закусила губу, подбирая слово, — ослом. Ты делал все, что требовалось Фольтесту, невзирая на цену, которую придется заплатить. Ты спас его дочь, рискуя головой, и привел ее на отцовский трон. Ты вел борьбу, которую многие считали проигранной, и вернул в Темерию мир, поступившись собственными принципами. Ты вернул свой долг неоднократно, Роше. Если ты этого не понимаешь — то ты идиот. Дожидаться ответа она не стала — да и сам Роше не был готов его дать. Он смотрел, как она идет прочь по сумрачному проходу мимо статуй и саркофагов, выстроившихся в ряды, и ее шаги в клочья рвут тишину, которую не нарушали веками. Если мертвые впрямь могли наблюдать за живыми, они посмеялись бы от души. Уж Фольтест точно посоветовал бы не сидеть сиднем в компании призраков и теней, от которых остались лишь кости да память. Голова по-прежнему раскалывалась, не спасала даже тягучая тишина. Роше помял переносицу, вслушиваясь в это безмолвие до тех пор, пока не показалось, что он напрочь лишился слуха, и лишь тогда поднялся. Навсегда утраченное прошлое, простое и хорошо знакомое, ощущалось здесь почти физически. От него пахло пылью и веяло безжизненным холодом, совсем как от мраморной плиты саркофага. Золото медальона на шее откликнулось такой же холодной, почти могильной тяжестью. Роше подцепил толстую цепь и потянул через голову. Взвесил в ладони. Оставил у края мраморной крышки, прощаясь. И в самый последний раз опустился на колено перед Фольтестом.***
Звуки в коридоре, который вел к казарменному крылу, заставили Бьянку поднять голову и прислушаться. Прислуга из полупустого замка никуда не делась — она сама, прогуливаясь по галереям и пролетам, наткнулась на пару горничных: одна чуть не выронила корзину с бельем, завидев ее, другая замерла, прижимая к груди пустое медное блюдо, и явно не знала, как себя вести. От синих мундиров в королевском замке отвыкли. Бьянка погладила шеврон на рукаве сложенной куртки и невольно подумала о том, что ей самой предстоит сменить форму. Синее, черное — так ли, в конце концов, велика разница, если служишь все тем же идеям и тем же людям? И все же... Вот они, белые королевские лилии — расцветают на рукавах, прорастают из груди, не вырвешь, не вытопчешь и не вытравишь. Бьянка отложила мундир на скамью, откупорила граненый штоф и плеснула себе горькой солдатской водки. Окованная железом дверь сипло охнула. Роше ругнулся сквозь зубы, переступая порог, да там и остановился. Он обвел хмурым взглядом зал, отметив пустые оружейные стойки, и Бьянка даже в полумраке видела, как неуловимо изменилось выражение его лица. В упрямо выдвинутом подбородке, в дернувшемся кадыке она хорошо различала все ту же старательно запрятанную боль. И скорбь, прожить которую им все как-то не представлялось случая. Бьянка обратилась к нему подчеркнуто сдержанно. — Командир, — она качнула головой. — Не спится? Роше кивком указал на штоф. — Тебе, я смотрю, тоже. В грубо вытканной льняной рубахе, не вышитой шелком, да плотных шерстяных портках, подпоясанных мягким кожаным ремнем с простой, безыскусной латунной пряжкой, Роше меньше всего походил на человека, за которым она и еще сотня-другая темерских партизан шли долгие месяцы с прошлой Саовины. Без гербов, регалий и знаков различий, без потускневшей синевы мундира, без темерских лилий на груди; Бьянка смотрела на него и видела не командира «Синих Полосок», не ветерана Третьей Северной войны, не последнюю надежду Темерии — она видела живую плоть за сталью брони, видела мужчину: сильного, волевого, прошедшего через огонь и воду — но все же человека, а не символ. Она небрежно махнула рукой и провела пальцами по волосам, зачесывая их назад. Нервно поправила распахнутый ворот, словно собиралась с мыслями, и тоже оглядела казарменную столовую, но прятать тоску во взгляде не пыталась. Если Роше искал покоя в тронном зале, то она искала его здесь — в месте, которое было ей домом четыре года. С казармами случилось то же, что и с замком в целом: сменились гобелены и знамена, но в остальном все осталось прежним, и это ранило особенно глубоко. Они вернулись домой и не нашли этого самого дома. — Силас постоянно нес во сне какую-то чушь, — сказала она. — Тринадцатый храпел так, что к утру можно было оглохнуть. Здесь стало слишком тихо, чтобы спать. Вместо ответа Роше пересек комнату, без труда нашел еще одну стопку и с глухим стуком поставил ее на стол. Он наполнил ее почти доверху. Считать, сколько дней прошло с резни под Вергеном, не хотелось — Роше и так знал, что их минуло слишком много, а они, потерявшись в круговороте событий, так и не нашли минуты помянуть боевых товарищей как полагалось. Потому сейчас пили не чокаясь, молча — не за Темерию и белые лилии, а за друзей, которые не пришли к родному порогу, которых потеряли среди чужих холмов. За тех, кому не дали шанса пасть в бою, но кто до конца был верен своему долгу. Холодная водка опалила горло, пламенем прошлась по нутру, но голова осталась ясной, будто небо в погожий день. Бьянка легким жестом вытерла заслезившиеся глаза. — Надо бы, — после недолгого молчания заговорил Роше, — съездить к семьям парней. Нихрена это не исправит, но... Бьянка доверительно накрыла его руку ладонью. — А говорил, понятия не имеешь, что делать дальше. — Это... немного не то, что я имел в виду. — Ну... — она повела плечом, но руки не отняла. — Надо же с чего-то начинать, разве нет? Роше скользнул взглядом по лицу Бьянки. Ее светлые глаза сияли в невесомом полумраке, раскрасившим казарму во все оттенки синего, и даже теням было не под силу спрятать ее простую, бесхитростную красоту. Бьянка нередко повторяла, что она в первую очередь солдат, и — видят боги! — она и была солдатом: умелым, бесстрашным, до смерти преданным. Но сколь много больше в ней было! — не заметил бы лишь дурак или слепец. Роше запрещал себе замечать и каждый раз чувствовал, что проигрывает — и ей, и самому себе. Солдатский лексикон скуден и груб. Роше сомневался, что сумел бы подобрать нужные слова, но он был уверен в одном: он не знает другого человека, который смог бы пройти весь этот долгий путь рядом от самого первого дня до самого последнего. И еще не знает никого другого, с кем бы хотел его пройти. До самого конца, каким бы он ни был. Он осторожно высвободил руку — лишь для того, чтобы коснуться линий татуировки на ее предплечье. С тех пор как Вызима распахнула перед ним ворота, а с детства знакомые улицы легли под копыта коня, Роше подспудно чувствовал, что движется к концу. Проститься с тем, что было известно, расставить точки — вот и все, что осталось. — Я не смогу дать тебе ничего, кроме самого себя. Бьянка смотрела на него снизу вверх, и в полупрозрачной синеве маняще блестели ее губы, и загорелая шея, не прикрытая льном рубахи, звала прикоснуться. Если бы это был бой, он проиграл бы его с треском. Да что там — он и воевать больше не хотел. Не с ней. Не с женщиной, которая привела его домой. — Я бы не попросила тебя о чем-то большем. Скамья с громким скрипом отъехала в сторону, когда Бьянка поднялась с места и сделала шаг, сразу оказавшись близко. Она привстала на цыпочки, кончиком носа коснулась щеки, мазнула губами по жесткой щетине — легко, на самой грани восприятия, так, что между лопаток пронзило волнительным холодком. Эта тонкая невесомая ласка, недопоцелуй, оставленный на скуле, неровное дыхание, скользнувшее по шее, — всё отзывалось за ребрами, где ещё в полдень томились горечь и пустота. Ладони Роше двинулись вниз по ее спине, перебирая складки свободной одежды. Бьянка послушно прильнула, прижала ладони к груди, запрокинула голову — ждала. Ждала, подставляя губы и нежный изгиб шеи. Ждала, наверное, целую вечность. Роше отвел с ее лба челку, упавшую на глаза, заправил кажущиеся почти белыми пряди за ухо, не спеша повел пальцами к вздернутому подбородку, прижал большим перечеркнутую шрамом нижнюю губу. Он целовал ее прежде — так редко, что можно и по пальцам одной руки пересчитать, но все же целовал; и каждый раз — как в последний: слишком пылко и надрывно, не оставляя после этих вспышек ни памяти, ни тепла, только обещания не позволять себе этого впредь. С головой в такой омут бросаются, когда смерть отчетливо дышит в затылок, тянет костлявую руку — того и гляди, ухватит за плечо. Роше стоял перед ней — не командир, не слуга своего короля, не последняя надежда Темерии — всего лишь мужчина. И целовал ее так, как если бы это было впервые. Ее губы были горькими от водки. Роше пробовал нижнюю, верхнюю, трогал кончиком языка бороздку шрама, старательно не спешил, хоть нутро и жгло сильнее, чем от опрокинутой стопки. И было мало — так, как перешедшему пустыню мало студёной ключевой воды. Ему хотелось к ней прикоснуться, хотелось ее целовать — и он касался, и он целовал, не потому, что они чудом остались в живых, не потому, что они стояли на краю гибели, не потому, что страх потерять и не успеть рушил все возведённые границы. Потому что Бьянка была ему нужна. И потому что он признал и принял это. Ее желанная близость откликалась искристым волнением, рассыпающимся в теле. Дышать — короче и быстрее, цепляясь друг за друга, безжалостно стискивая грубоватую ткань одежд, отбрасывая нарочитую, сдержанную осторожность. Бьянка вздохнула в поцелуй, подалась назад, упершись бедрами в стол, и тут же потянула его за собой. Задетый ее локтем графин, обиженно звякнув, покатился прочь, перемахнул за край и разбился вдребезги. — На счастье, — шепнула Бьянка, чиркнув кончиком носа по его щеке. Роше подхватил ее под бедра, легко приподымая над каменной мозаикой пола. Битое стекло хрустнуло под тяжелыми сапогами. — Пойдем, — он шагнул в сторону и опустил ее на пол, — пока мы не разнесли тут что-нибудь еще. Уткнувшись ему в плечо, Бьянка прыснула — и заметила редкую полуулыбку на его лице. Роше повел ее из казарменной столовой. Путь по короткому коридору показался растянувшимся на целую вечность; в этой вечности были мимолетные, дразнящие прикосновения, изгиб ее талии под его ладонью, ее губы у его уха, его — на ее шее, шаги, кружащиеся, заплетающиеся, будто в танце. Лишь у дверей, ведущих в спальни, они оба остановились и обменялись взглядами. Роше толкнул дверь — та надсадно скрипнула, словно в последнее время ею пользовались крайне редко, и на них дохнуло пустотой. В спальнях, отведенных специальному королевскому отряду, все оставалось на прежних местах, словно «Синие Полоски» только вчера покинули замок и отправились в свое последнее путешествие. Прислуга поддерживала здесь чистоту, застелила койки чистым бельем — видимо, в ожидании возвращения цвета темерской знати, предположил Роше — но к оставленным вещам не притронулась. Это место было ему большим домом, чем пожалованные Фольтестом апартаменты, но теперь оно полнилось болью. Роше обвел взглядом два ряда узких коек, вычищенный холодный очаг, сундуки и стойки; вслушался — тишина стала плотной, обволакивающей, и голоса боевых товарищей больше не прореживали ее, превращая воздух в настоянное на смехе вино. Роше переступил порог. Смерти и скорби они хлебнули сполна, да так, что едва не захлебнулись. Бьянка за его спиной застыла в нерешительности, и Роше, пересекая комнату, думал: она заслуживает больше, чем бесконечно оплакивать утраченное. Он? — он начнет все с начала, капля за каплей, крупица за крупицей. И на этот раз будет не один. Скорбь иссохнет, как лепестки вянущих лилий, опавших на каменные полы замка. Иссохнет — да обратится в прах под неумолимой стопой времени. Память останется с ними, но позволит жить дальше. Прислонившись плечом к дверному проему, Бьянка смотрела, как Роше сдвигает пару коек, и старалась дышать медленней, тише, чтобы ничем не выдать пьянящего волнения. В происходящее едва ли верилось: они то сближались, то отдалялись уже который год, но едва ли переходили черту. Сейчас же все казалось слишком обыденным, чтобы быть мучительным сном, оставляющим наутро с чувством невосполнимой потери. С будничным, уверенным спокойствием Роше ногой подтолкнул изголовье, стянул колючие шерстяные покрывала, небрежно сложил их и убрал на соседнюю кровать, поднял на нее взгляд — и в груди ухнуло, потянуло внизу живота; на ставших нетвердыми ногах Бьянка сделала шаг, другой, третий, пока не остановилась перед ним. Ей очень хотелось сохранить хотя бы видимость непринужденности — собственный пульс гулко отдавался где-то под ребрами, пальцы то и дело теребили тесемки рубахи, даже не пытаясь с ними сладить. Роше накрыл ладонями ее запястья, затем — притянул к себе за талию. — Нервничаешь? — Немного. Тепло его рук согрело поясницу, а потом двинулось выше по спине. Они были так близко друг к другу, что полумрак не мог спрятать ни полуулыбку, ни выступившую на ее щеках краску. Спокойствие Роше, почудившееся Бьянке мгновением назад, оказалось обманчивым: она разглядела это в бьющейся жилке на шее, в подрагивающем кадыке, в почти болезненном напряжении плеч и тяжело вздымающейся груди. Это чертовски очаровывало: ее командиру, всегда собранному, всегда сдержанному, едва ли хватало выдержки, а если и хватало — он не отгораживался ею. Больше не отгораживался от нее. Бьянка коснулась его щеки. — Нервничаешь? — Не хочу ничего испортить. Его ладони под лопатками, на талии, совсем немного ниже. Роше подцепил опоясывающий ее бедра ремень. Он медлил: провел пальцем по толстому краю выдубленной кожи, задержался на простом узле. Выдохнул. Затем — потянул, легко распутывая нехитрое крепление. — Очень кстати, — протянула Бьянка, повторяя жест и на ощупь расстегивая пряжку, — что из всех твоих ремней на тебе только один. Вместо ответа Роше поцеловал ее. Еще раз. И еще, погрузив пальцы в коротко остриженные волосы на ее затылке. Она распахнула ворот его рубашки, дернула, будто проверяя себя — хватит ли ей решимости даже сейчас, в самом ли деле она... они... Роше подался назад. Почти обыденно — у Бьянки дух захватило — стянул нерасшитый лен, сложил его и оставил его на соседней койке. Последние сомнения в том, что все это — наяву, рассеялись утренним туманом. Сердце взволнованно колотилось в груди, да так, что Бьянка только его и слышала. Она разглядывала Роше, не осмеливаясь ни вздохнуть, ни пошевелиться. Ей самой это казалось нелепым — замирать, будто невинная дева, жадно вбирать контуры крепкого торса, так хорошо изученные за годы, проведенные бок о бок, да только вот поделать ничего с собой не могла. Она так хорошо знала, сколько силы в его руках, что одна лишь только мысль о том, как Роше сдерживает эту силу, касаясь ее, — или же, напротив, вжимает ее в жесткий матрац койки... Бьянка судорожно вздохнула. Жар бросился ей в лицо, залив щеки румянцем. Роше, конечно же, не мог этого не заметить — он, черт возьми, всегда все замечал, даже когда она очень старалась ничем себя не выдать. Погладив ее по щеке, он опустился на корточки. Ремешки её ботинок легко поддались ему. Бьянка кусала губы, стараясь стоять почти неподвижно, только едва касалась его волос кончиками пальцев, а потом, когда он потянул тяжелую обувь со стоп, — ухватилась за плечи. Первый снятый ботинок Роше отставил в сторону. Второй она сама стряхнула с ноги и отодвинула от себя. Щемящая нежность захлестнула ее, подхватила, разливаясь теплом в груди. Роше поднялся. Бьянка мягко подтолкнула его к кровати, и он сел на край. Изгиб ее бедер манил прикоснуться; Роше смял в ладонях округлые телеса, потянув ее за собой. Бьянка вздрогнула, когда он запустил ладони под полы ее одежды и распустил шнуровку на шоссах, а за ней — завязки простого, лишенного каких-либо изысков белья. Доходящая до середины бедра рубашка прятала ее от глаз, но не от рук: Роше гладил длинные ноги, спуская шоссы вместе с исподним к щиколоткам; когда она вышагнула из вороха хлопка и шерсти — стройные голени, поднимаясь выше и выше. Подхватил под колено — Бьянка охнула, податливо уперев стопу в край койки. У Роше жесткие, мозолистые пальцы; его прикосновения там, где кожа, не знавшая ветра и солнца, становилась тонкой, отзывались будоражащей слабостью и мурашками. Эта томительная близость тяжелым пульсом отзывалась в низу живота, дразнила, заставляя балансировать на острой грани предвкушения. Бьянка дышала неровно и часто. Когда он коснулся сухими губами бордовой полосы шрама на выставленном колене — задержала дыхание. Роше следовал за рукой — короткими поцелуями по внутренней поверхности бедра к паху, а ей казалось, что она вся — сплошь кипучее желание, надрыв, что еще немного, самую малость — и ничего из этого не удержится в ставшем тесным теле. Роше поцеловал ее внизу, языком раздвигая нежные розовые губы. Бьянка всхлипнула, вцепилась в его шею в отчаянной попытке хоть как-то удержаться на подломившихся ногах. Она бы наверняка упала, но Роше чувствительно стискивал тугие ягодицы и держал ее крепко. Послушная и гибкая, Бьянка больше не казалась себе выкованной из стали. Колючая щетина, царапающая кожу, короткие, быстрые движения языка — настойчивые, непристойные поцелуи пронзали насквозь, между бедер тянуло, разливаясь жаром, и дрожали пальцы стоп, которые Бьянка поджимала от вспышек острого, похожего на уколы удовольствия, дрожали предательски ослабшие колени, дрожали плечи, руки и грудь. Роше доводил ее до исступления, удерживал на тонкой грани, отступал, а потом все повторялось, но быстрее, сильнее, резче. Она запрокинула голову, ртом хватая воздух, выгнулась — и пропала. Кровь еще шумела в ушах, перед глазами плясали цветные круги. Сквозь эту оглушительную пелену Бьянка чувствовала, как Роше бережно усадил ее на колени. Он развел полы рубашки — грубоватый лен щекотно мазнул по твердым соскам. Ее отметины — синие полосы чернил, белые бороздки шрамов. Бьянка носила больше татуировок, чем кто-либо из отряда. Когда на ее теле появилась третья, Роше задался вопросом, что она пытается спрятать за этими линиями, какую боль заглушить? Ответ лежал на поверхности. Он мог только дать ей меч и научить не бояться — и надеяться, что этого будет достаточно. Ее татуировки — все те же шрамы, оставленные в память о битвах, которые она вела в одиночку. Синие полосы чернил, белые борозды шрамов — Роше касался их, следовал за ними, поднимаясь ладонью вверх по тяжело вздымающимся ребрам. Раскрасневшаяся и немного смущенная Бьянка смахнула с ресниц непрошенную слезу и кашлянула. — А вот это... — она замялась, — было очень неожиданно. — Ты действительно хочешь поговорить об этом сейчас? Нетерпение в его голосе звучало так отчетливо, и все же Роше — суть огонь: горячее сердце в тисках стальной воли — ее не торопил. На короткое мгновение Бьянке даже стало любопытно, как долго она могла бы водить его по этому краю, как долго он бы сумел сдерживать себя для нее — от этой мысли сладко заныло в груди. — Нет, — Бьянка негромко рассмеялась и толкнула его в плечо, опрокидывая на спину. Покрывало оказалось чертовски холодным. — Определенно, нет. И были ее пальцы, легко, но дразняще медленно тянувшие шнуровку на штанах, глухой стук скинутых сапог, шорох и укусы колючей грубой шерсти, стягиваемой с бедер. Ее дыхание, щекочущее, близкое, от которого холодит затылок и шею. Ее губы — сухие, горячие — по краю рваного кривого рубца на боку, оставшегося на память о разбитой Второй Темерской. По краю — и вниз. Ее рот — жаркий, влажный и тесный. Ее ловкий, подвижный язык. Простынь, стиснутая в кулаке. Собственное дыхание, сбитое, тяжелое и шумное. Пульс — оглушительный, зачастивший, пляшущий по грудной клетке так, как молот пляшет по наковальне. Ее ногти, царапающие бедра. Ее губы — обветренные, но нежные, жадные, жаркие. Молот-сердце, бьющий в виски, под ребра, в низ живота. А потом — резанувшая пустота, вырвавшая из груди разочарованный стон вперемешку с ругательством. — Бьянка, твою ж мать, — хрипло выдохнул Роше, прижимая руку к глазам. — Смерти моей хочешь. Вместо ответа она издала смешок. Уперлась коленом в койку, поднимаясь выше, — легко задела бедро. Пленительное тепло ее тела — такое желанное, такое близкое, достаточно лишь опрокинуть да подмять под себя. Прогнулась, прильнула плоским животом — аж в голове на короткий миг помутилось. Роше прижал руку к глазам и хрипло рассмеялся. — Я понял, да. Ты мне мстишь. Ее ладони легли на грудь. Бьянка склонилась над ним. Не размыкая век он мог лишь чувствовать почти невесомое касание напряженных сосков — и сухих губ, скользящих по шее. — Четыре года, Роше, — вкрадчиво заметила Бьянка у его уха. — Я ждала целых четыре года. Он протянул к ней руку — обвел татуировку над грудью, ключицу, плечо, шею — она склонила голову набок, отдаваясь этой ласке. — Виноват, — предельно просто признал Роше, встречаясь с ней взглядом. — Был идиотом. Исправлюсь. Она торжествовала: он читал это в блеске ее глаз, спрятанном за полуопущенными ресницами, в распустившейся на заалевших губах улыбке. Торжествовала — и дразнила, и медлила, нарочно испытывая его терпение. — Бьянка, — позвал Роше, — иди ко мне. И она пришла: страстная, пьянящая — только звон в голове да дрожь в переплетенных пальцах. Светлая прядь волос, прилипшая к ее щеке. Капелька пота, покатившаяся от ключицы к ложбинке между грудей. Поцелуи — почти все наугад; в сгустившейся темноте только так и возможно. Ее прикосновения, ее вздохи, ее блестящие зрачки — все, что было единственно важным, все, что не давало затеряться в этой плотной завеси темноты. А потом небо на востоке зарделось зеленоватыми красками скорого рассвета.***
В нежно-розовом свете восходящего солнца Бьянка казалась чуточку другой. Она застыла у узкого окна казарменной спальни, сложив руки на каменный подоконник и подавшись вперед. Она ничуть не боялась утренней прохлады: сквозняк касался ее обнаженной кожи, заставляя покрываться мурашками, но Бьянка лишь проводила ладонями по плечам. Свет очерчивал контуры и изгибы гибкого сильного тела — Роше, откинувшись на подушки, любовался ею, догадываясь наверняка: Бьянка знает, что он не сводит с нее глаз. Знает — а потому вольна дразнить его нарочно. Никто не сочинит о них баллад, никто не свяжет их роковыми узами Предназначения — все это для ведьмаков и чародеек, для тех, кому суждено стать частью мифа, — не для солдат, теряющихся в хрониках бесчисленных войн и запятнанных кровью. Но они есть друг у друга — они сами, их решения, их выбор — и что-то еще, связывающее столь крепко, что и не разорвать. — Бьянка. Она обернулась, смахнув упавшую на глаза челку. Нежно-розовый свет скользнул по ее плечу, по ключицам и по груди. — Вернись в постель. Бьянка привстала на цыпочки, высоко подняла сцепленные в замок руки и потянулась. Роше наблюдал, как она неслышно ступала по полу, и бьющий в спину утренний свет собирался вокруг нее сияющим ореолом. Она забралась на кровать, нырнула под одеяло, прильнула к груди — искристо-холодная, пахнущая ранним осенним туманом. — Ты улыбаешься, — сказала она, чиркнув кончиком носа по щеке и оставив у виска мимолетный поцелуй. Роше хмыкнул. — Это так странно? — Ты нечасто улыбаешься. Утро лилось в окна, брызгало солнечным светом. Роше, поглаживая плечо Бьянки, вслушивался в сонную тишину. Никто не отдавал команд на плацу за окном, никто не ходил строем, не бряцало оружие, не лязгали доспехи. Они вернулись домой, но их дом неузнаваемо изменился за долгое время пути. — Роше, — тихо позвала Бьянка. — М? — Что будет дальше? Он и сам задавался этим вопросом с тех самых пор, как они выбрались из залитого дождем и королевской кровью Новиграда, и все еще не нашел ответа. Все такое зыбкое, такое шаткое. Отбить Темерию у Нильфгаарда — сложная, почти невыполнимая задача, но теперь она казалась детской игрой. — Не знаю, — признал Роше. — Хер его разберет, чего стоит эта дарованная Эмгыром независимость. — Думаешь, он пошел на сделку ради отвода глаз? — Думаю, что Эмгыр был бы паршивым политиком, если бы не пекся о собственной выгоде. Ему удобна малолетняя королева на темерском престоле. Ее легко контролировать. — У темерской королевы есть ты. Роше невесело усмехнулся. — Меня тоже легко контролировать. Было бы иначе — Эмгыр бы не оставил меня в живых. Бьянка коснулась широкого рубца на ребрах, накрыла его ладонью. — Не думай об этом. — Не могу. Ты сама-то готова так запросто служить Нильфгаарду? — Я не собираюсь служить Нильфгаарду, — отрезала Бьянка, резво приподнявшись на локте и всматриваясь в его лицо. — Я собираюсь служить тебе, что бы ты ни решил делать дальше. В конце концов, — добавила она мягче, немного помолчав, — Темерия — это люди, Роше, а не флаги и древние склепы. Не притворяйся, будто ты этого не понимаешь. Такой ответ его вполне устроил. Ладонь Бьянки, ласково поглаживающая шрам, скользнула вниз. Ее холодные, приоткрытые губы. Ее шея — нить позвонков под пальцами. Она опустилась на спину, потянула его за собой. За узким окном казарменных спален разгоралось осеннее утро. — Роше? — М? — Мне все еще любопытно. Роше выругался. — Холера! Почему ты вообще об этом спрашиваешь? Она посмотрела на него крайне выразительно. — Ну, знаешь ли... Я заинтригована. Роше молчал. Бьянка не отводила глаз, глядя на него с въедливым прищуром. Не отступится ведь: Бьянка упертая — и, пожалуй, одна из немногих, способных в лоб задавать вопросы, на которые он предпочел бы не отвечать. Обычно — вопросы совершенно иного рода. Но с обычным теперь, пожалуй, придется распрощаться. Лучше ответить, заключил Роше. Все равно рано или поздно она своего добьется, так к чему откладывать неизбежное. — Я всего год как был при дворе, — нехотя заговорил Роше. Память, казалось, подбрасывает ему историю о ком-то другом — далеком и незнакомом. Знал ли мальчишка, в котором король разглядел не только верность, но и талант, куда заведет его дорога? А знал ли, что с этой дороги не будет возврата? — Когда Фольтест вдруг решил, что мне пора бы побыть с женщиной. Бьянка прыснула. — Сколько тебе было? — Немного. Но достаточно, чтобы со всей самоуверенностью сопляка заявить Фольтесту, что я вообще-то уже был. Бьянка уткнулась лицом ему в грудь. По ее вздрагивающим плечам Роше догадался, что она беззвучно смеется. — Почему мне кажется, что это не вся история? — Видимо, потому что не вся. — Фольтест не отступил? — Какое там. Он поднял меня на смех и заявил, что если мое «был с женщиной» — это задрал юбку и присунул, то нихера я с женщиной не был. Бьянка, не сдержавшись, расхохоталась в голос. Роше и самого разбирал смех — Фольтест, как ни крути, был безусловно прав. А еще — определенно знал, как ставить на место самоуверенных сопляков. В воспоминании этом не было ни боли, ни тяжелой скорби, оно не поднималось в душе потревоженным мутным илом — лишь пронзало невесомым теплом. Ее колено, скользнувшее вверх по бедру. — И много их было? Ее губы у самого уха. — Кого? Ее пальцы, остро вонзающиеся в поясницу. — Женщин. Ее смех, сменившийся стоном. — Твою ж... Я не учил тебя так вести допрос! — Роше?.. Ответом ей была сонная тишина. Они лежали — сплетенные, согретые солнцем и друг другом. Бьянка слушала, как дыхание Роше становится ровным, размеренным — таким, какое оно бывает у человека, прошедшего тяжелый путь и наконец нашедшего покой. Дремота подкрадывалась и к ней. Бьянка уступила — пожалуй, впервые за бесконечно долгое время. Что бы ни ждало их впереди — они вернулись домой. Над Вызимой медленно поднималось добела раскаленное солнце.