Говори

Я сижу на стуле в почти полной темноте. Я думаю, что это темнота, потому что это подвал и потому что с недавних пор я плохо вижу. Если бить по голове, ещё и не такое может случиться. — Дурак, если у меня мозги скукожатся, я точно ничего не скажу, — когда мне надоедает бокс в одни ворота, нехотя замечаю я и сплёвываю кровь из разбитого рта на пол. Он смотрит на меня с яростью, потом с удивлением, а потом до него доходит. Где только Михал Иваныч нашёл таких идиотов. Мне казалось, они остались в 90-х вместе с малиновыми пиджаками, золотыми цепями в палец толщиной и мобильниками размером с чемодан. Хотя что я могу знать о 90-х? На них пришлось только первое десятилетие моей жизни. Наверное, поэтому я немного ностальгирую. И питаю некоторую слабость к деньгам. Ну, наверное, питаю. Раньше это было не так заметно. До Михала Иваныча. С кем поведешься, как говорится. Теперь он приходит чаще. Видимо, и сам понял, что его боровы ничего от меня не добьются. Он разговаривает со мной. Садится на стул напротив и всё говорит, говорит. Я слушаю, конечно. По привычке внимательно. У Михала Иваныча есть две проблемы — очень тупые, на мой взгляд, работники и излишнее желание поговорить. Иначе как бы я это провернула? Я обычный человек. Самый обычный. Мне тридцать лет, высшее образование, но не более того. Ах да, ещё я умею слушать. Он говорил, а я слушала. Всегда. — Ань, ну скажи по-хорошему, ну куда ты дела эти деньги? Ну честное слово, я тебя даже отпущу. Просто отпущу. В конце концов, что ты с ними будешь делать? — спрашивает Михал Иваныч в своём идеальном костюме от «Бриони», и мне немного обидно. Нет, мне чертовски обидно. В каком смысле «что я буду делать»? Так трудно придумать, куда деть пару миллионов? Он тратит их за одни выходные! Чертов козёл не прав! Я знаю, что делать с деньгами! В конце концов, я никогда не испытывала в них недостатка! Да, и поэтому он чертовски прав, а мне чертовски обидно! Мне не нужны эти деньги. Я взяла их просто потому... просто потому... Просто потому что. — Михал Иваныч, скажу честно... — я выдерживаю поистине драматическую паузу, попутно замирая на стуле. Это даётся мне непросто, актриса я никакая, но я очень мотивированная, — я считаю эти деньги достойной наградой моего длительного общения с вашими безмозглыми сотрудниками. — Дрянь! — он бесится и бьёт ногой по моему стулу, отчего тот падает, и я лечу на пол. Шлёпнулась щекой. Новый штрих к моей красоте — особенно к колтунам из некогда каштановых волос. Ему тоже не нужны эти деньги. Для него это копейки. Дело принципа. У нас обоих. Он не знает, как ко мне подобраться. Когда-то один человек сказал мне: «бояться нужно того, кому нечего терять». Допускаю, тяжёлых пыток я могла бы и не выдержать, но работники у Михала Иваныча и правда туповаты, а он сам слывёт гуманистом. Тем более я нравилась ему, как нравится хорошему начальнику симпатичная обязательная девочка. Не потому, что у меня нормальная фигура, длинные волосы или милое лицо, хотя они у меня и были. Я всегда его слушала. Поэтому он всё пытается меня убеждать и шантажировать, а его молодцы просто бьют и морят меня голодом. Ну такое себе. Если бы я была на его месте, у меня давно съехала бы крыша, и я мочила бы всех подряд. Но ведь 90-е прошли. Мои мысли — мои скакуны, как пел в 90-е Газманов. Никого бы я не мочила. — Ну вот что с тобой делать? — спрашивает Михал Иваныч, наклоняясь ко мне, как будто отчаянно ища ответ в моих уже полуслепых глазах. Мне его жалко. Он мне не нужен. Мне не нужны его деньги. Мне нужен только этот подвал. Я обычный человек. Мне тридцать лет, высшее образование, не более того. Зато я доверчива к тем, кто заслужил мою симпатию. Я помню её. Это случилось не сразу. Общались-общались, встретились один раз, встретились второй, и вот уже мы идём по набережной, самая обыкновенная пара, а она вещает: — Ань, у меня реально проблемы, понимаешь. У меня огромные долги. Здесь тысячи, здесь сотни тысяч, а ещё ребёнок в этом году в школу, — она шагает уверенно, рассказывает не с отчаянием в голосе, не с ужасом, просто констатирует факт. Мы давно вместе. Мы очень давно вместе. Это трудно объяснить — я знаю её всю. Я знаю, что сейчас ей страшно, я знаю это по её поведению между строк — она стала реже общаться, болезненно реагирует на безобидные прежде вещи, рассыпается в благодарностях за любую поддержку. Я слушаю, смотрю на её лицо, ловлю изменения в каждой черте. Зря. Смотреть нужно всегда только в глаза. Всегда. Я смотрю в глаза Михала Иваныча. Я могу их разобрать. И большое разочарование в них. Я хорошо работала. Я бы вообще у него не работала, если бы не... Если бы не. — Выход есть всегда. Выход есть всегда, ты же сама мне говорила, Ань, — он качает головой. Мне кажется, я знаю, о чём он думает. Ищет, ищет. Ищет слабость. Я молчу, а он ищет. Потом в задумчивости встаёт и уходит. — Как ты влезла в эту аферу? — спрашиваю я её. Я далека от криминального мира в любых проявлениях, мне непонятно, как можно добровольно в него сунуться, если с тем же успехом ты можешь всего добиться официально. Но рассказ о том, как она нагрела каких-то богатых лошков занимает меня уже давно. — Не вздумай соваться. Это моё дело, — она всегда обрывает мои допросы, сама начинает, а потом ей словно становится неприятно, и уже как будто это я лезу. Я далека от криминального мира, но он манит меня после её рассказов. После знакомства с ней. После неё. Она этого не понимает, ей кажется, я просто лезу в личное. Но мне правда интересно слушать. Она так всё подаёт, так ярко и красочно. Волосы дыбом становятся. Хотя всего интереснее мне она. Её голос, её улыбка, её слёзы. Каждый её жест в мою сторону, каждый подарок мне, каждое объятие. Она целиком и по частям. Я просто переживаю и поддерживаю. Как могу. — Держи, — я протягиваю ей конверт. Там немного денег. Много она не примет, я знаю. Мне кажется, я поступаю очень правильно и благородно. — С ума сошла?! — она швыряет в меня конверт, как только понимает что там. Белеет до состояния новой простыни и убегает далеко вперёд, оскорбленная до глубины души. Я поднимаю конверт с асфальта, убираю его обратно в сумку. Мне не обидно, мне больно. Я стою и сдерживаю слёзы. Я ведь ничего плохого не хотела. Я бреду, не разбирая дороги, не думая ни о чём. Бреду в бреду. Пока кто-то не подхватывает меня под локоть. — Прости, погорячилась, — сдержанно признаёт она и примиряюще гладит мою руку, одновременно извиняется и ограждает от всего плохого. — Но мне это правда неприятно. Я решу свои проблемы сама. Она очень милая. Всегда. Обожаю её кудряшки вокруг по-детски пухлых щек. Порой она выглядит, как ребёнок, но глаза у неё всегда смотрят так, будто проникают в самую душу и ищут там, ищут... она сама не знает, что. Я помню первую встречу с Михалом Иванычем. Я находилась в отчаянии, мне обязательно было что-то делать, как-то всё исправить. Мне его рекомендовали. А меня ему. Мой друг тогда сказал: — Ань, ты только будь осторожнее. Он нормальный мужик. Но это если глубоко не копать. Не лезь куда не просят. Ты же ни черта не смыслишь в бизнесе. Никаких шагов влево-вправо. Я даже немного обиделась тогда. Меня всё-таки не кофе носить брали. Но и не чёрную бухгалтерию вести, это правда. — Петь, ну ты что. Мне нужны деньги. И всё, — я захлопала глазами — то ли дурочка, то ли кукла. У меня было жесточайшее убеждение, что я должна всё исправить. Обязательно, обязательно найти деньги, и... Мне интересно, какой выход найдёт Михал Иваныч. А он найдёт, я точно знаю. — Ты такая наивная, — она смеётся, а я смотрю, смотрю и смотрю, запоминаю каждую деталь. Мы часто так гуляем — по кинотеатрам, просто театрам, отелям, набережным и паркам. Она не приглашает к себе, а я к себе. Я — не знаю, почему. Она — тоже не знаю. И не задумываюсь. Мне кажется, есть более важные вещи. — Ну и почему на этот раз? — улыбаюсь без улыбки. Не очень мне нравятся такие оценки, но ведь глупо обижаться на шутки. — Да просто, — она по привычке берет меня за руку и дальше идёт молча. — У меня как-то в последнее время мысли разбегаются. Проблем хватает. Работаю много. Потом ребёнок. Потом снова работа. Ну, ты знаешь, — она неопределённо машет рукой, как будто я правда всё знаю. О работе, о долгах, о деньгах — о каждой трудности и каждой маленькой зелёной банкноте. Мне сразу хочется помочь, укрыть от всего мира. Но как, если она против? Я снова начинаю убеждать себя, что всё равно ничего особо сделать не могу. Где ж взять лишние миллионы? Да и как бы я их вручила? В чемодане. А ведь и правда в чемодане. Я потом собрала такой чемоданчик. Очень миленький и очень тяжёлый. Одолжила у Михала Иваныча. — Ты что, плачешь? — спрашиваю я у неё по телефону как-то днём, вернувшись пораньше со своей обычной работы. — Нет, конечно, — презрительно фыркает она. Я знаю, что это правда. Вообще не помню, чтобы она когда-нибудь плакала. Но я чувствую, что что-то не так. Какая-то она никакая, не та самая. — Я сейчас просто в сложном положении, нет настроения. Да-да, в сложном положении. Я помню, я понимаю. Она никогда не давит на жалость, но я слышу среди её рассказов, что там пришлось поджаться, там не хватило. И я не могу, не хочу это слышать больше. Я звоню Пете и говорю просто: «мне нужны деньги». — Пётр сказал, вы схватываете на лету, — улыбается Михал Иваныч при нашей первой встрече. — Ещё как, — я тоже улыбаюсь. От обычной работы остались только воспоминания. — Это очень хорошо. Мне нужно, чтобы вы координировали мои действия. Следили за графиком. Организовывали встречи. Ничего сложного, — он смотрит на меня внимательно. Малиновые пиджаки ушли в прошлое, теперь все законопослушные бизнесмены. — Я понимаю, — и я действительно понимаю всё очень чётко, очень. Организовывать я умею. Я организовала ему всё — встречи, перелёты, переговоры, кофе, девочек и спортклуб. Между этими организациями я и умыкнула у него пару миллионов, небольшой чемоданчик денег. Он даже заметил не сразу. Но заметил, и теперь я здесь. Мне правда очень интересно, что он придумает. Очень. Чужой ум притягивает меня, вызывает невольное уважение. Всегда. И дверь открывается. Однажды она открывается, и он заходит. Я щурюсь на свет и понимаю, что он не один. Он тянет кого-то за собой. Человек сопротивляется, но почему-то не кричит. Хотя я догадываюсь, почему — ему доступно объяснили, что орать здесь не следует. Я щурюсь ещё сильнее и различаю в человеке женщину — чёрная кожаная куртка и тонкая рука с длинными тёмными ногтями. — Я решил, Анечка, видишь, — Михал Иваныч гордится. Мне кажется, это глупо для человека его ранга — прям уж победа. И поэтому я горжусь собой. Я заставила его побегать и подумать. Ничего другого ему не оставалось — у меня нет семьи, нет друзей, нет животных. Никого. Я совершенно одна. И поэтому мне себя абсолютно не жалко. Мне терять нечего. — Аня, это ты?! — она узнает меня, смотрит испуганно, с непониманием и явной надеждой, что сейчас я всё объясню, успокою. И мне хочется это сделать, очень хочется. Хочется, чтобы всё было как раньше. Чтобы я любила её, а она меня. Мы вместе гуляем по улицам, пьём кофе, спим в одной постели. Я бесконечно её люблю, бесконечно ей доверяю. Сделаю для неё что угодно. Уже сделала. — Да, Аня, это ты, — усмехается Михал Иваныч и притягивает её ближе. Я начинаю нервно раскачиваться на стуле. Разве таков был мой план? Я такая дура. — Я не ради неё, — вру я, и это так очевидно, так очевидно всем в этой комнате, но так нужно. Нужно это враньё. — В чём дело? Я ничего не понимаю, — ожидаемо замечает она, впиваясь в меня своими зелёными глазищами. Похудела. И чёрный ей идёт. И сапоги, и куртка, и поблёскивающие золотом кольца, и всё на свете. Что там понимать — я никогда не была похожа ни на мошенницу, ни на бухгалтера. Гораздо больше я походила на человека, который берёт деньги из тумбочки, но зато они у него никогда не кончаются. — Ладно, мы все знаем, как это делается, — то ли вздыхает, то ли шелестит Михал Иваныч. — Ты, Аня, украла у меня существенную сумму денег, которую я хочу вернуть. Поскольку ты отказываешься говорить, где она, мне нужно надавить. Я тут пошурудил и узнал, куда именно давить, — и здесь я снова испытываю непередаваемую гордость, как бы странно это ни выглядело. — Деньги? Ты? — удивляется она и даже делает шаг вперёд, но Михал Иваныч грубовато дёргает её за руку, и она запинается, взмахивает свежим каре. — Это не ради неё, — повторяю я искренне и ёрзаю на стуле. Мне нужно, нужно услышать... — Я мог бы её пытать на твоих глазах, но я не люблю пытать женщин. Может, ты уже заметила, — говорит Михал Иваныч и достаёт пистолет. — Я просто выстрелю ей в голову. Один раз и навсегда. Два миллиона — цена её жизни, — он в самом деле приставляет пистолет к её голове. Моё сердце бешено стучит, в голове шумит, я потею, как мышь. — Ты знаешь, что я врать не буду. Это ужасный, жуткий момент. Я видела его в самых страшных кошмарах. Я бы всё отдала, чтобы его никогда не было. В очередной раз меня обжигает мысль о том, что жизнь несправедлива, абсолютно безжалостна. Но я всегда борюсь за справедливость. Я всегда буду бороться. Я понимаю это. И тогда я говорю: — Стреляйте. Чётко и уверенно. Кажется, от моих слов обомлели все: и Михал Иваныч, и она, и его псы под дверью, и паук на тусклой лампе. Неожиданный поворот. Будь Михаил Иванович действительно малиновым пиджаком из девяностых, он с изумлением протянул бы «чегооо?». Будь она дурой, она бы закричала какое-нибудь «ты с ума сошла?!». Но он не пиджак, а она не дура. И поворот для меня совсем не неожидан. Она смотрит на меня. Она всё поняла. И молчит. Даже сейчас молчит. Она проиграла — и молчит. Я никогда не понимала, почему люди играют. Не было никаких ипотек, кредитов, срочных ремонтов и поломки машины вместе со сборами в школу. Не было вообще никаких проблем. Не было ни одной слезы. Ей не нужны деньги — ни мои, ни вообще. Это просто игра. Игра развращенного скучающего и по-своему блестящего разума. Не примитив с мужем и любовником, не лёгкие деньги от влюблённой дурочки, нет. Целый спектакль на две роли. Разыграть из себя одновременно жертву и тирана и посмотреть что будет. Удовольствие от процесса и от результата. Большая маленькая ложь. Когда я узнала об этом — не могла поверить. Да, мне не верилось, что играть, да ещё по-крупному, можно просто так, от скуки. Что можно так натурально страдать, не страдая вообще. Что можно сетовать на жизнь и оскорбляться на желание поддержать, когда и с жизнью всё в порядке, и гордости нет никакой. И из желания достать деньги и помочь родилось желание достать деньги и отомстить — переродилось. Тоже всех обмануть, обмануть саму себя. Ещё одна игра другого развращенного разума. Теперь-то я поняла. Поняла всю прелесть игры. Это опьяняющее чувство всепоглощающей победы — оно прямо пропорционально чувству любви. Я, конечно, ошиблась. Но и она ошиблась тоже — любим мы абсолютно одинаково. И дело тут не в слезах, не в поцелуях, не в признаниях. Прекрасное совпадение душ. — Стреляйте, — повторяю я ещё более спокойно. — Я скажу вам, где деньги. Михал Иваныч тоже вдруг понимает. Понимает, зачем и для чего я это делаю. Понимает то, чего раньше не понимал. Он смотрит на меня, и в его глазах впервые я вижу восхищение. Оно мне не нужно, но оно мне льстит. Мы с ним наконец-то на одном уровне. И с ней. И он стреляет.