Рыжие крылья

– Я дома!       Звучный щелчок дверью разрушает холодную тишину. По полу короткие мгновения прокатывается свист: кажется, он опять не закрыл окно перед тем, как уйти на весь день. Олег в сохранном молчании шуршит курткой, звенит ключами и, вновь забыв, как и каждый раз до этого, предательски громко ударяет по деревянной поверхности тумбочки в коридоре. Случайно, не намеренно.       Они выбирали эту мебель вместе, выжидая, когда же она появится, когда станет доступна для покупки. Все, казалось, было идеально: цветом под темный орех, стиль точь-в-точь под подаренный шкаф-купе в прошлом году, вписывается прямо в промежуток между скамеечкой и стеной, будто так и проектировали. Все бы ничего, если бы не жуткая привычка бросать ключи на нее и оттого царапать прокрывающий поверхность лак. – Ай, прости! Я совсем забыл! – вдруг воскликает Волков и, вновь подхватывая связку в быстрых пальцах, не успевших потерять ловкость за длинное сложное время, располагает ключи на крючке на стене. Второй рядом болезненно пустует. – Еще не вернулся?.. Сереж?       Его голос эхом пробегает по стенам. Ответа нет. Но Олег все равно прислушивается, пытаясь различить признаки странного издевательства над ним: смешок или быстрое передвижение, похожее на попытку найти лучшее место для пряток. Но тишина. Она окутывает и заставляет в подозрительном детском страхе внутренне сжиматься, будто бы загнанный в угол мышонок. Наверно, стоит немного подождать.       На кухне ожидает пустой чайник с открытой крышкой. Как мелкие мушки, живущие в плохой цветочной земле, не налетели туда, все еще оставалось загадкой. Прибавив громкость на радио, Волков с легкостью услышал любимую старую песню. Кажется, она вышла еще в восьмидесятые, но, благодаря одной лишь дискотеке в приюте, сразу стала их песней. Разумовский, только заслышав ее, отчего-то сперва жутко засмущался, но довольно скоро переменился вновь, потянув Олега за собой в толпу детей, не различавших смену треков.       Волков обернулся, ощутив чье-то присутствие. Из-за настежь распахнутого окна ветер поднимал штору, и она почти касалась единственного обитателя комнаты. Было не так удручающе холодно, но такая обманка вызвала резкий протест. На стене напротив календарь с красными крестами на числах. Внизу на столике тостер, заваленный такими листами. Шесть месяцев перечеркнутой жизни покоились в одном лишь месте.       Рука нервно дрогнула, словно возвращая в какое-то совершенно мертвенно живое состояние. Этот ярко-красный фломастер не напрягал, нет. Он выглядел словно красная тряпочка для быка на корриде, вызывал панический гнев, уничтожающий все на своем пути. Пальцы сами нащупали в кармане джинсов блистер. Самым тяжелым оказалось оторвать взгляд от этого душевного цветового нападения. Зубы крепко сжались, руки дрожали, пытаясь выбить очередную таблетку; лишь ноги старались спасти все тело от оцепенения и сделали несколько уверенных шагов к кувшину.       Резкий поворот головы, нервное движение рук, и таблетка уже преодолевает свое длительное путешествие по организму. Вода нужна только для успокоения нервов, потому глотки удивительно жестокие, от них больно и неуютно. Капли текут по подбородку, крупными пятнами остаются на рубашке, заставляют содрогаться от мурашек, разбегающихся от шеи по груди, рукам и позвоночнику.       И чужие руки. Они совершенно неожиданные и непозволительно теплые. Длинные светлые пальцы невесомо касаются мокрых следов на лице, не стирая их, но придавая живительного тепла. Тяжелый вздох сопровождается усмешкой где-то над ухом, и яркие волосы касаются щеки, резко ослепляют своей вспышкой, заставляют губы согнуться в нежной, умиротворенной улыбке. – Ну что ты как из зверинца, Волче. – Привет…       Сергей смеется, прижимаясь со спины, крепко зажимая шею в объятиях. Острым носом прячется в вороте рубашки, пахнущей метро и любимыми духами, напоминающими о чем-то удивительно далеком, будто бы много лет назад они вновь почти крадут этих духи из магазина назло консультанту в зале, что осудила их внешний вид. Олег крепко хватается за прохладную ладонь, будто бы она призрачна.       Ветер неприятно все же промораживает до самых костей, крепко вгрызаясь в кожу и, казалось, даже органы. Лишь нежное сопение у уха согревает глубоко внутри, пытаясь распространять свое влияние на все тело, а не только на бунтующую душу, все еще противящуюся здравости и лживости протекающего бытия. – Жуткая песня… – пробурчали в шею. – Почему ее все еще крутят? – Когда-то тебе нравилось. – Прошлая еще ничего, но эту нужно просто запретить. Куда написать, не знаешь?       Тихий смех сливается со звуками закипевшего наконец-то чайника. Две чашки, черный и красный чаи, оба без сахара, потому как в холодильнике должны были остаться трехдневные эклеры. Разумовский в последнее время был удивительно скептичен к чаю, но от немого предложения никогда не отказывался и составлял компанию, спокойно вглядываясь в фотографии в резных рамках на подоконнике и расцветающие один за другим бутоны белой кустовой розы, что стояла рядышком.       Несмотря ни на что, Сергей говорил, насколько ему не нравится происходящее, но Олег лишь пожимал плечами и вновь замирал, всматриваясь в прелесть родных глаз. Чужие руки подозрительно холодные, от объятий никакой, кроме эйфории, ценности, а ключей никогда не бывает на месте. Как сильно ни прижимайся, все кажется бесполезным, ускользающим, на бесконечные мгновения замирающим от собственного самоистязания.       Уходя в комнату, они становятся молчаливы, и приходится наугад вытянуть еще один блистер, валяющийся где-то под рукой в пространстве квартиры. По углам страшно разбросаны вещи, остались еще не оттертые капли крови, замершие на обоях и полу пугающими ржавыми пятнами. Повсюду светло, и видно каждую крохотную попытку. Разломанный табурет, порванная и изрезанная веревка, раскиданные по углам лезвия – бесполезно и глупо. Кажется, Разумовский говорил об этом недавно… Вероятно, стоило свалиться на пол, вытянув себя же из петли, чтобы на короткое время приостановиться.       Лишь в спальне темно. Плотные алые шторы крепко запирают окна и дневной свет, пытаясь сохранить запретную для всех тайну. Откуда эта паранойя, что кто-то заглянет в окна? А может, дело в баннере, где Сергей улыбается и смотрит куда-то глубоко в душу? Светлые глаза словно подчиняют небосвод, играют как тот мерзкий фломастер, заставляют предательски тянуться вперед, высовываясь все дальше и дальше из окна.       Ковер у постели колется мелкой строительной ватой, от которой до жути все чешется и оставляет от остервенения рваные кровавые царапины поверх бушующей стихийной аллергии. Здесь новый блистер – в нем последняя таблетка, и Волков со звериным рыком отбрасывает пустую упаковку куда-то в сторону. Вероятно, он даже наступит на нее когда-то, ощутив всю болезненность процесса, но это же случится совершеннейше потом, когда и вспоминать уже будет не о чем.       Длинные светлые пальцы любовно касаются волос, массируют виски, что-то безразлично неразличимо и смертельно шепчут на ухо. Сидеть на полу оказывается приятнее, и становится наплевать, как сильно чешутся ладони. Темные глаза в умиротворении закрыты, голова отклоняется, следуя за лаской. Разумовский давным-давно приручил самого страшного зверя, пугавшего многих одним своим существованием, и только он знал, как усмирить и заставить самостоятельно ластиться. – Мне не хватает тебя, Волче… – Ты знаешь, мне приходится уходить каждый день. – Я не об этом. Расстояние больше, чем тебе кажется.       Волков выворачивается из нежных касаний и жестоко всматривается в пустующее холодное кресло перед собой. На нем все еще болтается старая серая футболка, вытащенная из кучи хлама где-то на местной уличной распродаже – сама Вселенная храни этих следующих европейской моде питерских глупцов! Сергею она безмерно нравилась, как бы странно ни висела на нем, выдавая случайность и стихийность покупки. Эта серость никогда ему не шла, но именно ради нее были куплены такие же странные, на вид потертые носки в тон.       Развалившись на этом кресле, Разумовский пристраивал ноутбук и работал; он здесь проводил длинные и бесславные часы, пока его героическая составляющая ходила где-то за задернутыми алыми шторами, не впускающими дневного света. Люди, влюбленные в созданный образ, не прикасались к пугливой душе, к нежному изворотливому телу, не касались прикрытых глаз губами, заставляя по-кошачьи улыбаться и жмуриться в скрываемом смехе.       Рядом валяется пустая бутылка и целая пачка снотворного. Он пытается спать, пытается не проснуться опять один… А Разумовский своими призрачными пальцами тянется до волос, увлекая в преступную негу своих размытых заумных фраз о настоящем и будущем, где нет места этому беспричинно огромному умертвляющему мусору самого бытия. Он смеется глазами, тянет кошачью улыбку и заставляет не отводить от себя взгляда: смотри, смотри же, Волче, почему столь печально существование твое.       В светлых глазах пятна крови и страха. Стоит лишь мысли блеснуть, что каждый короткий жест лжив и почти действительно мертв, вновь таблетки, помогающие оживить силуэт все сильнее. И касания снова приятны, речи различимы и зовут куда-то в грезы, в мечтания о мире и спокойствии, где у справедливости острые черты аккуратного лица и яркие рыжие волосы. Этот яд в блистере – все, что у него осталось; все, что, собственно, осталось от него самого. Наркотик ли, лекарство ли… Откуда столько вопросов, если вновь этот любовный взгляд пронизывает насквозь?       Он уходит под утро, когда стоит вновь собираться на работу. Появляется и мечется перед глазами на работе, затмевая собой эти наглые баннеры с его именем и лицом. Молчаливо плетется по метро, уклоняясь от бегущих куда-то пассажиров, и неслышно ругается, если кто-то пытается сесть рядом, сместив его с сидения. Он же фырчит на кухне, нависнув над остывшей чашкой чая, и ждет, когда сменится посуда на столе. Его руки крепко прижимаются к телу, помогая уснуть после нервного тремора, доводящего почти до настоящего нервного припадка. Он, он, он… Сергей был всюду, хотя не присутствовал нигде уже полгода.       Поцелуи слепы и, кажется, только снятся. Нет никаких наглых подлезаний ладонями под футболку во время утренних приготовлений к завтраку. Исчезли попытки сдернуть ремень прямо в прихожей и, обворачивая его крепко вокруг шеи, вести за собой, словно настоящего пса на поводке. Сережа поник, превратился в жалкое подобие себя, имеющее доступ лишь к душевному телу, но никак не к физическому. От полной власти осталась лишь созданная опьянением манипуляция, без которой оказалось не прожить. – Бесподобны ли закаты в больших городах? – Если ты на крыше высотки, то да, безусловно. – Может быть, сходим?..       Волков лишь медленно оборачивается на спокойную фигуру у окна, всматривающуюся в далекое вечернее небо. Закаты не с этой стороны дома, а с той, потому, чтобы не раздергивать шторы, можно подняться на крышу: все равно они давным-давно сделали дубль ключа, позволяя себе кроткие преступные минуты на подобные шалости. Если не там откроется сладкий мир воспоминаний, то больше негде будет ностальгировать.       И он пойдет. Пойдет за своим сладким наваждением, сверкающим адскими страстями. Все, лишь бы это пьянство оказывалось счастливее действительно происходящего вокруг. Тревожит, сколько они еще будут вместе, ведь курьер отказал ему во встрече пару дней назад, а блистеры удивительно скоро заканчивались. Страх, что Разумовский снова пропадет, сковывал сознание, заставлял панически содрогаться не только внутренне, но и слишком уж очевидно внешне. Казалось, это сокровище знало о происходящем и только пользовалось ситуацией.       А закаты и вправду прекрасны, если забраться повыше. В светлых глазах уходящее солнце сияло иначе, завораживало мертвенным холодом, а не приятным ноябрьским теплом. Выскочив за Сергеем из квартиры в одном лишь шарфе и футболке, Волков слегка пожалел, стоило лишь прикоснуться к перилам на самом краю. Длинная тень безжизненно шевелилась вслед за движением тела, ожидала завершения своего великолепного служилого века.       Последние три таблетки подряд. Разумовский никогда не казался столь живым, как сейчас. Гуляя почти по самому краю, он выглядел счастливым и умиротворенным: смешная аналогия с тем, как они прожили много лет нос к носу, хоть и чрезвычайно удручающая в самом завершении. – Олежа, что задумался? – Зачем мы здесь? Что ты хочешь показать? – Так закат же. Весь город отсюда кажется совсем крохотным, особенно окраины. – Да брось, глупости. Слезай лучше, пока не свалился. – А может бесстрашный Волче сам поднимется ко мне?       В светлых глазах родной страстный вызов. Перила шаткие и не выглядят надежно, но весь вид Сергея внушал доверия любому действу, касающегося этого неаккуратно спаянного когда-то ограждения. Игриво он сначала даже протянул руку, но на попытку схватиться за нее, одернул, чуть отскочив назад. Звучный смех наполнял душу живительным теплом, совершенным в надежде и вере. Настоящее – короткий миг между прошлым и будущим, в которых они были и будут. «Сейчас» лживо и жестоко. Так почему его стоит слушать?!       По-детски принятый вызов резко перестал пугать. Стоять на перилах оказалось довольно просто, пока не налетал резкий ветер, пытавшийся сбить то в одну, то в другую сторону. Разумовский стоял за спиной, словно Ангел-Хранитель, и нежно касался кожи на руках. Переплетая пальцы, они чувствовали шепот города, его тихие душевные терзания о каждом своем чаде. И на все лишь одно – улыбка.       Сережа жмурится как кот, прижимаясь все сильнее и сильнее, невесомо касается губами кожи на шее, пуская бегство пугливых мурашек по всей спине. Он тихо смеется прямо около уха, пошло облизываясь и цокая порывам несносного ветра. Эти любовные рыжие крылья все тянут вниз, зовут сорваться и взмыть куда-то выше, заставляя прохожих ахать и показывать пальцами.       В этих объятьях не страшно уснуть, ведь кошмары извечно тут же отступают. В этих объятьях плевать на погоду и число. Когда-то давно в морозы и грохот гроз только прикосновение чужих рук спасало от поисков причины испугаться. В этих объятьях даже кровь на губах ощущается нектаром, полном жизни и веры в собственную величавую силу.       В этих объятьях не страшно. Пока Разумовский не исчез, Волков будет ловить снова и снова странные черные перья прямо в полете. Его руки холодны и, кажется, пропадают, но этот ласковый шепот – крылья. Их зов благосклонен и мил каждой частичке души. Эти славные рыжие крылья поднимали его к самому солнцу, заставляя смотреть на мир иначе: через эти светлые глаза, полные живой человеческой любви и искрометной животной страсти. Эти крылья тянут наверх. Хватаясь в умиротворении за эти самые руки, Олег глубоко вздохнул.

И шагнул вперед в очередной попытке улететь.